Как по полю, по полюшку…

Толяна на работе называли Критик Белинский: он оспаривал всё, что находилось в поле его зрения. Увидит предмет для негативной оценки, обхамит его всячески и уточняет:

— Так же ведь?

А если кто-то не соглашался с точкой зрения Толяна, тут же добавлял:

— Я тебе сейчас всё ебало разобью!

И несогласный — соглашался. Потому что разбить действительно мог. Разбить-то все могли — работа на стройке, всяк преисполнен жилистости — но Толян, получается, не просто ручата распустил, а позицию отстаивал. Поначалу психовали, нервно покашливали, а потом брались ржать. Потому как Толян так буянил всюду.

Пришел брат жены в субботу. В баньку. В новых джинсах.

— Что это у тебя за бабьи колготочки на худосочных ножках? — с ходу покатывается Толян.

— Ты охренел что ли? Это ж фирма. Под «варёнки».

— Под вареники? — и хохочет.

— Дурак что ли... — обижается недооценённый брат жены.

— В смысле дурак? — меняется в тоне Толян. — У тебя зубы что ли все?

— Ну, а чего ты! Джинсы как джинсы. Под «варёнки». Ты в детстве не мечтал, чтоб у тебя были такие штаны? Были у тебя в детстве такие штаны?!

— У меня в детстве были братовы штаны! У меня было российское детство, понял?

И брат жены всё понимал, и быстренько ополаскивался, и быстренько ретировался домой. В новых джинсах. Под «варёнки».

— Наливочки-то давай поднакатим под мяско, после баньки. Куда ты лупанул, волосы назад.

— Некогда, — сквозь зубы выходило из брата жены.

И хлоп калиткой.

Смотрит с супругой кино.

— Херню какую-то наснимали! — хватается он за пачку сигарет на десятой минуте просмотра.

— Может, разойдётся ещё, — смеётся супруга, пообвыкшаяся с критическим образом жизни Толяна. — Только началось же.

— Разойдётся... — Толян нервно надевал ветровку. — Еблет у него разойдётся, если я этого творца где-нибудь встречу.

И хлоп дверью.

Единственное, что неоспоримо почиталось Толяном — русская народная песня. Любая. Главное, чтобы была разложена на голоса и без аккомпанемента. Он не пропускал ни одного смотра художественной самодеятельности в местном клубе. Когда давали сольные номера, показывали миниатюры, шутили ведущие — он зло смотрел в пол и всем видом давал знать, кому и что он сейчас хочет расколотить.

Но как только выходили хоры... Толян вытягивался струной, замирал, каменел. На лице его начинали выбраживать немыслимые эмоции. Толян гордился сейчас этими исполнителями, этой песней, этим мгновением досуга.

— Сам запишись на хор да и выступай, — подначивали его дружки во время праздного застолья, которое нечасто случается для утонувших в хлопотах, стремительно стареющих людей.

— Да вы одурели совсем! — заходился Толян. — Сами себя на хор запишите, вон, за сараем... Как можно «записаться»! Это же песня! Душа это. Как можно научиться душой петь. Она когда сама всхочет, тогда и песня. Дебилы. Я вам сейчас все хлебальники раскурочу!

Но после смотров он в споры не вступал. Он вообще почти не разговаривал. Долго-долго сиживал на крыльце дома, вбивая в пепельницу окурок за окурком, смотрел на реку, разволновавшуюся за огородом, и шумно отпивал чай из пивной кружки. Любил так заваривать. Чтобы сразу было много чая.

<2024>