Нежный человек (2)

Падают кляксы с моей воображаемой чернильной ручки и, с инертностью рассыпавшихся из градусника ртутных шариков, собираются в фигурки людишки. Вот бабуся с авоськой, алкаш на костылях и маленький человек лет одиннадцати. Я назову его Александр, почему бы и нет, свое имя мне не нравится...

И вижу я заснеженный город, бледно-фиолетовое утро, дым из труб завода «Вулкан», взрослые второго января уже шли на работу. Дома никого. Тишина, по радио булькает синтезатор, в перерывах между мелодиями слышно, как скрипит паркет у соседей.

Александр достал из холодильника миски с новогодними салатами. Тщательно проверил «оливье» нет ли в салате осколков елочной игрушки, в новогоднюю ночь разбили стеклянную шишку, соседка закусила салатом и заорала, изо рта полилась кровь. Александр очень боялся битого стекла. Иногда оно завораживало, как однажды осенью они с другом Мишкой познакомились с пацанами с Рыбацкой улицы, гуляли у них во дворе, видели аварию. Катастрофа произошла минуту назад, уже успел собраться народ. Кого-то сбили насмерть, судя по крикам. Грузовик снес и светофор, водитель сидел на паребрике, он был пьян. Друг Мишка нырнул в толпу — айда позырим! Но Александр смотрел на разбитую голову светофора, выкорчеванный мощным ударом, он лежал на асфальте. Зеленое стекло рассыпалось, и он увидел внутри всего лишь обыкновенную лампочку, а стекло было просто выкрашено зеленой краской. Как все просто, а он думал, что это сложнейший механизм. Шофер курил «Беломор», это был старый дед в галифе, и ватнике...

Александр вымыл за собой тарелку, делать больше нефиг, оделся и вышел на улицу. Он единственный в классе кто еще не смотрел «Каскадеров». В кармане голубой билет за двадцать копеек на четырнадцать тридцать...

В садике на углу Большого проспекта и Лахтинской незнакомый мальчишка лепил снежную крепость. Вместо пальто, как у Александра и его друзей, болоньевая куртка и вязаная шапочка с помпоном, а не шапка-ушанка. Снежную крепость строить очень легко, если снег мокрый и липкий, накатал шаров и складывай себе.

С проспекта на тропинку между сугробами свернули гопники. Александр их знал, это «хунта», так они себя называли. Восьмой «Б» из их школы — Мики, Шпагат, Варшавский.

Александр спрятался за дерево, гопники шли мимо крепости, первый щелкнул пацана в нос, другой ударил ногой в живот, третий сорвал шапочку и закинул ее на дерево. И пошли дальше, не прерывая разговора, будто мусор с тропинки пнули, их гогот эхом в подворотне. Ушли.

— Эй, не поможешь достать?

Мальчишка улыбался, из носа текла кровь, он вытирал ее снегом, на животе белый отпечаток от керзача.

— Мне никак, руки замерзли.

Александр залез на дерево, стряхнул шапку с ветки, спрыгнул на землю.

— Спасибо. Ты с какой школы?

— Пятьдесят шестой.

— Я с пятьдесят первой. Какой класс?

— Пятый...

— Я тоже. Как зовут тебя?

— Саша.

— Я Женя.

Этого парня всегда будут бить, подумал Александр, вот хули он улыбается? Волосы длинные глаз не видно, разрешают же некоторым, и этот браслетик под рукавом из каких-то разноцветных пластмассовых камешков. 

— Я вообще-то в кино...

— Я тоже!

И Женька достал мокрую желтую бумажку. Рубль.

— У вас классная кто?

— Англичанка.

— У нас историчка. Хорошая тетка, старенькая уже. А еще прикинь училка пения каждый урок закрывает дверь на ключ и ставит нам пластинки слушать «абба-бониэм»...

Женька подробно описал учительницу — молодая, пьяница, блестящие сапоги-чулки на высокой подошве, пластинки такие голубые, на одной стороне нормальные ансамбли, на другой «Ялла» или «Гунеш»

В буфете они купили лимонад и бисквитные пирожные, Женька достал вкладыши, вывалил пачку на стол, Александр закашлялся. Не может быть у одного человека такого богатства. Микки Маус, Дональд, еще какие-то волшебные животные, запах жевательной резинки...

— У меня отец в «Астории» работает, на, возьми парочку.

— Меняю на гильзы.

Это единственное, что было в карманах Александра. Женька засмеялся:

— Не надо, зачем? На вот еще, возьми.

Гильзы от патронов были у всех, пистолетные, ружейные, разные. Валялись везде, всего-то тридцать лет после войны.

...Когда вышли из кинотеатра, стемнело, к вечеру улицы оживали. Троллейбусы ехали по проспекту, набитые народом. Очереди везде в каждом магазине. Они присели на корточки, заглянули в окна пирожковой.

Бабуля в марлевом колпаке наливала горячий кофе в граненые стаканы, заворачивала в бумажную ленту пирожки. Мужики украдкой пили портвейн из граненых стаканов. Меховые шапки на затылках, каракулевые воротники — все блестело от тающих снежинок, дверь не закрывалась — народ туда-сюда. Смех, звон посуды, двупалая вилка мечет пирожки из кастрюли в бумагу, пирожок с мясом — 10 копеек, беляш 22, пирожок с морковью — 7. Давно остыли пирожки с морковкой, никто не берет, лежат себе горкой на подносе...

Женьку встречала мама как раз в том самом сквере на развалинах снежной крепости. Красивая женщина похожая на «кавказскую пленницу»

— Кто этот мальчик?

— Из пятьдесят шестой школы...

Женька не попрощался, слышно было, как он что-то объясняет. Александр пару домов шел за ними, пока не свернул во двор, к себе на Гатчинскую.

Потом они виделись один раз в очереди за апельсинами перед восьмым марта. Женька улыбнулся, пожал плечами, он был с родителями и большой хозяйственной сумкой. Из сумки торчали макароны, зеленый лук, «городской» батон...

В мае месяце на последнем уроке классная руководительница, стуча перстнями по столу и чеканя каждое слово, предупреждала:

— Каждого! Внимание, класс! Что бы все на лето уехали из города! К бабушкам. Дедушкам. Пионерские лагеря. Куда хотите. Что бы никого в городе не было! Все слышали?

Александр сидел за первой партой, буфера Нины Васильевны колыхались у него над темечком.

— У иностранцев ничего не клянчить! — Нина Васильевна даже гавкнула на букве «я» и бум-с перстнем об парту — точка, то есть восклицательный знак, конечно же.

Олимпиада...

Александр вернулся в конце июля, в лагере остались нищеброды из многодетных семей и дети пьяниц. Александр видел, как они плакали, когда колонна автобусов выезжала через распахнутые ворота. За два-то месяца все остопиздело и черника и теплый песок берега Вуоксы и жареный на костре хлеб. Прощайте! Увидимся!

Никого еще в городе не было, все друзья на дачах у бабушек. Гулял один, вечером мать разогревала ему ужин, и говорила:

— Завтра не забудь в магазин, деньги на холодильнике.

Ночь. Александр борется со сном, суббота, храпят за стенкой родители, форточка открыта, где-то далеко проехала машина, чьи-то шаги эхом во дворе колодце. Кончилась программа «Юность», еще пятнадцать минут новостей...

— Добрый вечер, уважаемые радиослушатели. Ленинградское радио продолжает свои передачи, в эфире «Ваш магнитофон».

Звучит божественная ария номер пять из «Бразильской бахианы».

— Сегодня вашему вниманию мы предлагаем записи английского вокально-инструментального ансамбля «Смоуки»... 

— ...Стоп. Запись окончена. Проверьте имена исполнителей и названия песен. Я живу по соседству с Алисой, Иголки и булавки, Ты нужна мне в полночь...

Опять заснул, Александр чуть не плачет. Со злостью выдернул шнур из розетки, радио заткнулось.

Утром никого дома, мелочь и записка: «картошка — 3кг, лук — 1кг, батон». В овощном прохладно, тянет землей из дыры в подвал. Оттуда конвейерная лента, мужик в синем халате качает рычаг, грохот картошки на весы.

— Три кило! — орет мужик, — дальше!

На мраморном прилавке тыква, зеленый лук, пачки соли.

— Сорок копеек, второй отдел, — поет кассирша и стучит по клавишам, — дальше!

Настоящая очередь на улице, даже не очередь, столпотворение рядом магазин «Мелодия», дают Джо Дассена. 

— Эй, привет!

Женька... Заросший глаз не видно, волосы до плеч. У него тоже авоська, он за яблоками, но уже передумал.

— А, плевать, скажу, нет.

Друзья зашли домой к Александру, оставили картошку на кухне, Женька попил воды из-под крана, снова вышли на Большой проспект.

Просто пошли, куда глаза глядят, Женька все лето был у бабушки под Харьковом, чуть не утонул в какой-то луже. Когда возвращались в Ленинград, пьяный папа подрался с солдатами в поезде.

— Еле разняли...

Зашли в «Олимпиец», спрятаться хоть на несколько минут от палящего солнца, зависшего над проспектом. Поглазели на лыжи, баскетбольные мячи в корзинах, Александр померил коньки, прогулялся в них, опираясь на вратарскую клюшку. Почему-то во всех спортивных магазинах в большом избытке были вратарские клюшки.

— Не жмут? — спросила продавщица.

— В самый раз.

Женька смеялся, как девчонка. Минут на пять засахарились у витрины с сувенирами, разглядывая «золотые» записные книжки, брелоки с олимпийским мишкой. Продавца не было, вероятно здесь ничего не покупали, все очень дорого.

— Пошли в канцелярский.

— Айда.

Самый волшебный магазин, здесь всегда многолюдно. Ручки, чернила, мелки, транспортиры, фломастеры «Союз», контурные карты, альбомы, обшитые черным бархатом готовальни. Много самой разной бумаги: копирка, калька, рыжая клетчатая миллиметровка, ватман в рулонах. Душно, магазин маленький. Женька и Александр, загибая пальцы, подсчитали, что и сколько им нужно. Покупать надо как можно скорее, через несколько дней сюда будет вообще не войти.

Дворами вышли к «лысой горе», Александр надеялся встретить здесь кого-нибудь, но на горе было пусто, зато под горой! Два пивных ларька, напротив магазина «Океан», оживление, перезвон пивных кружек и Гриша. Гриша алкаш на костылях в пальто и огромных ботинках. При ходьбе он задирал одно колено, будто вечно переступал через кучу говна.

— Да я двадцать пять лет в братской могиле пролежал! Все зубы сгрыз! У меня на спине противотанковый снаряд разорвался! Эй, хуенэ из балета Гаянэ! Мая очередь!

Насосавшись пива, пошел домой, очень медленно, Женька и Александр выбегали из подворотни, как бы на встречу. Гриша махал костылями, рычал диким матом, блевал не нагибаясь, прямо себе на грудь. Друзья хохотали. На Чкаловском Гриша упал, костыли в небо, будто зенитки, самому не встать.

— Поднимите меня! Ебаный в рот!

Приехала милиция, еще какая-то старуха прибежала, началась ругань...

Женька попросил проводить его. Они поднялись на грохочущем лифте на последний этаж.

— Красиво, правда?

Солнце переспелый цитрус раскидало по крышам оранжевые корки. Шпиль Петропавловской крепости отсвечивал до боли в глазах...

— Ладно, пойду.

— Заходи завтра.

— Посмотрим.

Следующий день они тоже были вместе. На первом этаже во дворе дома Александра, в зассаном тупике с окном прямо на круглые помойные баки, жил сумасшедший Кирилл. Александр слышал, как его забирали, он орал, выбил стекло в единственном окне. Сумасшедший любил путешествовать, зимой и летом ходил в сандалиях на босу ногу и длинном до колен пиджаке. Старухи рассказывали, когда его в последний раз сняли с поезда, где-то под Москвой, он Кирюшей Андроповым назвался.

Александр выдернул фанеру, которую дворник вставил вместо стекла, и друзья залезли в жилище несчастного. Весь пол в комнате был усеян детскими игрушками, головы кукол насажены на горлышки пустых бутылок. Здесь было очень много банок и бутылок из-под иностранно пива, в глазах рябило от этикеток, там были львы и лошади, целые произведения — картинки, как в книгах о приключениях. Сумасшедший набирал эти сокровища на помойке у посольства на улице Бармалеева, его почему-то не гонял милиционер, который сидел в стеклянной будке.

Кухни не было, умывальник тут же и крохотный унитазик в углу. На вбитом в стену гвозде висел тот самый пиджак. Александр пошарил в карманах, нашел три копейки. Подобрали несколько самых красивых бутылок, солдатиков индейцев, Женька нарыл импортную модельку «Альфа Ромео» с открывающимися дверями и журнал «Нэншнл джиографик». Разглядывали голые жопы папуасов, поделили журнал пополам. Александр урвал себе с рекламой «Мальборо» — усталый ковбой на лошади, джинсы, лассо, красная пачка сигарет в кармане рубашки...

— Отдай мне, я нашел.

— Пососи, помолодеешь.

Женька заплакал, Александр удивился.

— Ты чего? Да бери, ладно...

Они расстались на углу Щорса и Лахтинской.

— Заходи завтра.

— Посмотрим.

— Приходи, пожалуйста.

— Хорошо-хорошо.

Но вечером к Александру пришел дружбан Мишка, про Женьку он сразу забыл. Последние дни лета они носились по улицам, играя в войнушку, смотрели «капитана Врунгеля» у Мишки дома. Мишка показывал новые изобретения. Подводные лодки, космические корабли, палубы, каюты, пушки, лазерные пулеметы, все четко красной и зеленой авторучкой.

Мишка вообще много знал, например, что Терешкова обосралась когда приземлилась, что Райкин еврей, Демис Русос кастрат, да много чего. 

Утром первого сентября Александр вышел из дома в восемь пятнадцать, вокруг цветы, пионерские галстуки, все счастливы. Впереди пара — мама и дочка. Улица кончилась, перекресток, красный свет. Всем стоять, пропустить автотранспорт, они замерли, пропуская трамваи и грузовики. 

Сначала он узнал маму, мама узнала Александра, что-то сказала дочке, девочка обернулась. Это был Женька. Волосы собраны на бок, заколоты железной божьей коровкой, школьное платье, белый передник, голые коленки, белые носки, туфли.

— Ха-ха, — сказал Александр, — ха-ха. Блядь...

Трамвай фыркнул бенгальским огнем, поворачивая на проспект Чкалова. Зажегся зеленый, дороги их разошлись, пятьдесят первая школа налево, пятьдесят шестая прямо. Женька еще раз оглянулась, ее взгляд — извини, так получилось. И Александр сразу вспомнил: браслетики и слезы из-за какой-то хуйни, и дурацкий смех и это «проводи меня». Тогда зимой он принял ее за мальчишку, а она не стала возражать, может, разосралась со всеми сразу подружками, может быть...

Он очень плохо соображал в этот день первого сентября. На уроках смотрел только в окно, где в пяти минутах ходьбы, стоит точно такой же казенный дом, и слышал грохот трамваев прямо под окнами ее класса.

После последнего урока он побежал туда, увидел ее за школой, там гуляла группа продленного дня. Мальчишек не было, девочки скакали по квадратикам, нарисованным розовым мелом на асфальте. Женька была с ними, но не прыгала, сидела на скамейке. Он спрятался за тополем, разглядывал ее, будто видел в первый раз, но он и видел ее впервые.

Александр вспомнил кровь на снегу, гопников, как летом она сидела на подоконнике и смотрела на него. Заплакал и он. Это было совсем другое, он совсем не понимал, что с ним происходит, просто очень хочется плакать, и все. И он спрятался. После школы не выходил на улицу, в выходные сидел дома, если шел гулять, то в другую сторону от ее дома...

Через два месяца острая боль прошла, он отпросился с физкультуры, побежал к пятьдесят первой школе. Нашел ее класс по расписанию уроков, дождался звонка на перемену. Знать бы еще фамилию. Распахнулись двери кабинетов, стало шумно, тесно, ее нигде не было...

Утро седьмого ноября, на кухне чад, стук ножей, женщины в нарядных кримпленовых платьях, воздушные шарики под ногами. Телевизоры на всю катушку — ура! товарищи! ура!

Улицы пустынны, праздник грохочет в центре, Александр весь день гулял из кинотеатра в кинотеатр. Обедал на кухне на подоконнике, в комнате много народу — пришли гости. И снова на улицу. Когда стемнело, добрался до улицы Ленина, свернул во двор с фонтаном. Поднимался пешком, несколько раз возвращался, прыгал вниз через две ступеньки. Шел обратно.

Дверь была опечатана, белая полоска бумаги и жирная печать — герб Советского Союза. Громыхнул лифт внизу, вздрогнули канаты, кабина поехала вверх. Вышла старушка, стряхивая зонтик. Александр поздоровался.

— Здравствуйте!

— Напугал идол! Ты к кому?

— Сюда...

— Они уехали.

— Далеко?

— К себе, — пожала плечами старушка.

Уехали. Печать с гербом. Он все понял, тогда многие уезжали «к себе», это действительно очень далеко и навсегда, как на другую планету, оттуда не возвращаются.

Шел дождь. Шел домой Александр прямо по середине улицы. Ни машин, ни трамваев, город парализован праздником. Окна превратились в оранжевые кляксы, в этих электрических колодцах пили, ели, смеялись и танцевали, а он один, шел и плакал. А может и не плакал, это дождь склеивал ресницы и тек по щекам.

Он увидел своих родителей через витринное стекло в одном из кафе на Большом проспекте. Им хорошо, друзья отца с работы усатые мужики, графин с коньяком, отец наливает, все курят, свободных мест нет.

Мимо него в сторону Васильевского острова люди шли на салют компаниями большими и маленькими, кого-то волокли, подхватив подмышки. Милиционеры на перекрестках поднимали упавших, подталкивали, направляли...

Дома смрад от пустых бутылок и грязной посуды, стол не убран, пластинки на полу... 

— Хорошо, — сказал Александр, — осталось три класса, каких-то три паршивых года.

И в мореходку, в первом же порту на том берегу Атлантики, он тихо уйдет. Будет искать ее, пока не умрет в картонной коробке от голода и холода у подножия какого-нибудь небоскреба. А мимо будут ходить туда-сюда «простые американцы, которых ждет новый виток инфляции и скачок безработицы, повышение цен на лекарства и товары первой необходимости»...

А может не ждать? Есть же автобус 128-й с Петроградской в Гавань. Бюст пограничника в стеклянном кубе, турникет, корабль и голубая акватория мирового океана. А вдруг, а может быть. Ведь сколько раз он проходил незамеченным мимо билетеров в «Молнии»...

Фантик ее от жевачки «Ригли» — Бруклинский мост несколькими пронзительными штрихами...

Громыхнуло, черное небо стало розовым и сразу желтым — салют начался, с праздником дорогие товарищи! Ура!

Память заедает, дергается, будто кадры на пленке испорченного кинопроектора...

Продолжение по ссылке https://alterlit.ru/post/63869/

Dima Miron: Нежный человек