Александр Адабашьян. Как пробка в воде

Интервью это давнее, делала я его еще до всех происходящих событий для журнала «Story». Перечитав его вчера, поняла, что актуальности оно не потеряло, а, возможно, наоборот, именно сейчас некоторые мысли Адабашьяна покажутся своевременными.

Это уже была вторая наша встреча. А первая случилась на записи моей программы «Книжный шкаф», где Адабашьян на фоне того самого красного кресла, которое я упоминаю в начале интервью, рассуждал о любимых книгах.

 Ссылочку на видео приложу в конце текста. Это для тех, кто захочет визуального продолжения).

 

Александр Адабашьян. Как пробка в воде

 Наша встреча переносилась несколько раз. Сначала он болел, потом появились дела, потом ему стало как-то лень... Все это продолжалось бы до бесконечности, но в какой-то момент я взмолилась и почти плачущим голосом произнесла: «Александр Артемович, я больше не могу!» И он согласился. Из сострадания.

- Ну сами подумайте, - вещал он уже из красного кресла в своей гостиной, - зачем мне это надо? Что мне это все даст?

Что я могла произнести в ответ? Что пришла к нему не для него, а для себя, потому что Александр Адабашьян — это не человек, это такая профессия? А еще потому, что это он вместе с Михалковым снял гениальный фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино»?

Но я ничего не говорила, я сидела и раздражалась этой его манере тянуть кота за хвост. Сначала не решался на интервью. Потом решился, но продолжает отвоевывать свои позиции. Зачем?

А потом я все поняла. Это его способ защиты. Не сложилось сразу, может, и не нужно вовсе?

 

- Ренуар свою жизненную философию определял так: «Как пробка в воде». Добровольно подвергаться течению, не сопротивляясь. Если где-то прибило, можно остановиться. Течение усилилось и выкинуло на середину, значит, там надо плыть... Сам он для себя эту теорию сформулировал уже в конце жизни. Ну и я, наверное, тоже - далеко за вторую ее половину. Так что ничего поворотного в моей жизни не было. Только стечения обстоятельств.

 

«Счастливые стечения обстоятельств» — говорил он позже. Потому что смысл этой теории именно в том, что выбрасывает тебя течением в нужное место и в нужное время. Так, в 45-м году его «выбросило» во вполне благополучную московскую семью.

 

— Часто читаю биографии, там рассказывают какие-то жуткие истории. Страшные семьи, где детей мучили и избивали, отец рано ушел, какие-то отчимы. Ничего такого сказочного и трагического из истории Мальчиков-с-пальчиков и прочих несчастных, которых выгоняли за подснежниками, у меня не было. Не испытывал нужды, но и не принадлежал золотой молодежи. Почему-то был отдан вместе с братом во французскую спецшколу, которая только-только организовалась тогда в Москве. А учитывая, что это были 50-е годы, и с точки зрения перспективности занятия это было то же самое, что сегодня отдать ребенка в школу с углубленным изучением клинописи. Потому что за границу тогда ездили единицы: можно было по пальцам пересчитать. Дипломаты, спортсмены (в основном, шахматисты, потому что они гарантированно выигрывали), крохотное число артистов и музыкантов (и то обязательно в сопровождении представителя органов и с совершейнейшей несвободой перемещения). И кому нужен был этот французский язык?! Но все это были стечения обстоятельств, которые приводили к позитивным для меня результатам.

- Ладно, в 7 лет, но лет в 14 вы уже могли осознавать, нужен вам французский или нет? Неужели никакого внутреннего протеста не было?

- Не было. Но тут учитывать надо, что все это пришлось на очень интересное время. Я родился в 45-м году, в 53-м умирает Сталин, потом - 20 съезд, Хрущев. То есть, начали появляться какие-то окошки «туда». Но я очень четко помню, как кончилось мое внутреннее диссидентство. Хрущевское время было очень похоже на наше. На всякое «да» в газете находилось внутренне «нет». Сейчас придумали лозунг «Кто угодно, только не Путин!» Первая часть откидывается в сторону, остается «Только не Путин!». Если бы в бюллетене была графа «Кто угодно», то, я думаю, за нее подали бы процентов 50. Вот такое же фрондёрство было тогда. Так же рассуждали, все маски срывались, не перелопачивали, конечно, все прошлое, как сейчас, но тем не менее... И как раз приходилась на школьные годы вся эта история с Пауэрсом. Мы тогда слушали «голоса вражеские», не обращая внимания на то, что их не глушили. И вот было сообщено, что сбит американский самолет. Я помню, как выступала вдова этого лётчика-метеоролога, мирного человека, который обожал воздушные течения и, увлекшись ими, залетел на нашу территорию. Залетел, совершенно не глядя вниз. Его волновало воздушное волнение эфира. И вдруг он зверски был обстрелян. Выступали его начальники, его коллеги, какие-то ученые, которые объясняли цель, с которой он летел, какие у него были приборы. В общем, со стопроцентной достоверностью было ясно, что его убили. Потом через несколько дней приходит информация, что жив-здоров. В мундире позирует, сзади - остатки самолета... Включаем «вражеские голоса» — ни звука. Как будто ничего не было. Новости спорта, музыка... В общем, стало понятно, что врут и те, и другие. С тех пор никакого пиетета перед этими «голосами»: «Свобода», «Голос Америки» не было. Да даже еще меньше было доверие, чем сообщениям ТАСС, потому что ТАСС можно было проверить своими глазами и своими ушами. А тут вещали лапшу неизвестно откуда неизвестно о чем. Как очень правильно сказал один немецкий диссидент после разрушения берлинской стены: «После этого события мы убедились, что все, что говорилось о социализме, оказалось неправдой, но, к сожалению, все, что говорилось о капитализме, оказалось правдой». Так что это время лично меня приучило больше доверять самому себе. Ну а постепенно начали формироваться всякие житейские теории.

- Например, у меня есть доморощенная теория о том, что сейчас происходит в мире. В мире происходит третья мировая война. Но это не как в исторических учебниках написано: кому-то не хватило пахотных земель, какой-то король неправильно написал письмо премьер-министру, вследствие чего обострились противоречия... Есть очень хорошее определение Пирогова, хирурга: «Война — это эпидемия травматизма». Я определяю это как эпидемию насилия. Эпидемия совершенно бессмысленного насилия, с точки зрения логики нормальной. Кидаются друг на друга те, кто веками жили рядом. Как уж они друг друга различают, я не знаю: Тутси-Пупси миллионами убивают людей в Африке. И как всякая эпидемия, чем выше цивилизованность людей в обществе - тем меньше жертв. Там чаще моют руки-ноги. Но и в тишайшей Норвегии человек может схватить винтовку и застрелить 70 человек... Или, как у нас, в пылу семейной ссоры убили ребенка, и мама спокойно думает, как от него избавиться. У меня больше эмоций было, когда попугай, помню, умер, чем у нее, когда она рассказывала о технологии истребления собственного ребенка.

- Ну, вот она, ваша теория в действии: плыли-плыли и приплыли... Может, иногда стоит сделать рывок против течения?

- Зачем против? Как и всякая эпидемия, единственный способ борьбы — личная гигиена. Мыть руки, не есть из чужих тарелок, не вылизывать чужие тарелки, равно, как и чужие руки и зады, не целоваться с кем попало. Не ходить в места большого скопления людей, потому что эта зараза передается воздушно-капельным путем. Я поэтому и не хожу ни на какие митинги: ни на те, ни на другие. И, честно говоря, эти белые ленточки у меня вызывают даже меньше симпатии именно поэтому, что у них пафос исключительно отрицательный. «Мы — против». Мне эти лозунги так надоели еще со времен наших диссидентов! А за что вы?! Меня это больше интересует. Я не хочу сказать, что я апологет сталинизма или брежневизма, я просто не понимаю этой системы борьбы: «до основания, а затем...» Как хорошо сказал застрелившийся генерал, как его? Шебаршин, бывший КГБшник: «Социализм потихоньку свалился к воровству, а демократия с него и стартовала у нас». Давайте все разрушим. А потом будем думать, что построить. Поэтому, пока я не увижу никакой позитивной платформы, я ни к кому примыкать не буду. Мне это глубоко неприятно. Поэтому стараюсь заниматься тем, что мне нравится. Все, что я делал в кино, в книжной графике, в театре, никогда не касалось, боже упаси, ничего горячего сиюминутного.

- Тогда поговорим о вечном — о Строгановском училище. Тоже случайность в вашей жизни?

- Да, тоже как-то само-собой случилось. Мы пошли с мамой на День открытых дверей в строгановку. Я не знаю, что именно повлияло. Наверное, то, что это было зимой и была очень хорошая солнечная погода. Все аудитории были солнечные, они сияли как на картинах советских художников того времени. Все такое позитивное, радостное... Так и засела картинка. Несмотря на то, что проучился в училище 5 лет, я строгановку этого своего первого визита замечательно помню.

 

Мир Адабашьяна предметно-конкретен, он очень осязаем и ощутим. Наш герой - как солнечная батарейка: заряжается от попавшего внутрь луча. А нет луча — будет хмуро сидеть на диване. Или не хмуро, но сидеть, дожидаясь следующего попадания в сердце. Хм... Пишу, и сама себе удивляюсь. Похоже, что теория Адабашьяна вступила в действие и на моей территории. Подводила к одной теме, а рука сама вывела к другой. Так вот, попадания в сердце, а также в другие органы в жизни Адабашьяна тоже были очень разные. Временами, совсем не солнечные...

 

- Отдельная тема случайностей — это история моих болезней. Это совершенно замечательная эпопея. Начиная с чахотки, которой я болел еще не будучи школьником и должен был умереть, если бы совершенно случайно именно в это время врач Купцова не набирала самую первую группу в институт туберкулеза, где детей лечили новым антибиотиком, для этого предназначенным. Детей искали по всей стране. И я, вместо того чтобы отправиться вперед ногами, отправился в институт туберкулеза, где провел полгода и вылечился без всяких следов. Кроме того, я — один из немногих в мире людей, которые были вылечены от мигрени. От настоящей мигрени. С рвотой, когда три дня пластом. Потом была практически онкология, и перитонит в Колумбии, разрыв аорты 3 года назад. И все - на грани финиша. Но каждый раз были какие-то случайности или рядом оказывался человек, который был в состоянии на эти обстоятельства повлиять. И в итоге, благодаря какому-то невероятному везению, все заканчивалось не так, как по логике должно было быть. Вот такие вещи меня и вели к философии, что не надо сопротивляться течению. Чему быть, того не миновать... Назовите это конформизмом, как угодно, но мой жизненный опыт подсказывает, что, следуя этому течению, в общем, доплыть проще.

- После таких вещей людей может не только в философские, но и в религиозные измышления потянуть…

- Как говорится, кто верит слепому случаю, тот не верит в Бога! Но тут можно додуматься до того, что тебе предписано некое предназначение, и ты исполняешь некую миссию. Можно вполне серьезно допереть до такой мысли и начать уже не говорить, а вещать, относиться к себе как к избраннику некоему. И, соответственно, все твои эманации: будь то физические отправления или мысли, пришедшие в голову, они все являются следствием той божественной силы, которая охраняет. Хотя, миссия может заключаться совсем в другом. Допустим, ты едешь в машине за рулем, а дорогу переходит женщина с коляской. Сзади несется грузовик. И совершенно случайно, вместо того, чтобы сбить женщину, он попадает в тебя. Машина твоя в лепешку вместе с тобой, а женщина благополучно переходит дорогу. А вот тот, кто у нее в коляске, может, и представляет интерес. И получается, тебя вели по жизни и оберегали от всех остальных случайностей только для того, чтобы в какой-то момент тебе снес голову какой-то пьяный водитель КАМАЗа, которого какая-то иная сила отправляла для того, чтобы кого-то в коляске с соской разбить в лепешку. Ан нет...

- То есть, вы исключительно иронично к таким вещам относитесь?

- Ирония — это иной угол взгляда на реальность. Это не зачеркивает вполне трезвого взгляда на нее. Хочешь — не хочешь, а начнешь задумываться, что это за цепь событий, расположенных в логической последовательности... И какой смысл им сопротивляться?

- А вы ради эксперимента не пытались посопротивляться? Ну вот просто так.

- На серьезном уровне — нет, но, допустим, когда пытался общаться с людьми, мне интуитивно не симпатичными, но потенциально полезными, ничего не получалось. И не потому, что я такой удивительно хороший и принципиальный, а опять же выстраивались такие цепи обстоятельств, которые приводили к разрыву. Иногда по непонятным причинам. Была одна очень известная политическая дама, которая потом позиционировала себя как писательница, режиссер... Она предложила совместную работу. Вроде, ничего крамольного и криминального за ней не числилось, думаю: почему бы и нет? Мы встретились, поговорили — совершенно нормально, а потом вдруг как-то все прекратилось. Мы договорились созвониться, она дала мне свою книжку прочитать. Книжка ужасающая. Я хотел с ней честно об этом говорить, сказать, что экранизировать ее совершенно нереально, потому что ее сначала надо написать. И вдруг она исчезла с моего горизонта. Потом мы с ней случайно встретились, на какой-то премьере, очень сухо кивнули друг другу. Я понял, что ей то ли что-то сказали, то ли еще что-нибудь произошло. В общем, само прекратилось, видимо, к взаимному полному удовольствию. И несколько таких было случаев, когда возникающие, грозящие тяготить тебя отношения вдруг отваливались, как отваливаются какие-то болячки: бородавки, например. И после таких вещей с удовольствием и облегчением понимаешь, что даже и пытаться не надо идти на какие-то компромиссы, сотрудничать с людьми тебе неприятными или делать то, чего ты не хочешь. Я понимаю, что это привилегия — заниматься только тем, что тебе нравится... Но, с другой стороны, сколько раз были ситуации: деньги на исходе, все! Самое страшное для меня — долги.  Даже если это небольшая сумма, и срок ее отдачи довольно отдаленный. Но ты ходишь - как рюкзак с кирпичами на себе таскаешь! И думаешь, что надо залезать в какую-то работу, тебе неприятную. И ты оттягиваешь этот момент, оттягиваешь! Потому вроде как край наступает, и тут совершенно неожиданно, по какому-то стечению обстоятельств, появляется интересная и в общем — денежная работа. Так у меня появилось совершенно случайно предложение поработать в «Мариинском театре» в качестве режиссера. Тоже были абсолютно стихийные обстоятельства. Очень хороший проект во Франции возник в 90-е годы. Тогда чем только не занимались: и торговали, и воровали, и снимались в порнографии. А мне привалила работа в Италии, а потом во Франции, я довольно долго там работал - с симпатичными людьми и с большим удовольствием.

 

В Адабашьяне совмещается несовместимое. Он консерватор — каких свет не видывал. Ему нужен устоявшийся распорядок дня, понятные процессы дома и вне дома. Даже книги он любит читать те, к которым привык. Каждые два года он, например, перечитывает «Войну и мир». Так вот, разговор Наташи Ростовой с Соней должен быть именно на той странице и в той части этой страницы, где это было всегда. Дай ему новую книгу с другим расположением текста — смысл в чтении практически пропадет. И при этом — поразительная легкость в перемещении, в попытках заняться чем-то новым и неизведанным.

 

- Я обожаю авантюры. Рутина — самое ужасное. Когда дело превращается в работу, службу. Помню, у меня было несколько подряд сериалов, в которых я снимался как актер. И в какой-то момент я с ужасом начинал понимать, что чувствую себя таким актер актерычем. Когда тебе утром звонит ассистентка, а ты спросонья, и тебе говорят, что через два часа машина, 35-я сцена. Тебе каким-то хитрым путем надо понять, с какой она картины и 35-я сцена в каком сценарии? И надо какими-то окольными путями хитро выведать, что за кино, потому что у тебя одновременно их три. И тут понимаешь: надо с этим завязывать, потому что это превращается в бедствие. Но, к счастью, это было в тот период, когда подобные картины не выходили. Это было чистое воровство. Сами собой завелись в большом количестве продюсеры, расплодились как клопы. И их было очень трудно вывести. Их задачей было заработать на берегу, украсть как можно больше еще до начала работы. А остальное их не интересует. Как правило, эти картины никуда не выходят и никому не нужны, в том числе, и создателю. Поэтому, зная, что их никто не увидит, мы снимались для заработка. Такое не стыдное мероприятие... Как говорила Раневская: «Сняться в плохой картине — все равно, что плюнуть в вечность»! А тут ты плюешь в никуда, в черную дыру.

- Вот уж действительно счастливое стечение обстоятельств...

- Да, действительно... был такой период. Иногда приезжал этот ворюга-продюсер, ставя свой Майбах как можно дальше от площадки, чтобы мы не видели, на чем он приехал.

- Значит, актером вы себя не считаете. Режиссером, как я понимаю, — тоже!

- Нееет! Это склад характера. Настоящие режиссеры ради одного кадра требуют вырубить рощу, а потом решают, что снимать будут в другом месте!

- А вы как снимаете?

- А я из-за куста ругался с Лебешевым. Говорил: «Камеру переставь!».

- Получается, вы  - не режиссер, потому что дерево не можете спилить?

- Я не режиссер, потому что я не лидер. Это не значит, что я такой хороший. Вот, все режиссеры такие плохие, а я хороший... Я просто не лидер! Лидер — это диктактор, вожак. А для этого нужно быть неудобным для обывателя и для ведомых. Поэтому, если говорить о моих режиссерских работах в кино, то это очень небольшой процент того, что хотелось бы сделать. Причина — все та же: отсутствие лидерского начала, когда нужно было принимать жесткие решения. Но если я для себя решил, что ни одна картина не стоит спиленного дерева, то уж чьей-то изуродованной судьбы — тем более. Поэтому я никогда не выгонял людей, которых надо было выгнать по профнепригодности. Не шел на серьезные конфликты, грозящие неприятностями не только мне, но и членам съемочной группы. Серьезный конфликт был на «Азазели», когда я ушел из титров, предложив, чтобы в качестве сценариста написали Б. Акунин, а в качестве режиссера  -  К. Ропоткин. Очень хорошо: Кропоткин и Бакунин сняли кино. Им ТАМ это показалось слишком. Тогда я сказал: «Уберите вообще!» В последней версии в титрах вообще режиссера нет. Вот так Первый канал очень старался делать свою версию.

- А «Мадо, до востребования» - это все-таки счастливый случай?

- Тоже нет. Там только процентов на 60 то, что я хотел сделать! Там тоже обстоятельства, которыми я мог бы управлять, но показалось, что слишком дорогая будет цена.

- То есть, к мегафону режиссерскому вы больше не хотите?

Нет-нет, сосем не хочу. Мне неуютно себя чувствовать в положении командира. Я с большим удовольствием могу ругаться с людьми, которые мне могут ответить, и не получаю никакого удовольствия, когда ору на человека, который ничего тебе не может ответить.

- Говорят, это признак интеллигентного человека.

- Я не думаю, что это признаки интеллигентного человека. Это очень плохое качество. Я думаю, что кричать нужно либо на всех, либо ни на кого... Это все такое кокетство. Вообще, я публично отрекался от всего, что приписываются российским интеллигентам. Я себя интеллигентом не считаю. Тем более, что у нас с определением этого понятия довольно туманно. У нас интеллигентом считается тот, кто руками делать ничего не умеет, кто гвоздь прибить не может! Вот это - настоящий интеллигент.  В шляпе, в очках... Ничего не умеет. Я чего-то руками делать умею, поэтому, слава Богу, к интеллигентам себя не отношу. Особенно к либеральным интеллигентам.

- А художником вы себя чувствуете?

- Чего-то я умею. По крайней мере, мне совершенно ни за что не стыдно, поскольку, повторяю, я ничего не делал из того, что было неинтересно и неприятно. Да, были неудачи, но это никогда не было следствием того, что я брался не за свое.

- Есть счастливые обстоятельства, а есть счастливые встречи. Это я так плавно пытаюсь перейти к Михалкову. Что вас сближало? Благодаря чему появились эти киношедевры?

- Да Бог его знает... Группа крови, взаимопонимание. Я не знаю, как это назвать. Вообще знакомы мы лет с 14-ти. Он совершенно точно знал, что хочет стать актером, а я совершенно точно знал, что хочу стать художником. А поскольку профессии смежные, но параллельно сосуществующие, было общение на этой почве. И когда Никита делал свою первую учебную работу, меня пригласил туда художником. Все мои киноуниверситеты начинались с того, что я был подмастерьем при хороших мастерах.

- И вы себя хорошо чувствуете в этом качестве?

- Да, замечательно. Я вообще считаю, что чему угодно можно научиться только при хорошем мастере. Дети (две дочки — ред.), когда они маленькие были, спрашивали: «А вот это — трудно? А вот это?» Я говорил: «Что угодно хорошо делать трудно!» Хорошим дворником быть трудно, хорошим сантехником быть трудно. Вы можете закончить сантехнический университет, факультет прокладок, защитить диссертацию по обмотке паклей кранов. Но до тех пор, пока вы месяц не походите с дядей Васей по квартирам, вы ничему не научитесь. Почему я терпеть не могу критиков и за что они меня терпеть не могут? Потому что это рассуждения евнухов о любви. Они все знают про процесс, кроме одной детали, которая мешает этим процессом когда-нибудь в жизни заниматься. Но служа в гареме и видя неограниченное количество раз, как это делают другие, им кажется, что они могут, что они уже спецы в этой области. И так же — любое академическое обучение любому другому предмету. Я начинал декоратором при очень хорошей художнице Ирине Шретер — внучке Нестерова, кстати говоря. Писать начал, когда Никита на флоте служил. Меня позвал работать Андрон Кончаловский, к тому времени довольно маститый сценарист. Уже и «Рублев» был написан... Потом поработал ассистентом оператора при Лебешеве на халтурной картине про профкооперацию. Мы так деньги зарабатывали, пока Никита плавал на Тихом океане — служил в армии. И плюс хорошая ремесленная база —  строгановское училище. Рисунок, живопись. Тоже своего рода везение. Но опять же, ко всему этому надо быть готовым, чтобы на все эти предложения находился ответ.

И вот в случае с Никитой этот ответ был у каждого. И у меня, и у него. Мы как-то очень быстро пришли к тому, что у нас очень близкие эстетические взгляды. Любовь к Чехову, например, никак не формулируемая. Когда начали писать «Механическое пианино», нам не нужно было объяснять, почему это нравится, а это не нравится. Я помню, как нас пытались за фильм мордовать, требовали объяснить: о чем это? Находили смысл, которого в помине не было. А появлялось это просто потому, что вот это хорошо, а это — плохо. Потом и Лебешев возник также. И ему ничего не нужно было объяснять. Было понятно: вот это — из нашего кино, а это — нет. Почему? А бог его знает! На каком-то уровне, не требующем материалистическом объяснения. Если кому-то в голову вдруг приходила какая-то дикая завиральная идея, все тут же восклицали: «О-о-о..» И ты моментально реагировал: «Ну, бывает, извините!». Не надо было говорить, почему это ужасно, а это — замечательно. Образовалась такая компания, которой не нужно было ничего формулировать. Это — наше, это — не наше. Это идет, это — нет! Почему? Не отсюда. Вот и все.

- Ну хоть какая-то концепция в начале должна была быть? Ощущение, что вы не разговаривали, а лишь жестикулировали.

- Не было никакой концепции. Все это было на уровне музыкальном. Ну как вы можете объяснить, почему вам больше нравится Моцарт, чем Гайдн? Наверное, музыканты скажут о каких-то гармониях, которые им более близки, гаммах... А на уровне обывательском, на котором я воспринимаю, я могу чувствовать: это мое или не мое. Это меня волнует, трогает, а это оставляет совершенно равнодушным. Есть много прекрасной современной музыки: Шнитке, Губайдуллина. Я понимаю, что она прекрасна. Но не более того. Сам я слышать это не в состоянии. И тут также. В «Механическом пианино» мы слышали одинаково. А смысл под музыку потом подкладывался. На верхах поиграли — лисичка побежала, здесь бум-бум-бум — медведь прошел.

- Вы же с Михалковым сценарий совместно писали. Как происходил этот процесс?

- Мы действительно писали вдвоем. В буквальном смысле. Сначала выстроили всю конструкцию, предварительно начитавшись Чехова, цитируя бесконечно его фразы. И потом, когда это все собралось в какую-то историю, мы начали писать. Есть, к примеру, два эпизода. Он должен был писать один, я — другой. Потом встречались, каждый читал свой гениальный, слушал чужой бездарный, потом мы ругались, вплоть до оскорблений личного свойства, успокаивались и шли писать следующие два эпизода. Так и был сценарий написан. Даже не надо был объяснять, почему не может в нашей картине человек так разговаривать. Но - полно отсебятины. Никто ж не признавался, что эту пьесу не читал. Она же в 36 году была в первый раз издана и больше не издавалась никогда, только в синем собрании Чехова. Тоже случайность, кстати, как она появилась. Сложились так, что в Госкино нужно было запустить картину по какой-нибудь пьесе (пьеса всегда дешевле) с ограниченным числом артистов, без массовок.  И вспомнили, что вот эти приходили и приносили пьесу чеховскую. Ну, вроде, Чехов в крамоле не засвечен. Это тебе не Вампилов, не Володин. Ну давайте! А потом спохватились, что никто не пьесу не читал. На всякий случай послали нас к монстру русской литературы Зиновию Соломоновичу Паперному, Царство ему небесное, который был специалистом по Чехову. Очень остроумный человек. Он прочитал это произведение и, когда мы к нему пришли, он сказал: «Значит так. Чтобы не портить вам жизнь, вы этого не писали, я этого не читал. У вас получился юноша с бородой, потому что процентов 60 — отсебятина, а процентов 40 — настроганный из разных произведений салат». Тут и ранние рассказы, и поздние записные книжки. Все это вперемешку.... Тихий ужас. Так что мой вам совет: этого не делать. Гадить я вам не буду, поэтому давайте так. Спросят: «Читал Паперный?» «Читал!» Это будет правдой. А если они мне позвонят, извините, врать не буду, скажу, что я думаю». С тем и ушли. Через какое-то время он позвонил и спросил: «Ну как?» Отвечаем: «Нас спросили, читал ли Паперный, мы честно сказали: «Читал». «А Вам звонили?» «Нет. Сам я звонить не буду, стучать не буду. Но я, так как постарше вас, я очень прошу: не делайте этого, это катастрофа.» Через некоторое время перезвонил опять: «Что делаете?» Мы: «Запустились!» Он: «Ну, ладно, дело ваше. Но я вас очень прошу, если вы люди порядочные, пригласите на премьеру, какая бы картина не получилась.» Пригласили его на премьеру. Он терпеливо на поцелуйной площадке стоял в сторонке, ждал, пока народ схлынет, потом подошел и сказал: «Картина потрясающая! В сценарии я ее не увидел. Я понимаю, что не умею читать сценарии». Это был первый и последний человек, который так сказал. Не самый глупый и один из самых образованных. «И если вас будут долбать по тем же пейсам, по которым я пытался это сделать, приглашайте!» А тогда были в моде публичные обсуждения. Мы его звали. И один раз встал начетчик с блокнотиком. Сказал, что он несколько раз смотрел картину. Столько-то процентов — произведения Чехова, столько-то — совершеннейшая отсебятина... Мы попросили ответить Паперного, все закончилось овациями и хохотом. Этот начетчик замолчал навсегда.

 

Он явно человек не нашей эпохи. Прошлое в его рассказах — предметное и живое, а настоящее — сложное и непонятное. К нему еще надо приладиться, присмотреться, притереться. Возможно, лет через 10 он будет с большей ностальгической грустью вспоминать, к примеру, о тех же режиссерских работах в кино, а пока же — это просто опыт. Опыт нынешнего времени, которое по сути своей не очень комфортно. Но это не исключает очередного появления в его жизни залитой солнечным светом аудитории, с которой начнется какая-то новая интересная история.

 

- Александр Артемович, если относиться к жизни как к счастливой случайности, это не перекрывает всяческие мечтания и хотения?

- Не знаю. Это дело индивидуальное. Я ж не говорю, что это универсальный способ жизни. Эта пробка в воде Ренуара, конечно, категорически противоречит всякому революционному духу того же Ван Гога. Но у каждого свой путь.