САД

Посёлок, в котором я родился, располагался у подножья меловых бугров, изрезанных балками, поверху которых бежит Бахмутский шлях, а за шляхом степь до села Крымское на берегу Северского Донца.

Пацаном ходил в село Крымское (12 км.), не только, чтобы покупаться в Донце, а проведать дядю Ваню.

— Ну, что хлопче, — говорил дядя Ваня. — Нравится тебе у нас?

— Нравится, — вздыхал я. — У вас Донец. Вода чистая не то, что наша Луганка. Узкая и грязная.

— А ещё, что нравится, — хитро подмигивал дядя Ваня.

— Да Вы сами знаете, а меня спрашиваете. У нас такого нет.

Гордостью дяди Вани был сад.

Раскидистые ветвистые высокорослые яблони. От летнего палящего зноя тенью закроют и от хлёсткого дождя под свои листья спрячут. Тонкоствольные с мелкими изгибистыми ветвями вишни. Нарвешь красных «бусинок», в бутылку набросаешь, деревянной палочкой через горлышко потолчёшь и сок свежий. Блестящие на солнце золотистые абрикосы с желтой мякотью и отливающие сочной синевой сливы, во рту тающие.

Не сами по себе выросли, а вскормили их земля, свет, да тепло и труд человеческий. Всё росло, разрасталось. Ввысь тянулось, загустевало. Цвело белой и розовой вязью. Окутывало душистым запахом. Обрастало новыми побегами. Впитывало в себя жизнь и отдавало жизнь окружающему.

Трудилась рука, вскапывая и взрыхляя весеннюю озябшую от зимних холодов землю, бережно обрезала сухие ветви, чтобы не мешали пробиваться молодой поросли, окапывала вокруг стволов, подгребая землю в горки, прорывала канавки и поливала теплой водой из затененного колодца, собирала с каждого листка и плода червя.

Шумела, переливаясь солнечными бликами листва от легкого степного, беспутного ветра, нагоняя прохладу и закруживая верхушки, так что, если смотреть издали с возвышенности, казалось, что волны накатываются друг на друга.

Трепетали и обмывались пыльные листья от дождя, изгоняя летнюю сухоту. Луной ночью высвечивались деревья, погружаясь в безмолвную тишину.

В тёплый дурманящий от степного полынного ветра вечером застелют хозяин и хозяйка охапку лугового сена под медовухой — яблоней и завьются звёзды в глазах и затуманится в голове, а утром холодной водой лица сполоснут. Взбодрится душа, и тело силой нальется. А солнце искристыми лучами сквозь верхушки сада серебристую дорожку пробивает.

Дышал сад, откликался шелестом. Взглядом не окинешь, не пересчитаешь, со счёта собьёшься. Детвора шалаши из стеблей подсолнуха строила, а взрослые похвалялись, чей сад побогаче. Не злобились, а тешились. 

Утруждалась рука в заботах и хлопотах с восходом рассветного солнца и до потухающего заката, но радовали и пот, и усталость, и напруженность тела — крепкий сон нагоняли.

Прошелестело лето, зашумела осень. Отяжелели ветви от плодов, к земле пригнулись. Тряхнёшь яблоневую ветвь белого налива — градом посыплется. Всё, что на ветвях выросло, собирали.

Сушили, вялили, закупоривали в трехлитровые банки, замачивали в кадушках в погребах, закладывали в сухое сено, чтобы сохранить свежесть, варили компоты, варенья, делали вишневую, сливовую, абрикосную наливку, выгоняли домашнее вино, закупоривали в бочонках. По прадедовским и дедовским обычаям жили. Поставляли на стол вишнёвые вареники, пироги с абрикосами, шарлотки со сливами, запечённые яблоки.

Радовались хозяин и хозяйка: недаром потрудились, и недосып был, и онемевшие руки, но окупался труд. Ребятишкам в досыта, а себе в надежду. Думали — перейдёт в наследство детям, как перешло и им. По родне — родня меряется. За зимним столом весну и лето вспоминали и думали: скорее бы холода ушли, а весна тепло принесла, чтоб к земле прикоснуться.

Прикоснулись к земле, да не к той, о которой думали. Забежала война.

Протопала, пропахала, прогулялась со свистом и грохотом и далее занеслась, оставив вывороченные деревья, засохшие корни, как скрюченные пальцы, раскромсанные, рассечённые стволы, раздавленные в щепу ветви. Поползла колючка, защиповала землю.

Вырастало во времени, а порушилось и обвалилось в миг.