НЕВЕСТА ОБЩЕГО ПОЛЬЗОВАНИЯ

Роман

Всё обгляди хорошо, чтоб не на смех соседям жениться.
Гесиод

ПРОЛОГ

...Это случилось ночью.
Он пробудился от неясной внутренней дрожи и увидел прямо над собой выпучивавшуюся из темноты женскую грудь. Она была необъятных размеров и, ничем не выдавая своей принадлежности, расплывчато и неправдоподобно колыхалась из стороны в сторону.
- Ты кто? - испуганно спросил он.
- Мария, - тихо шепнула грудь.
- А-а-а… ну да, коне-е-ечно, - непонимающе протянул он едва слышным и оттого казавшимся чужим голосом. И, зарывшись лицом в горячую подушку, снова забылся.
Второе его пробуждение было менее смутным. Произошло оно уже утром вследствие настоятельной тряски, причиняемой его неудобно согнутой - и от этого затёкшей - левой ноге.
- М-м-мбль, - обречённо всхлипнул Чуб. И, сбросив с себя мокрую от пота простыню, нехотя сел на кровати, не преминувшей отозваться жалобным скрипом ветхих пружин.
- Вставай, вставай, вставай, алкаш проклятый, - зло бубнил отец своим прокуренно-надтреснутым голосом, не отпуская ногу. - Быстро давай, поднимайся, чучело несчастное!
- Бать, ну чего ты, - примирительно прохрипел Чуб, облизнув пересохшие губы и мучительно стараясь припомнить, что было с ним вчера и не наговорил ли он родителям зряшных гадостей. - Ну отпусти, бать, хватит ногу-то мою турсучить. Всё нормально.
- Нормально? - в крик возмутился отец. - Собственную жинку за волосы по всем комнатам растрёпывать да ещё дубасить сапожищем по голове - это, значит, нормально? А родительских курей посреди двора гантелью пришибать? А тарелки из окна шпулять в огород – это, по-твоему, тоже теперь называется нормально?!
- Ну-у-у...
- Не ну! Ишь, разнукался! Сегодня же пойдёшь устраиваться на работу. Это будет моё тебе последнее родительское слово. Не то - катись на все четыре стороны, байстрюк!
Отец в сердцах удалился, бережно хлопнув дверью.
Чуб несколько раз быстро закрыл и открыл глаза, стараясь проморгать застившую их сонную плеву.
Ничего не было понятно.
С минуту он неподвижно сидел на кровати, опустив на прохладный пол босые ноги и беспамятно уставившись в муторное пространство прямо перед собой. Ни единой мысли не шевелилось в его похмельной голове. Он хотел было снова завалиться спать, но тут тихо скрипнула дверь, и в комнату украдчивым шагом вошла мать.
Она села на постель рядом с ним и скорбно прошелестела:
- Ох, Коленька, зачем ты себя самогонкой этой распроклятой губишь? Негоже так. Отец, вон, осерчал дальше некуда. Я, говорит, из дома его выгоню, если не образумится.
Она погладила сына по коротко стриженной вихрастой голове и попыталась заглянуть ему в глаза. Но Чуб в ответ отвернулся. Вроде и не стыдно было, потому что какой там, к лешему, стыд, если он, по сути, вообще ничего не помнил – а всё же неловкость ощущалась. Точнее, зябкая неуютность какая-то. От неуютности этой он и отвернулся, поёживаясь. Только подхмыкнул неопределённо: понимай, мол, как знаешь, мать, нечего попусту объясняться.
Может, и в самом деле, пора устраиваться на работу? Да, если честно, неохота пока, не полный же он дурень – после армии да не погулять как положено. Дембель он или кто?
- Давай-давай, вставай побыстрее. Завтракать давно уже всей семьёй тебя дожидаемся. Машенька хлопочет, на стол накрывает. Вставай.
- Машенька… - непонимающе пробормотал Чуб. – Не знаю никакой Машеньки. Что за ерундовина? Харэ шутки шутковать, ма, у меня и без того башка раскалывается.
- Да уж какие шутки, если бедная дивчина два часа назад встала, чтобы тебе, остолопу, завтрак сготовить, - мать, прикрыв рот ладонью, заговорщически хихикнула. – Радёхонька, небось, что ты из армии возвернулся... Ну ладно, я пойду. А ты поспешай-поспешай, одного тебя ждём.
Она поднялась и направилась прочь.
- Да погоди ты! – рассердился Чуб. - О ком ты говоришь, ёлы-метёлы? Что за Машенька? Кто такая?
- Вот чудило стоеросовое, - ласково обернулась от двери мать. - Совсем уже ничего с похмелья не соображаешь... Да жинка ж твоя: Машенька, Мария. Чи забыл, кого - в отпуске - в дом привёл? Ай-я-яй, грех с этой самогонкой проклятой, нельзя тебе много пить, сыночек!
И ушла скрипучими от артроза шагами.
- Н-не помню, - запоздало прошептал Чуб ей вослед. - Ты чё, ма – подкалываешь, что ли... Жена... Надо же...
Потом покрутил головой и, крепко потерев лоб пятернёй, вопросительно заглянул внутрь себя:
- Брешет, наверное, карга?
Внутри ничто не отзывалось.
Чуб закрыл глаза и, уперев локти в колени, спрятал лицо в трясущихся ладонях.
Жизнь в эти мгновения казалась ему удивительно неправдоподобной. Прямо как кино – мексиканское или бразильское, - в котором только и делают, что изображают страсти и льют слёзы на пустом месте.
Нет, лить слёзы Чуб не собирался.
Ему просто хотелось понять, что за байда с ним приключилась. И как существовать дальше, исходя из приключившегося.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Минут пять Чуб окаменело сидел на кровати. Потом отнял от лица ладони. Кряхтя, протянул руку к спинке стула, на которой висела как попало брошенная одежда; и, пошарив кончиками пальцев в кармане рубашки, достал оттуда смятую пачку «Примы» и спичечный коробок.
- Жена… - повторил оторопело.
В пачке оставалось всего две сигареты. Чуб подцепил одну грязными ногтями; расправил её и с полминуты рассеянно вертел в пальцах… Затем сердито потряс головой, словно желал избавиться от наваждения; и, прикурив, с наслаждением наполнил лёгкие дымом.
Сбоку доносилось мерное постукивание. Он поднял взгляд на стену справа от себя и понял: это тикали часы. Содрать бы их с гвоздя да шарахнуть об пол, чтобы не мешали ходу мыслей. Но, во-первых, лень, а во-вторых, батя будет гавкать.
- Жена, - снова задумчиво пожевал он непривычное слово, будто пробуя его на вкус. - Едрит твою...
Нет, в самом деле, нельзя так, спросонья, словно обухом по голове. Что за подколы у матери, просто настоящее свинство... Ведь никакой жены у него нет!
В голове было пусто. До звона. Ему потребовалось немало времени и усилий для того, чтобы извлечь из тошнотворного, отдававшего сивухой сумрака скомканные обрывки воспоминаний и, отделив их от вероятных галлюцинаций, кое-как слепить воедино.
...Едва оказавшись за облупленными зелёными воротами гарнизонного КПП, Чуб тотчас рванул в ближайший магазин. И – уже с двумя бутылками водки в размалёванном дембельском чемодане - степенно прошествовал на вокзал. Отстояв в короткой очереди, купил билет. И, дождавшись поезда, занял своё место в вагоне.
А когда состав тронулся и набрал скорость, Чуб без сожалений швырнул свой молодой выносливый организм в тёмную пучину запоя.
Об этом он мечтал на протяжении всего срока своей армейской службы. Почти каждый день.
И теперь это свершилось.
Вагон оказался полупустым. Единственный сосед по купе – тихий пожилой командировочный – достал из сумки скудомясого жареного цыплёнка, плавленые сырки, варёные яйца, хлеб и банку сардин в масле. Поначалу он старательно поддерживал компанию, но быстро спёкся, завалился на полку и захрапел. Чуб прикупил ещё бутылку водки, а затем – бутылку «Стрелецкой настойки» у проводника. В конце концов, его разобрало, и события последующих дней помнились туманно и отрывочно: он шатался по вагонам, потеряв своё купе… курил в незнакомом тамбуре, похваляясь какими-то малоубедительными подвигами перед двумя дамочками потрёпанного вида, сплёвывавшими ему под ноги… пил из железной кружки по очереди с возвращавшимся из «зоны» уголовником… разглядывал у того татуировки и показывал свои, армейские… убегал на неизвестном вокзале от патруля… на другом безымянном вокзале пробовал квашеную капусту, картинно зачерпнув растопыренной пятернёй из ведра, в ответ на что косноязычно взвизгивавшая бабка целилась ему в голову костылём, но всё промахивалась и попадала по случайным прохожим, а Чуб реготал дурным голосом и падал между прилавками и грязными торбами… а потом шумел в вагоне-ресторане, стараясь попасть гнувшейся алюминиевой вилкой в лоб возбуждённому официанту… и вместе со вновь вынырнувшим из небытия давешним уголовником (или это был другой человек; или, наоборот, не человек, а какая-то ещё баба?) трясся в холодном товарняке, гружённом тюками пыльной, вонявшей мочой макулатуры, и распевал блатные песни…
Мысль металась бестолковым зайцем и, цепляясь за разрозненные картинки, извлекала их из недалёкого минувшего, подобно звеньям рассыпавшейся цепи, - то поодиночке, а то и сразу целыми горстями. Однако складываться в последовательную конструкцию эти звенья не желали. Картинки путались, разбрызгивались и тонули во второстепенных деталях.
…По истечении то ли восьми, то ли девяти дней Чуб добрался таки до родной станицы Динской. И грязный, усталый, без чемодана (если верить памяти, подаренного мимоходом случайным цыганам), с лицом, заросшим жидкой от недоедания рыжеватой щетиной, поднялся на знакомое крыльцо родительской хаты всё более проясняя затаённую в подсознании мысль о том, что теперь-то, наконец, можно будет по-человечески выпить.
Денег у него, разумеется, не осталось, потому как никогда в достаточном количестве и не было. Но друзья на то и друзья, чтобы выручать, когда потребность обрисуется в нечастый свой полный рост – и он пил ещё примерно около недели. Вокруг мелькали знакомые, полузнакомые и окончательно уже неизвестные лица раскрасневшихся от самогона девок и парней. И не надо было ничего делать. И размышлять ни о чём не требовалось. Хорошо.
Но жена?
Нет, такого он даже вспоминать не собирался. Отродясь был человеком холостым и никакого матримониала в своей обозримой личной жизни не предполагал...
В самом деле, память абсолютно ничего не подсказывала. Мелькали, правда, по пьяни неопределённые женские лица с раззявленными от смеха косо напомаженными ртами. Но и только. И никаких больше образов из коловерти минувшего не выковыривалось.
...Чуб затушил об пол окурок, поднялся на ноги и, как был в одних заношенных солдатских трусах, прошёл в большую комнату. Там хлопотала, накрывая на стол, какая-то деваха с длинными, чуть полноватыми ногами, округлой попкой и выдающимся во все стороны бюстом. Нечто смутно знакомое было в её лице.
- Ты кто? - быстро спросил он, охрипнув от кажущегося недостатка воздуха.
- Маша, - стыдливо ответила деваха и, всколыхнув плечами, неожиданно легко упорхнула в кухню, нервно загремела там посудой, о чём-то переговариваясь с матерью.
- Маша, - медленно повторил Чуб.
Он потёр ладонями лицо и, подойдя к столу, взял с тарелки запотевший солёный огурец. Решительно откусил большой кусок и захрустел упругой, напитанной живительным рассолом мякотью спасительного овоща. Тошнота немного отпустила.
Вскоре деваха снова появилась в комнате с кастрюлей дымящейся варёной картошки в руках.
- Ты кто? - торопливо поперхнувшись недожёванным огурцом, снова спросил он.
- Мария, - еле слышно повторила она.
- Да знаю, - Чуб шагнул к ней. - Кто ты такая?
- Как это – кто такая? - удивилась деваха. - Ты что же, совсем ничего не помнишь, Коленька? Да мы с тобой вроде как… ну, живём теперь. Вместе.
Она сделала было новое движение исчезнуть в сторону кухни; однако Чуб строго приказал:
- Сядь!
Она покорно опустилась на краешек стула.
- Значит, Мария, говоришь? - он раздражённо подтянул сползавшие трусы. - А ну, быстро рассказывай всё по порядку, падла. Что тут было? Как это всё вышло?
- Да чего ты, в самом деле... Не сердись, Коля, - потупилась деваха. - Ты же в отпуск два месяца назад приезжал? Приезжал. Пили у меня вместе с дружками твоими – помнишь, после дискотеки? А потом ещё у тебя пили, помнишь?
- Ну… - неопределённо склонив голову набок, Чуб почесал живот. - Дальше-то что?
- Да как же, - оживилась собеседница. - Пили у тебя. Ночевали тут с тобой, - она помедлила, - вместе... Вот.
- Ну?
- Да что ты заладил: ну да ну! - рассердилась она. - Прямо совсем будто память отшибло. Я ведь рассказываю... Когда твоя... наша мама утром ругаться стала - помнишь? - что нечего, мол, водить к ней в дом разных потаскух, ты разозлился и сказал, что я не потаскуха вовсе, а как раз наоборот, девушка очень даже приличная, и ты, может быть, завтра жениться на мне собираешься.
- Ну?
- А потом мы с тобой снова пили - и днём, и вечером, и на следующий день после ночи.
- Ну?
- Да ты и уехал тогда же в армию дослуживать. А я тут была. А мама... Мама мне сказала, чтобы я оставалась, раз уж такое между нами получилось.
- Выходит, ты все два месяца так тут и жила?
- Ага, - довольно улыбнулась Мария. – Иногда только мы с твоими родителями в гости к моей маме, теще твоей, значит, ходили. А так - всё время здесь. Да ты не бойся, мы хорошо ладим.
Чуб долго смотрел сквозь неё изумлённым взглядом. После чего скривился:
- Беременная, что ль?
- Упаси бог, Николай, ты и не думай. Я же не какая-нибудь подлая... Если хочешь знать, доктор мне ещё год назад сказал, что детей могу теперь не бояться: когда много абортов у человека было, то всегда так получается. И это даже хорошо. Потому что маме твоей никакого беспокойства не доставим. Она добрая.
Как бы в подтверждение этих её слов из кухни донёсся обеспокоенный голос матери:
- Машенька, иди сюда!
- Сейчас, - с готовностью отозвалась деваха и, улыбнувшись Чубу, зашуршала тапочками на кухню.
- Так-так… - задумчиво протянул он. И медленно направился в свою комнату.
Достал из пачки последнюю сигарету. Сломав дрожащими пальцами несколько спичек, прикурил. Потом коротко покружил по дому – безо всякой цели, пытаясь совладать с бесцветным сумбуром в голове. И, наконец, выйдя на крыльцо, уселся на прохладную, ещё не успевшую нагреться под не по-утреннему горячим солнцем каменную ступеньку. Курил неспешно, не жадно, но основательно, глубоко вдыхая и надолго задерживая дым в лёгких: старательно смаковал каждую затяжку, прекрасно зная, что курева в доме больше нет, а бежать в киоск через три квартала он не ощущал никакого расположения.
Мало-помалу припомнилось, что эту Марию он, и в самом деле, знал раньше: она жила на соседней улице и была известна всей станице своим неукротимо распутным нравом ещё со школьной поры. По мере взросления её доступность нисколько не уменьшилась – напротив, Чуб помнил давний рассказ соседа, мужика семейного, степенного, но компанейского по «газу», о том, как они с товарищами из бригады в одну из рабочих суббот, неизменно сворачивавших в нечленораздельную пьянку, на камышовом клину у реки пускали Машку по кругу. То ли шестеро их было, то ли семеро, не в этом суть. Сосед – дядька не из брехливых, попусту мазать бабу дёгтем не станет.
Вспомнил Чуб и то, как, приехав в отпуск, зацепил деваху на дискотеке: он уже изрядно поддал, и ему было всё равно с кем, лишь бы поскорей и без мороки. Подвернулась Мария – и ладно. Тем более, не уродина. Во время танцев они орали друг другу разное заигрывающе-похабное, поскольку сквозь музыку всё равно казалось невозможным ничего расслышать. А уж задумываться… Кому это надо? Пьяному человеку несвойственно напрягать себя мыслями о последствиях слов и поступков – как своих, так и любых посторонних… Таким образом, свободные от условностей трезвого мировосприятия, Чуб с Марией (если это была она) танцевали, целовались в тесноте и ощупывали друг дружку... Потом в разнообразных местах выпивали с друзьями и ещё с какими-то неожиданными бабами, снова пытались танцевать – и падали… Однако это помнилось уже совсем смутно.
Всплыло и вовсе едва различимое, то ли во сне, то ли наяву: Чуб вышел в уличный сортир, ёжась спросонья от ночной прохлады, а во дворе, за сараем, Мария, постанывая и пьяненько подхихикивая, елозилась с кем-то. Кажется, с Андрюхой Фисенко.
Через время в напряжённом мозгу обрисовалась слабо озвученная картинка - о том, как в сумраке потных простыней Мария, влажно и горячо нависая сверху, ритмично покачивалась из стороны в сторону. А между всем пробивался её голос:
- Миленький, дорогой, любименький, я же теперь - всё. Вот честно-пречестно: я теперь - никогда, ни с кем больше! - она, склонившись, налегала на него всем телом, а её голос продолжал возбуждённо и просительно высверливать ухо:
- Ни с единым больше мужиком не стану! Ты лучше всех, мне ни с кем так не было! Знаешь, какая из меня жена получится? Самая лучшая, ты таких нигде и не видел! Нет, ты веришь? Скажи, веришь? Ну скажи-и-и...
Упомянутого Марией разговора с матерью он не помнил. Было что-то такое: мать кричала на него, размахивая веником, и он в ответ матюгался и даже, кажется, плакал. А может, блевал. Чёрт его знает, о чём шла речь – теперь разве разберешься...
Но жениться?!
Нет, жениться он не хотел, это абсолютно точно. Даже если и ляпнул сдуру матери.
Сигарета обожгла пальцы. Вздрогнув, он выронил её; но тотчас поднял, бережно зажал между двух сложенных наподобие пинцета спичек и сделал ещё несколько аккуратных затяжек. Потом стало печь губы, и он с сожалением выбросил крохотный окурок.
«Надо её выгнать сию минуту», - подумал Чуб. Однако моментально отринул эту притягательную по своей простоте мысль. Отец скорей его самого попрёт со двора – вон он как раздраконился, на работу взашей гонит, козёл, – а что ему скажешь...

***

Чуб нехотя вернулся в дом. Продолжительное время слонялся вокруг стола, натыкаясь на обшарпанные стулья. Потом взял с тарелки ещё один солёный огурец и съел его, размышляя о неясной пока дальнейшей своей жизни. Радостей в ней - сквозь объектив текущего момента, по крайней мере, - не обозревалось. Поскольку скудные деньги (остававшиеся из отобранного у салабонов в части) закончились. Даже на курево, и то придётся стрелять у родителей.
На работу-то он устроится, не сегодня, так через несколько дней. Или через неделю. Попросится, вон, в бригаду к куму Фёдору, тот звал его ещё перед армией… Или пойдёт на консервный завод, там всегда рабочие нужны… Но эта хитрованка Мария! Ишь, проскользнула змейкой, втёрлась в дом по-тихому...
Хотя чего там втерлась – сам ведь её привел. И про женитьбу тоже обещал: никуда не денешься, раз все так говорят. Эх, самогонка-самогонка, всё ты виновата, вон каких дел настрогала!
Из кухни доносились оживленные хлопотливые голоса, слышались какие-то движения и звонкий перестук посуды.
Хотелось опохмелиться.
А ещё хотелось курить.
Башка трещала. Все тело ныло так, словно вчера по нему крепко потоптались. А может, досталось по роже где-нибудь мимоходом, он-то о вчерашнем дне ничего не помнил.
Тут новая мысль пришла ему в голову. Подчиняясь ей, Чуб вернулся в спальню и принялся старательно шарить по полу. Через минуту его старания увенчались успехом: он нашел «бычок» от своей – первой с утра – сигареты.
«Бычок» оказался не так мал, как этого можно было ожидать. Довольный, Чуб закурил.
«А что теперь сделаешь, - подумал он, вспомнив о Машке, - поживу пока. А там будет видно».
Не хотелось думать. Никогда это занятие не помогало ему в борьбе с внешними обстоятельствами. В жизни всё равно заранее хватало ясности: встал на рельсы – и дуй вперед. А куда ей не надо, чтобы ты попал - она всё равно не пустит. Или её не пустят, чтоб она тебя пустила. Вот как сейчас, с Марией, получается... Однако ловкая, сучара. С матерью – гляди, как лихо поладила. И к нему, вон, без мыла в зад старается влезть: всё Коленька да Коленька, ласковая, аж дальше некуда.
Охренеть можно.
Кому расскажешь - не поверят.
Чуб бросил на пол «бычок», сплюнул на него, прицеливаясь затушить, не попал. Снова, склонившись пониже, сплюнул - и снова промахнулся. «Бычок» медленно потух сам по себе, а Чуб поднялся и, пройдя в соседнюю комнату, приостановился возле стола. Взмахнул над ним рукой, чтобы согнать со скатерти жирную зелёную муху, которая, сердито зажужжав, перелетела на край кастрюли. Отодвинул стул и сел.
«А может, так оно и лучше будет, - подумал с усталым безразличием. – Всё равно, наверное, пришлось бы. Рано или поздно». И, устроившись на стуле поудобнее, пробормотал:
- Пусть живет, чёрт с ней...
С этим решением он обрёл предчувствие готового вернуться покоя. И потому нарочито громко крикнул, обратившись в сторону кухни:
- Завтракать-то мы будем сегодня или нет?!
И положил локти на стол в нетерпеливом ожидании.
А потом, поколебавшись, с затихающим раздражением взял с тарелки ещё один солёный огурец.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Жизнь всегда налаживается. Но никто не минует её шершавых краёв хотя бы в небольшой степени. В этом Чуб вскоре убедился на личном примере.
Сходив с Марией в ЗАГС и подав заявление, он попытался заикнуться бате, что не грех и обмыть событие, ведь такое всего один раз в жизни бывает. Но в ответ получил скандал и лишённые прозрачности намёки на то, что, воротясь из армии, он уже четверо суток беспробудно жрёт самогонку на иждивении у престарелых родителей - а если б совесть имел, то сию же минуту побежал бы устраиваться на работу.
Чуб это хамство слушать не хотел. Поначалу он заперся на швабру в своей комнате, но старый баран всё равно бодал дверь неизвестно чем, продолжая орать насчёт трудоустройства. Тогда Чуб не выдержал, взял документы и выскочил из родительской хаты, с трудом удерживая закипавшие на языке матерные обороты...
Станица Динская днём - далеко не самое людное в мире место; поэтому он так и шагал сам собой, засунув руки в карманы и мечтая, с кем бы подраться, чтобы стравить пар, однако знакомых не подворачивалось. А зайти куда-нибудь выпить не было денег... Этак незаметно и добрался он скорым аллюром до проходной консервного завода.
- Тебе чего? - подозрительно поинтересовался охранник, прогуливавшийся со скуки вдоль короткого шлагбаума.
- А-а... на работу устраиваться, - по непонятной причине внезапно оробев, ответил Чуб.
- Так это не сюда. Устраиваться иди в контору, - охранник указал рукой направление. - Вон, за твоей спиной, видишь?
- Вижу.
- Вот и дуй прямиком в отдел кадров. Оформляйся, стало быть. А сюда уже с пропуском пришагаешь.
«А что, - подумал Чуб, стараясь подбодрить себя перед решительным шагом, - на консервном в основном бабцы трудятся. Среди них мужику должно быть интересно».
И, деловито наморщив нос, направился к зданию заводоуправления.
…В отделе кадров ему неожиданно обрадовались:
- Только что из армии? - расплылась в улыбке, просматривая его документы, сухостойная тётка средних лет. - Нам как раз нужны надёжные ребята, малопьющие, на первичную переработку. А то кругом одни женщины, а из мужиков - только алкатории пожилые: день поработают, а потом уходят в запой на целую неделю... В общем, берём тебя без разговоров.
- Оклад какой дадите? - уточнил Чуб.
- Ну, пока что двенадцать тысяч рублей. Но вообще – глядя по выработке - может и больше получаться.
- Да всё равно маловато.
- Так у нас же пищевое производство, - слегка понизила голос кадровичка. - На консервных предприятиях везде зарплаты маленькие. Потому что есть возможность - ну, там, то яблочек, то сахарку домой понемножку, понимаешь?
- Ладно, тогда оформляйте, - закивал Чуб.
Ему по большому счёту было безразлично. Путёвую работу он всё равно себе чуть погодя подыщет. А пока - чтобы несколько месяцев сильно не напрягаться - и на консервном, наверное, подойдёт приткнуться. Лишь бы батя больше не пристёбывался...
И он оказался прав.
В самом деле, узнав о сыновнем трудоустройстве, отец переменился на глазах. Стал относиться к нему как к человеку. Даже за ужином налил всем по рюмочке.
Мария теперь жила у него в комнате. Потенция - которая, казалось, распирала его в армии до такой степени, что он готов был вот-вот взорваться и истечь густым животворным семенем - теперь невесть куда подевалась, и в первую свою после дембеля трезвую ночь Чуб ничего не смог, невзирая на все старания Машки. Сказать, что было обидно - это слишком слабо. Чуб едва удержался, чтобы не заплакать.
- Ничего, Коленька, - приговаривала Мария, гладя его по голове, словно маленького ребёнка. - Такое бывает, я знаю. Ты просто изголодался на своей службе. И, наверное, очень хотел меня, это мне даже приятно. Ведь для меня самое главное - не постель: важно, что ты меня любишь...
И действительно, на вторую ночь у него уже кое-как получилось. А на третью - даже не один раз, и Машка так громко дышала, так стонала и била длинными сильными ногами в стену, что было неловко перед родителями. Тем более что на следующее утро, за завтраком, у стариков оказались такие заговорщически довольные лица, будто это была их личная победа.
Раздражали только демонстративные мечты отца и матери о внуках. На фига были Чубу дети? Пользы от них никакой, одни лишние заботы. Оставалось лишь втихаря радоваться неспособности Марии к деторождению.

***

Несколько раз в гости к Чубу заходили старые дружки. Но, похлебав чаю с вареньем и поняв, что ничего более крепкого в этом доме предложено не будет, быстро испарялись.
Однажды получился небольшой конфуз. Заскочил к Чубу давний, ещё по школе, приятель Микола Дятлов. Увидев прошмыгнувшую со двора в кухню Марию, он сделал вопросительные глаза:
- Чего это она тут шарится, а?
- Мы с ней заявление в ЗАГС подали, - ответил Чуб. - Кстати, приходи на свадьбу.
- Ты что, сдурел? - чуть не подпрыгнув на месте, изумлённо зашептал Микола. - Да она же с половиной Динской перее... гхм... С ней же Лёха Пашенцев... И Мишка Сахно... И Андрюха Мирошников… И Женька Титаренко... И Серёга Коломийцев… И…
- Да ладно, - насупившись, махнул рукой Чуб. - Все бабы до свадьбы с кем-то бывают.
- Ну не до такой же степени. Или она тебя хитростью на крючок подцепила?
- Какой хитростью? – не понял Чуб.
- Ну, такой, какой они всегда подцепляют… Типа, залетела - и аборт делать не хочет.
- А-а, вон ты о чём. Нет, у нас без залёта, слава богу. Всё по-нормальному.
- Тогда я вообще не понимаю, на фига тебе сдалось окольцовываться. Гулял бы с Машкой, как все нормальные люди. А со свадьбой-то – какая спешка? За какой радостью, спрашивается, торопиться?
- Я бы и не торопился, - признался Чуб. – Но тут, понимаешь, неожиданная петрушка вышла. Я, когда из армии в отпуск приходил, покуролесил малёхо с ней. Прямо здесь, в родительской хате, оставались ночевать…
- И что с того, что оставались ночевать? Подумаешь, большое дело: покуролесил! Да если б я на каждой женился, с кем куролесил, то у меня уже был бы гарем – ого-го какой!
- А потом я по пьяной лавочке объявил предкам, что решил жениться на Машке. В общем, как ни крути, а получается, что слово дал.
- Ну ты и чудило! Жениться из-за такой ерунды? Как хочешь, а я тебя не понимаю. Несерьёзно получается. Что такое – слово дал? Сегодня дал, а завтра назад забрал, делов-то – тьфу!
- Легко тебе со стороны глядеть. А у меня предки на дыбы встали: мол, поматросил и бросил, нехорошо, и всё такое…
- С ума они у тебя съехали? Что значит: поматросил и бросил? Или на каждой, с кем ночуешь под одним одеялом, нужно жениться? Вы ж гуляли друг с дружкой по обоюдному согласию? По обоюдному! Удовольствие получали взаимное? Взаимное! Тогда какие могут быть вопросы, ё моё?! А если баба, раздвигая ноги, хочет от тебя чего-то большего, чем просто перепихнуться, то это её личные проблемы! За тобой же Машкины родаки с ружьём не бегают?
- Ещё чего…
- Вот и ладно. Торопиться, значит, некуда. Мой тебе совет: гони её, пока не поздно. У тебя таких ещё сотня будет!
- Да ну тебя, Микола, с твоими советами. Всё уже решено: женюсь, и точка! Девка она нормальная, не хуже других.
Что значит, не хуже других? Я же тебе говорю: она чуть ли не со всей станицей успела скреститься! Клейма ставить негде!
- Ничего страшного, - раздражённо отрезал Чуб. - Теперь замуж выйдет и станет у меня шёлковая. Это я тебе говорю. Понял?
- Ну-у… гляди сам, как знаешь, - Микола с обескураженным видом покачал головой. – Моё дело маленькое. Тебе жить.
На том и исчерпали недоумение.
В остальном всё шло спокойно и гладко. Теперь Чуб нетерпеливо ждал каждого вечера. И с большой охотой удалялся в спальню, где всегда (и как только умудрялась опередить?) уже ждала Мария в свежей, хрусткой от крахмала постели. Позабытое за долгий срок армейской службы удовольствие от обладания трезвой свежевымытой женщиной казалось настолько фантастическим и даже в некоторой степени незаслуженным, что все остальные мысли и соображения быстро теряли цвет и объём - и в конце концов совершенно поблекли, отступили в сумрак смехотворной незначительности.
Если изредка случалось шевельнуться в глубине сознания пакостному червячку ревности, то Чуб сводил дело к простому: просил Машку рассказать по порядку о своих былых трахарях. И она, конфузясь, покорно рассказывала. Однако он запомнил немногое, потому что минут через пять-десять обычно засыпал - примерно на втором или третьем её мужчине; и каким числительным этот перечень заканчивался, Чуб в силу своей молодой физиологии и естественной потребности во сне так и не усвоил.
...Первым на неё попытался влезть пожилой тренер по волейболу. Ей тогда было четырнадцать лет. Она ходила в волейбольную секцию и как-то раз задержалась в спортзале дольше остальных девчонок. А тренер и раньше не давал ей прохода, упрашивал остаться после тренировки и подарить ему немного женской ласки. И тут ему подвернулся удобный случай... Повалив Марию на разложенные у стены маты, он принялся стягивать с неё одежду. Но Машка не спасовала и вместо того, чтобы сопротивляться (что, скорее всего, ещё больше распалило бы дядьку), вдруг обняла его и, поцеловав, спросила: «А ты не боишься? А то неделю назад я сдала анализы, и у меня нашли гонорею».
У бедного тренера сразу упали все органы, какие только можно. Больше того, позже стало известно (мать одной из Машкиных одноклассниц работала медсестрой – она и рассказала): с той поры пожилой тренер зачастил в районную поликлинику лечиться от импо