Под солнцем и луной

Лошадь охраняли кошки. Они не возражали, когда Даша угощала лошадь яблоками, но — Даша не сомневалась — если бы лошадь обидели или попытались украсть, кошки вступились бы за неё так, как люди и не умеют.
Даша и Митя не обижали лошадь; и не пытались её увести. Митя и яблоками-то её не кормил — боялся.

Мите было тридцать шесть лет, Даше — двадцать восемь. Осени — всего пять дней от роду. Античным городищам, покоившимся под местными деревнями, — примерно две с половиной тысячи лет. Кошки представляли самые разные поколения. Возраст лошади оставался загадкой.

В начале осени на западном побережье Крыма ещё «жарёха» — так Даша называла плюс тридцать по Цельсию. С этим словом Даша выходила на крыльцо гостевого дома в приморском посёлке — чужого и пустого, рассчитанного на таких, как они — гостей.
Её тянуло на море. Чтобы добраться до пляжа, нужно было минут двадцать пройти по пёстрой стрекочущей степи — вдаль, а потом минуты две спускаться с утёса по глинистой лесенке, протоптанной купальщиками, — вниз.

Степь состояла из тысяч оттенков, близких друг другу — и сухих: шуршащая сепия, ломкий белый, выцветший жёлтый, ржаво-коричневый; высокое небо над степью, судя по бледно-голубому оттенку, тоже слегка увядало от жары.
Намолившись солнцу до победного, в полях стояли, скрючившись, чёрные подсолнухи; скоро их уберут — и сделают из чёрных-чёрных семян золотое-золотое масло. Через полгода на нём нажарят блинов, чтобы снова помолиться солнцу — и прогнать зиму. Круг замкнётся.

Жёлто-серая дорога петляла по степи так, будто её укатали не машины, а огромный пьяный уж. Однажды следы от его пуза привели их к одинокой лошади.
Загон, в котором она проводила жаркие дни, примыкал к небольшой конюшне. Лошадь — высокая, рыжая, в шрамах — бродила по загону в одиночестве; и сразу бежала к тем, кто подходил к ограде.

Бежали к ним и кошки. В первый раз их поприветствовали сразу две — худые полосатые сёстры. Обе просили что-нибудь вкусное.
С тех пор Даша повадилась рвать с хозяйских яблонь плоды — как выяснилось, запретные. Хозяйская работница, Оксана, сказала, что яблоки пойдут на варенье, и запретила их рвать.
Даша подумала, и решила, что не пойдут. По крайней мере, червивые-то точно. Она перестала рвать яблоки — и стала их подбирать. Червивые яблоки разрезала — и удаляла плохое.

Путь от посёлка к морю теперь, с учётом остановки, занимал сорок минут. Одинокая лошадь радовалась даже червивым яблокам. Даже тем, из которых плохое не вырезали.
Для кошек брали хлеб. Иногда — молочное и колбасу. Некоторые хлеб не ели, и Даша отдавала его одинокой лошади. Даша уговаривала Митю угостить лошадь хотя бы одним яблоком. Тот отказывался и оставался гладить «котят». Потом — поторапливал Дашу, и они шли дальше по петлям дороги.

В голые ноги врезалась саранча. На дохлую саранчу Даша старалась не наступать. Этот обед полагался удоду. К нему, пёстрому и диковинному, Даша никак не могла подкрасться, чтоб разглядеть как следует; людей он боялся, а машин — нет. Автомобили были, видимо, его друзьями — их шины отлично давили саранчу, и удод спешил прямо под колёса, чтоб поскорей её собрать. Водители матерились и старались не задавить красивого удода.

— Почему же она там одна целый день? — заговорила Даша, чтобы отвлечься от саранчи, которая неприятно врезалась в ноги.
— Здесь точно какая-то тайна, — иронизировал Митя. — Тайна старой конюшни.
— Мне кажется, всё просто, — серьёзно сказала Даша. — Это лошадь этих кошек. Они её охраняют. А ночью, в полнолуние, она катает их по степи.
Митя пожал плечами.

Они дошли до шипящего тёплого моря, полного медуз и бликов. Даша сразу полезла купаться.
Митя закурил на берегу. Он не мог раздеться при других купальщиках, и ждал, когда Даша накупается, чтоб уйти с песка, где расположились люди, на прибрежные скалы, где не было никого, кроме крабов и дохлых птиц. Скалы примыкали к пляжу. Идти до них было недалеко, но подошвы обуви скользили по камням, и Даша боялась по ним карабкаться.
Зато в этот раз к ним прибежал незнакомый пёс. Он купался вместе с Дашей, играл с ней на берегу и хватал за руки. От этих игр руки Даши стали красными, но по дороге домой она выглядела счастливой.

Они шли по распаханному полю, и в сухой земле находили осколки вещей, принадлежавших когда-то грекам — кусочки керамики. Даше хотелось найти не обломки, а что-нибудь большое, что-то целое. Но никак не получалось: большое и целое следовало искать под землёй, а не на грядках. 
Когда они вновь проходили мимо конюшни, кошка-часовой тёрлась о жилистые ноги лошади.
— Видишь, — воскликнула Даша, — это их лошадь! Они её любят.
Даша решила проверить свою догадку. Для этого следовало дождаться полнолуния.

Когда они приехали в Крым, Луна была совсем молодая.
На крыше столовой их гостевого дома когда-то оборудовали площадку для летнего кафе. Кафе не случилось — по площадке гулял только ветер. Изредка Митя и Даша ходили туда курить и смотреть на небо.
При молодой Луне видны все звёзды — необходимые путешественникам, нужные романтикам, важные учёным — и даже никому не важные и не нужные. Они, безымянные звёзды, которые, может, никогда и не получат никаких имён, занимали Дашу больше остальных.
Да и нужны ли им имена? Особенно — от людей?

Другое дело — Луна. Было бы странно не дать ей имя. Их с Землёй связала какая-то катастрофическая история со срывом осей, и теперь она заглядывает землянам в окна, отражается в каждой луже, устраивает в морях приливы и отливы — и ещё чёрт знает что делает. Проще говоря, они с Землёй всегда вместе. Конечно, спутника жизни просто необходимо как-нибудь назвать.

Правда, сложно звать одним и тем же именем молодую — тонкую, и старую — полную — Луну. Даше, как и многие другие, привыкла называть тонкий серп месяцем.
Она очень ждала, когда тот, наконец, располнеет до нормального круглого блинчика, чтобы увидеть в степи то, что раньше оставалось неразличимым.
И месяц рос как на дрожжах. Ко второй неделе сентября он уже перестал быть месяцем.
Примерно в эту пору к ним приехала Митина мама — уважаемый археолог.

О том, что та должна приехать, Даша не знала. Митя знал, но Даше почему-то не сказал.
Митя стал проводить почти всё время с мамой.
Даша стала полнеть — быстро, как Луна. Не потому, что митина мама много и вкусно готовила — нет, она не тратила на это время — а, вероятно, потому, что теперь хотела во всех отношениях быть как Луна.
Даша очень ждала полнолуния.

Кошки — тоже. Они встречались Даше и Мите всё чаще — самые разные: толстые и тощие, проворные и медлительные, ласковые и злобные; белые, как звёзды, чёрные, как дыры, серые, как лунная пыль, и рыжие, как дыни с рынка «Юбилейный».
Теперь Даша встречала их не только у конюшни: каждый вечер кошки собирались неподалёку от посёлка, на высоком берегу, над обрывом — посмотреть на Луну, понюхать некоторые травы и, если повезёт, подраться.
Мите нравились кошки, и Даша уговорила его на прогулку по ночной степи в полнолуние — конечно, в полночь. Именно в этот час, уверяла Даша, можно увидеть, как кошки катаются на спине рыжей лошади.

— Мечта нумизмата, — пошутил Митя, когда Луна, наконец, стала замечательно круглой.
Он адресовал шутку приятелям мамы — нумизматам, которые в вечер перед полнолунием собрались пить чачу в саду гостевого дома.
По меркам людей в очках — а их было большинство — часам к десяти стемнело. Под перголой в саду зажглась яркая белая лампа.
Над перголой, тем временем, поднималась ослепительная сфера; кажется, узнай Луна, что людям в такую ночь нужна лампа, — она бы развеселилась.
— Полная, — сказала Даша, поддерживая разговор об этой сфере. — Полная света.
Но нумизматы стали говорить о монетах, и Даша ушла на крышу.

Там она обнаружила, что на небе почти не видно звёзд, и что виновата в этом Луна.
Она парила внутри собственного сияния, как белая серёдка одуванчика — внутри мягкого полупрозрачного шара семян. Даше казалось, что всё вокруг в этом свете становилось серебристым и полупрозрачным — море, пыльная дорога, колючая трава и летучие мыши, водокачка, дом — и, главное она сама; что, наловчившись, при таком свете можно увидеть, кто живёт в плодах на запретных яблонях; услышать, как бьются сердца ласточек, спящих в гнезде под этой крышей — здесь, прямо под ногами; понять, о чём кричат в степи ночные птицы; почуять, какие цветы ждут завтра пчёл с особым нетерпением; отследить, как под землёй бродит вода, а под кожей — страх; можно увидеть его, схватить — просто, двумя пальцами — и выбросить в степь.
Можно мысленно прикоснуться к останкам древних поселений, лежащим под землёй: разрушенные ворота, нетронутая временем амфора, женское лицо — это Полигимния, здесь, совсем рядом, её святилище, мусейон. Если сказать об этом археологам и нумизматам, они не поверят. Да и стоит ли говорить? По музе этой не скажешь, что она ждёт, чтобы её нашли. Музы сами приходят.
Чёрт с ними, с городищами — при такой Луне можно, в конце концов, летать.
— Нельзя, — вслух сказала Даша.
— Почему? — спросил кто-то — то ли снаружи, то ли изнутри.
— Митя тогда точно со мной не останется. Вот если он увидит — что скажет?
Ей не ответили — только хмыкнули.
Даша спустилась к гостям.

За десять минут до полуночи явился глашатай — маленькая трёхцветная кошка. Чёрно-бело-рыжая, из «счастливых», она мяукала из-под машины, пока Даша её не заметила. Для вестника счастья у кошки был слишком серьёзный вид — такой, будто появление её предвещало нечто гораздо более важное, чем какое-то там смертное счастье.
— Не ходите. Змеи! — предупредила Оксана, узнав, что планируется ночная вылазка в степь.
— Вы боитесь змей? — удивилась Даша.
— Боюсь, — Оксана выпучила и без того большие глаза.
— А я не боюсь, — сказала Даша.
Трёхцветный глашатай пискнул, вынырнул из-под машины и скользнул к воротам. У калитки обернулся — и выразил мысль о том, что нужно поторапливаться, ещё одним звуковым сигналом. По его задумке сигнал должен был выйти суровым, но получался только писк.
Митя успокоил Оксану:
— Да там светло, как днём.

Там, за воротами, было светло; но совсем не как днём. Всюду лежали совершенно чёрные, необыкновенно глубокие тени. В таких легко спрятаться; или жить — если вы из тех, кому в вечности отмерена одна ночь.
Каждое существо обретало под Луной своего двойника. Митя и Даша спускались к морю, и по пыльной дороге за ними бесшумно скользили два гиганта — их тени. Как и они, Митя с Дашей молчали: Даше казалось, что звуки тоже обретают двойников, и тень собственного голоса слышать не хотелось; Митя высматривал змей.

Змеям, понимала Даша, совершенно всё равно. Если только на них не наступать. А наступить на змею при таком свете невозможно. Особенно — если лететь. А лететь при таком холодном свете и таком тёплом ветре хотелось, ещё как.
Но они спустились к морю пешком; остановились точно там, где заканчивалась пыльная дорога и начиналась другая — из воды и света. Дальше пешком не пойдёшь.

У шума волн, подумала Даша, нет тени. И у самого моря — тоже.
— Где ж она, лошадь твоя? — поинтересовался Митя. — Может, купается?
— Кошки не купаются, — напомнила Даша. — Они там, в степи. Катаются.
Даша указала на берег, высившийся теперь за их спинами. Сейчас этот ломоть глины и извести напоминал декорацию из кино про какую-нибудь чужую планету.
Лошади нигде не было видно. Кошек и змей — тоже.
Оставалось смотреть на Луну.
— Так разгорелась, что слепит, как солнце, — сказала Даша, — и перед глазами потом цветные кружочки.
Митя сел на большой камень и закурил.
— Она меня пугает, — признался он.
— Чем?
— Не знаю. Лунный свет странный
— Если подумать, он солнечный. Луна — зеркальце солнца, и всё это — его отражённый свет, — поумничала Даша. — А это солнечные зайчики вереницей плывут.
Она шагнула к морю и зачерпнула осколки зыбкого лунного отражения; они, как маленькие неуловимые рыбки, остались в волнах — в ладони темнела только пустая солёная вода.
— Луна — не зеркало, — подумав, сообщил Митя. — Если б она была зеркалом, сейчас был бы как бы день.

Даша двинулась вдоль кромки воды, стараясь не оскользнуться на камнях. Митя остался, где был — докуривать. Волны, увлечённые своей вечной, по-собачьи однообразной игрой, таскали крупную гальку туда-сюда.
— Ну хорошо, — отозвалась Даша, перекрикивая шум волн, — Луна — гигантский мёртвый шар! И это не зайчики. Если б они были зайчики, они бы как бы захлебнулись!
Даша остановилась и посмотрела на Луну. Вглядываясь в очертания, всегда напоминавшие ей женское лицо, она мысленно извинилась за «мёртвый шар».
Даша обернулась к Мите:
— Хотя, может, это морские зайцы.
Тот ничего не ответил.

Даша вдруг потеряла надежду найти рыжую лошадь, кошек или ещё что-нибудь удивительное. Она почувствовала, что делает что-то не так; и тут же ночь перестала казаться необыкновенной.
Исчезла былая прозрачность вещей и звуков: будто плотно закрыли дверь в пространство, где всё пело и переговаривалось. Луна казалась теперь не живой, а нарисованной.
Над побережьем простиралась обыкновенная лунная ночь — ничем не примечательная, но приятная: с солоноватым ветром, шумом волн, запахами сухих трав и стрекотанием сверчков.

Даша отправилась домой, оставив море и лунную дорогу кому-нибудь получше и похрабрей.
Митя докурил и пошёл следом за ней.
— А я знаю, почему мы их не встретили, — сказала ему Даша, поднимаясь в гору по пыльной дороге.
— Почему?
— Не надо было брать с собой мужчину.
Митя хихикнул.

— И что, — шепнула одна из чёрных теней, замерших вверху, над глинистым обрывом, — она нас сегодня не найдёт?
— Не найдёт, — ответила себе тень другим голосом — не таким тоненьким.
Слышать этот разговор Даша с Митей не могли: ветер наверху, волны внизу и сверчки вокруг скрывали беседу так же надёжно, как степные тени — самих собеседников.
— Почему? — не унимался тоненький голос.
— Она же сама только что сказала.
— А я не слышала!
— Потому что ты всё время болтаешь. И смотришь не пойми куда.

Поспорить с этим было сложно: глаза обладательницы тоненького голоса, круглые и жёлтые, как две маленькие Луны, смотрели то вверх, на ветер, то вниз, на волны, то кругом — на сверчков. А ещё всюду ошивались ежи, ужи, мыши полевые, мыши летучие, птицы, которые ели всех перечисленных — и птицы, которые ели других птиц; шуршанию сухой травы отвечало шуршание мокрых камешков внизу; и там же, внизу, бродили двое людей и зачем-то трогали море.
Всё это казалось ужасно интересным, приходилось всё время вертеть головой; из-за этого жёлтые глазищи мерцали в темноте — и могли выдать притаившихся наблюдательниц.
Теперь, когда те двое ушли домой, в большой чёрной тени мерцали две дюжины круглых глаз — жёлтых, зелёных и жёлто-зелёных. Опасность разоблачения миновала; можно было вертеть головами и болтать.

— А если бы она нас нашла, мы бы взяли её кататься?
— Если бы уместилась.
— А уместилась бы?
— Это проверяется опытным путём.
— Это значит, нужно быть опытной, чтобы тут уместиться?
— Нет, это совсем не то значит.
— Понятно. А она опытная?
Самая старая кошка — когда-то чёрная, а теперь седая — посмотрела на свою маленькую трёхцветную пра-пра-правнучку, любившую задавать вопросы.
«Какой глашатай — такая и прогулка», — подумала самая старая кошка.
— Оказалось, что не очень, — ответила она наследнице.
— А она очень его любит, сына землеройки? — не унималась та.
— Я не знаю. И это называется «археолог».
— Какая разница? Они же роются в земле!
— Много кто роется, — сказала полосатая кошка. — Есть ещё геологи.
— Почвоведы, — добавила рыжая.
— Метростроители, — подсказала белая.
— Зачем они лезут под землю? — удивилась трёхцветная.
— Там прячутся мыши, — сказала молодая чёрная кошка, её мама.
Трёхцветная задумалась. Между ушами — левым чёрным и правым рыжим — собрались бархатные складки.
— Люди не едят мышей, — неуверенно произнесла она.
— Не едят, — согласилась самая старая кошка. — Они их ловят и мучают.
И вдруг её пра-пра-правнучка горько заплакала.
— Не плачь. Мы тоже так делаем, — утешила её мама.
Трёхцветная заплакала ещё горше.
— Какая же ты ещё маленькая, — вздохнула её пра-пра-прабабушка.
И одиннадцать кошек принялись утешать неудавшегося полуночного глашатая.
Рыжая лошадь, на спине которой они устроились, молчала. Она думала о том, как Луна похожа на яблоки сорта «белый налив».