Другие любимые авторы #2

(СТИХОТВОРЕНИЕ В ПРОЗЕ)

Игорь двинулся на вожака.

Еще со школы усвоил: выбирай главного и договаривайся с ним.

Но когда, оскалившись друг на друга, они оказались с тем «нос к носу», кто-то из стаи бесчестно, жлобски, со спины — сбил его с ног.

Тут же грохнулась об асфальт и вдребезги разлетелась бутылка, пенные брызги шампанского оросили лицо, а потом…

Потом его били.

И когда не получалось уже стискивать зубы и молчать, не получалось уже укрывать голову, когда он громко застонал-затрясся, почувствовав, как судорогой  — злейшей, забравшей каждый нерв боли — прошило сломанную руку, а следом — еще хруст, головокружение, рябь перед глазами, сильный нарастающий железный привкус и как будто б осколочки, костные крошки во рту, новый — куда-то в челюсть, куда-то по скуле — удар вырубил наконец его сознание.

Таня улыбалась.

Улыбалась, наблюдала за казнью из-за гаража.

Все чувства давно умерли в ней, еще тогда, когда распустились петли.

Но в эти минуты вдруг, каким-то чудом, все-таки шевельнулось и — восстало.

Восстало стремительно с неимоверною какой-то силой.

И вырвалось из гулкого нутра ее… одно… гадливое.

Она бы поддержала хулиганов.

Она бы — сама.

Добила его.

Прямо там.

На улице.

Ногами, каблуками.

Раздавила бы и размазала б останки по асфальту.

Так же, как когда-то раздавил и размазал её он.

 

 ***

Они познакомились на реабилитации.

Подростки «Перестройки», питерцы.

«Испорченный» добровольною рекру́тчиной, гордый, одаренный, но вечный, третий год забивающий на диплом ЛЭТИ студент.

И бросившая СанГиг на третьем курсе и мытарствующая после того уж несколько лет в разнообразном пустопорожнем и утомительном, по правде, еще со средней школы одержимая литераторством строптивая ленивица.

Одинокие, унылые, бледные доходяги — вцепились друг в дружку «форевер энд эвер», почувствовав — только так, сообща, можно выдраться из порочного круга.

Игорь шутил потом еще долго: залипли-влюбились метущиеся наши трансаминазы, и год — и в белые ночи, и в студёные вьюжные — оттаивал Таню, возвращал к жизни своим теплом.

Ей было уютно, и он — знал, что укроется: жаркое жадное нежное нутро её примет, поглотит его, в тот миг снова крошечного, снова будто бы младенца, — обратно — в кокон — домой.

В начало, в мир.

Где он расслабится, отрешится, хоть и на мгновения — зависнет в нирване.

Где разорвутся узы с внешним всем — угрожающим, и где с угрожающим тем исчезнет наконец отождествленье.

«Любовь моя, — писала Таня обнажённо и громко, — моя спасительная, вновь обретённая высота».

И Игорь верил.

В волшебный, расцветающий мир.

Узнавши, обретя в Тане своего человека, распахнувшись настежь в нежности и радости, благоговел перед чудом.

Он был благодарен ей, но вместе с тем непрерывно терзался.

Чувством вины за то, что не может дать ей взамен.

Ни достойного содержания, ни достойной защиты, каковой он ту себе мыслил, ни перспектив.

Таня яростно возражала, Таня самозабвенно убеждала.

Она готова была взвалить всё тягло на себя и тащить till death tear them apart.

Тогда Игорь ретирова́лся в туалет, закрывал лицо руками и беззвучно рыдал.

Чувствовал себя в плену у Калипсо.

Чувствовал, что парализован этим местом.

Местом, где они с Таней вместе.

Однажды Таня сказала, что не отказалась бы от него, будь он инвалидом, да, она смирилась бы и с оным крестом.

Таня смотрела на Игоря так, словно он уже инвалид.

И трепыхался на подоконнике от сквозняка ворох счетов, покрывающих ворох же пожелтевших пыльных рукописей, и жужжал еле-еле, на ладан, старый бабушкин холодильник с унылым обрыдлым минимумом во чреве, и тёрся о ноги голодный и неизлечимо больной старый кот, которого завтра уже всенепременно до́лжно будет отнести в усыпальницу, дабы не множить зверюшкиных мук…

Однако последнею каплей стал не кот.

Вскоре Таню одолел голем грипп, а в нём — выкидыш.

Ребенка — они уже придумывали ему имя — можно было спасти, но Игорь не сумел расплатиться за оперативность скорой.

Игорь ушел.

Без вещей, без ключей, пока закрепостившая его любовь зашивалась-унижалась диспетчером в справочном центрального — негласно: истребительского, для пролетариев и маргиналов — стационара.

 

***

Таня вспоминала тихий смех Игоря, его голос по телефону, чуть приподнятую бровь, как он щурился от едкого дыма, его пальцы, сжимающие сигарету, его пальцы, сжимающие гриф, пальцы, сжимающие её грудь.

Вкус его кожи, вкус его губ, его языка, вкус его слюны.

Запах его волос.

Она любила его.

Его и его тело.

Глаза.

Она оплакивала его.

Его и его тело.

Глаза.

И страдала, страшно страдала: болела и зверела.

Однажды, в остервенении скидывая со стола посуду, Таня скомкала в руке салфетку, а вместе с ней невидимую стрелу: зубочистка предательски впилась в ладонь.

Таня завыла от боли.

Она зарычала.

Она разбила всю посуду в доме.

Всё стеклянное и хрупкое.

Она разбила зеркало и лицо, что в нём отражалось — и месяц потом не могла выйти на улицу: родители и сестра-медсестра обрабатывали ей раны и носили еду в кастрюльках.

Она вышла однажды.

Но — полумертвой.

Таня слышала обращенную к ней речь лишь с третьего раза.

Солнечный свет до́ крови́ резал глаза, а земля разверзалась под ногами.

Таня захлебывалась в духоте метрополитена.

Та удавливала до обмороков.

А сцепленные в жирную и скользкую спираль, в тугую пружину черви буравили-выедали её изнутри.

Насытившись, лопались, разрывались отвратным септическим крошевом и вновь… вновь облекались, скручивались и вновь выжирали…

Повторного возрождения не произошло.

Без него — нет.

Игорь ушёл.

И Таня оказалась на войне одна.

Враждебное, фальшивое, глупое — клейкое и охальное — обложило её.

Напало.

Опутало.

Залепило, забило, размазало.

Таню уволили.

Истерзав непристойными, погаными сплетнями.

Со скандалом.

По статье.

 

***

— Знаешь, страх накрывает саваном, блокирует предусмотрительно тебя кругом, и вот – ты мечешься в этом круге, бьешься в нем, взмокший от панических порожденцев — слез да пота — и поглядываешь с надеждою в небо, а там — так же непроницаемо, так же глухо; или наоборот — стоишь, застыв мумией, хватаешь ртом, а вдохнуть не можешь: саван же — плотный, герметичный, и сердце твое пускается в аритмичный пляс: то бешено колотит — вот-вот выскочит, а то замирает, и кажется, что навечно — в твоей груди… — рассказывала Таня сестре-медсестре и погибала, и разлагалась дальше.

Она стояла, вглядываясь в ледяную гладь канала, опираясь о литое заграждение, чувствуя через прилипшие к нему шерстяные перчатки, как дыхание металла сковывает, надламывает руки.

— Пойдём лучше пожрём, — отвечала сестра, — Надо зразы доесть, а то протухнут.

 

***

Таня изгадилась, распустилась.

Приютила молодого урку.

Бухала с ним сутками напролет.

До озверенья.

Он швырял её о́б стену.

Драл во все дыры.

Раня.

Люто, кроваво.

Срамил непристойно.

Смертельно.

И плевал, и спускал на лицо.

Таня терпела, не смела выгнать. 

Она украла у матери пенсию.

Жрала заветрившуюся консервированную макрель из миски второго своего приблудника.

Тощей и с отгрызенным хвостом.

Дикой и зассавшей всю квартиру аналостанки.

Да.

Таню будто распустили.

Дернули за нитку, и пошли расходиться петли.

И разошлись.

Все.

Всё.

Всё, из чего состояла она, из чего складывалось человеческое в ней, и то, что поддерживало в ней стойкость.

Сначала декоративное, наносное: то, во что она оборачивалась, чтобы покрасоваться, привлечь; после — то, что помогало обороняться, более глубокие материи: подкожно-жировой слой, который согревал и подпитывал, помогал восстановиться, воспрять даже после тяжелейших травм; в конце же концов разъехался и сам скелет.

И стала Таня ветошью.

Таня-душа-скорбь.

Таня-раскуроченное бедное сердце.

 

***

Год с момента их расставания Таня думала, что Игорь в беде, что он снова торчит и, возможно, даже умер.

Она искала его.

Но — тщетно.

Потом перестала.

И думать перестала.

Потом — её всё-таки попустило.

Хоть и мучительно, тягостно — Таня начала жить.

Хоть и была мертва.

Она стала жить, хоть это была не жизнь, а смерть, вялое тухлое течение.

Однажды Таня возвращалась с работы.

С тяжелой, выхолащивающей добровольной каторги — хосписа, куда её устроила санитаркой сестра-медсестра.

Она увидела Игоря.

Что он делал в их дворе?

В их паршивом, быдляцком дворе?

В час ночи, сказочно-красивый, в вызывающем, богатом мажорском прикиде с роскошным же и пафосным букетом роз?

Он собирался драться, но его сбили с ног.

Его молотили баллонным ключом, кости его хрустели, а кровь растекалась по асфальту.

Бутоны намокли, набухли и растрепались, вяли, обрамляя, в темной, блестящей в свете фонаря луже.

Таня улыбалась.

Она бы — сама.

Добила его.

Прямо там.

На улице.

Ногами, каблуками.

Раздавила бы и размазала б останки по асфальту.

Так же, как когда-то раздавил и размазал её он.

 

***

…нападавшие расползлись, и Таня покинула своё убежище.

Подошла к Игорю, опустилась пред на колени.

Он совсем посинел, почти почернел — точь-в-точь как герой её любимой сказки, похищенный однажды властительницей холода и льда.

Игорь смотрел Тане в глаза.

Он очевидно бредил.

Выдыхал еле слышно, полным крови горлом:

— Таня...

Таня разобрала́: «Я шёл к тебе».

— Вот ты и пришел, — отвечала она глухо.

Подняла валявшийся рядом капюшон и накрыла им лицо любимого.

И удерживала, пока не прекратились конвульсии:

— Деточка моя, бедный мой, хороший, у нас все будет хорошо, я еще тебе ребеночка рожу, я тебя не отпущу больше…

Тошнота скрутила горло.

Таня закрыла лицо руками.

Посидев так недолго, вынула из сумки шкалик.

 

 2017 — 2020