"ЖИТЬ-ТО ОН ЖИЛ, А БЫТЬ-ТО ЕГО НЕ БЫЛО"

Серого дня туман
Развеют пять янтарных звёзд.
Встреть у Пяти Углов.

***
Белые китайские грибы, собранные зимой.
Женщина не питается одной росой древес,
Хрустящая утка — божественный острый кляр.

***
Хуем грозил онлайн, хвастался, мол, девятнадцать
На шесть сантиметров в диаметре, маркером имя моё на́.
Уебан, бо́тан узко-ко́ротко-ствольный — в реале.

***
Двери закрыл, уходя?
Внутренний пожирает червь,
Тягостно О К Р.

/Конфорки обо́д.
Синим оводом в плен
взят. О К Р./

@

/Шёпотом: Грят, даже даже Басё нарушал правило 17ти слогов./


СТАКАН

Ж. пристально глядел на стоявший на прикроватной тумбочке стакан. К стенке стакана пристала льдинка. Мгновение — и льдинка мутировала в краба. Краб посверкивал, розовел, а потом вдруг забагровел и резко увеличился в размерах. Раздулся и выполз. Соскользнул на тумбочку, после, шмякнувшись о паркет, отскочил, откатился чуть и двинулся на Ж. Ж. зажмурился, обхватил себя руками. В прошлый раз были говорящие — пищащие из-за дивана — теннисные мячики. Нет — в прошлый раз были мандариновые корочки! А сегодня вот — краб. Или все-таки льдинка?

Сегодня Ж. еле дополз до магазина. Руки и ноги тряслись, сердце выскакивало из груди, а из жара вбрасывало в озноб — и обратно, голова раскалывалась, и было очень страшно. Пугало пространство. Сама атмосфера, сам воздух казались одушевленными — враждебной, жестокой душой.

Сегодня Ж. казалось, что на него обрушится проклинающий свой несуразный рост, а оттого серый и унылый, упирающийся в небо фонарный столб. Или оглушительно громко лязгающий экскаватор, напоминающий донкихотское механическое чудовище, искромсает его огромными, заляпанными говном челюстями. Расплющит и, намотав кишки его на гусеницы, безвозвратно транклюкирует.

А еще — на улице шуршала соль, рассыпанный дорожными рабочими повсюду в слякоть реагент. Соединившись с придорожной хлябью-киселем, реагент создавал вид и консистенцию размякшего торта, в порядке сюра напоминавшего изумительную бабушкину коврижку. Токсичный не только для обуви, понимал сейчас Ж., этот реагент вышуршивал точно наждачкой, драл, выскабливал его череп. Изнутри.

Возвращался на полусогнутых. И уже у подъезда застыл как вкопанный, встретившись глазами с бомжом. С чахлым, сутулым, неопределенного возраста, в общем-то, безобидным, но вытягивающим из недр помойки и тут же вожделенно заглатывающим гирлянду чего-то алого и скользкого.

Бомж тоже застыл. Так и застыл — с гирляндой в зубах, со взаимным чувством поглядывая на Ж. Того снова бросило в пот, но он знал: это еще не самое-самое. Самая жуть начнется через несколько дней. Тогда он будет умолять маму. Будет засыпать, просыпаться, повторять ритуал и снова вырубаться, а еще через некоторое время в него уже не полезет, тогда-то и начнутся лютые корчи… Дикая непрерывная тошниловка. Выворачивающее наизнанку блевалово: словно бы органы расцепляются со своими крепленьями и вместе с желчью летят в унитаз, и так — каждый час.

Он не сможет заснуть. Три, четыре дня подряд, а то и неделю у него не будет сил спать. Зато будет больно. И ломко. Везде. И непрерывно чудовищно страшно, и стыдно — непрерывно чудовищно стыдно. Безысходно.

В эту неделю, в неделю корёжащих суставы, мышцы и мозг болей, в неделю сводящих с ума измен, в неделю трясучки, жара, слез, соплей и позора Ж. думал, что умирает. Ж. звал ангела, но вместо ангела приходили монстры. Говорящие фрукты или пузатые хищные крабы…

Краб подгребал всё ближе. Он уже взобрался по свисающей с кровати простыне и клацал, совсем уже близко клацал клешнями. Вращал налитыми кровью, изрешечивающими сознание фарами, шамкал, пощёлкивал чОрным, бездонным ртом.

БАРЫГА ВСКРЫЛСЯ

Начало 2000-х, Разъезжая, Санкт-Петербург

…гляжу на друга — болею. И тошно. Аж вертолёты. Вспоминаю, как это было: малина в алебастре — нестерпимое, с железистым привкусом зрелище; непробудный дурной трип: ноги-руки ватные, вязнем оба, как мухи в киселе. Когда наконец вытащил, когда обмотал и одел, повёз в «травму» к отцу его, хирургу. Правда, тот, хоть и замял, и замыл ловко дельце, адок углублять продолжил. Презирает. Брезгует кровинкой. Мстит. Спит и видит — как бы непутёвого сглодать, как бы поизъёбистее ухайдакать.

И Катюня туда же — будто с цепи сорвалась. Мосты жжёт!

Залетела утром в кухню, выхватила рюмку из сушилки, плюхнулась рядом и ну ёрничать:

— Что, Серёженька, витаминизируешь друга?

Игнорю вопрос, пододвигаю к ней свою тарелку и наполняю рюмку водкой:

— Закуси давай.

— М-м-м, вкусно, — проглотив пару вилок салата, хвалит закуску. Врёт: винегрет пресный и не хватает свежего огурца.

— Сдала? — Лёша затягивается и выпускает кольцами дым.

— Сдала.

— Последний?

— Да.

— Родители будут довольны. Отпустят тебе все грехи.

— Уже отпустили.

— Вот и прекрасно. Выметайся.

— Сегодня соберу вещи.

— Угу.

— Ненавижу тебя. Слабак! — жжёт Катюня. — Лузер. Импотент. Дерьмо! — сволочно жжёт. Не на жизнь, а на смерть.

— Правда? — вымученно улыбается, тушит сигарету Лёша.

— Да!.. Вот что мне теперь делать? С этим со всем, что!?.. Как жить? Как радоваться? Ну как вообще, а!?.. И почему? Почему вообще тебя кто-то должен жалеть? Тоже мне беда — барыга вскрылся!

— Уходишь праздновать выпускной, а после — возвращаешься вдрызг пьяная, дерзишь, бьешь посуду, дерёшься… кичишься засосами. Фу, блять. Флаги, блять?

Чувствую, мутит друга, чувствую, вот-вот вырвет.

— Ну так и кто это был? Кто тебя отодрал, что аж мозг потёк? Может, всё-тки поделишься, м?

Вижу, ёжится, до кончиков пальцев натягивает рукава свитера, пряча свежеперебинтованные запястья.

— Неа. Тебе не понравится. Снова в окно выйдешь, — скалится Катюня.

— Боже мой, какая дура, — шепчет Лёша. Бледный. Слабый. Будто б только из ванны. Закуривает вновь.

Смотрю в глаза Катюне, кручу у виска пальцем. Чувствую, и меня тошнит тоже, чувствую вот-вот вырвет: не тащить тебя, Лёха, надо было, а придержать. В том малиновом… в том железистом… в киселе.

Закуриваю.

— Будешь оскорблять меня, Алёша, — пойду в отделение и накатаю «телегу». О том, как однажды похотливый девятнадцатилетний кобель лишил меня, несовершеннолетнюю, девственности, да! — грымзит, не унимается, Катюня. — И о том, как после выпускного ты чуть не сломал мне руку!.. И фейс им продемонстрирую — без грима пойду! Расскажу, как вдруг, с нифига, ты надавал мне неделю назад пощёчин!

— Сделай одолжение, — вновь вымучивает улыбку Лёша. — Вульгарная, недалекая, провинциальная шаболда.

Чувствую, это он — с нежностью и с тоской.

— Зато ты у нас — истинно голубых коренных кровей, — досадливо, но внезапно без злобы бурчит Катюня. Нахохлилась, по-детски надула губы.

Гляжу на друга, вспоминаю, как это было.

Лёша кошмарно, необратимо загнался, замкнулся в мёртвой петле. Их взяли по наводке. С нехилым сетом «колёс». И вышло так, что после Лёшиных показаний братишку нашего закрыли по-серьёзному, на восемь лет; Лёша же отделался условным. Через полгода братишка в тюряге сгинул.

Катюнина измена стала последней каплей. Но нет, Лёша не был слабаком, не был он аристократом-хлюпиком, просто взаправду прикипел, взаправду и до «пока смерть не разлучит нас» влюблён в свою Катюню. Так красиво начиналось у них… как в «Восьмикласснице» Цоя. И вот, спустя два года…

Чувствую, снова подкатывает. Да, Лёха, лучше б я тебя утопил.

Гляжу в глаза Катюне. Она — в мои: «Ну разве можно раскрыть сейчас Лёше, что тот, кто жарил её на матах в спортзале после выпускного, — его лучший (со школьной скамьи еще!) друг?».

Думаю: наше с Катюней стихийное, неукротимое счастье — преступление. Непробудный дурной трип: ноги-руки ватные, вязнем оба, как мухи в киселе…

Тушу сигарету.

Наполняю рюмки. Завтра, думаю, наступит новый, с лютым похмельем, рассвет, в который по правде отчаянно не хочется вступать. Никому из нас не хочется.

@