НЕЧАЯННАЯ СТРАСТЬ. ЧАСТЬ 1

Семеныч уже меня ждал. Стояла полная, румяная перед рассветом луна, и приятеля, вольготно растянувшегося на моем излюбленном взлобочке над озером, я углядел издалека.

Спускаясь с насыпи заброшенной узкоколейки, я — в который раз! — будто Фома неверующий, прижимал ладонь к левому набедренному карману своих камуфлированных штанов. Лакомство для Семеныча — слегка присоленный кусочек свежего сала с нежно-розовыми прожилками — было на месте.

— Привет, братан! Рыбалку сегодня гарантируешь?

Семеныч, на суше неповоротливый рыжевато-коричневый валенок с ушами, фыркнул, подковылял ко мне и ткнулся носом в сапог. Чего, мол, пустопорожними звуками воздух сотрясаешь? Когда я тебя без рыбки оставлял? Гони-ка давай гостинец, да за дело принимайся. Говорливый дюже, понимаешь...

Я разматывал леску, Семеныч поглощал сало, похрюкивая от удовольствия, а над нами вечной загадкой перемигивались звезды, унося в бесконечность свой холодный животворящий свет. Может, через невообразимые миллионы и миллиарды лет, через абсолютное забвение вернется этот свет на землю. Вернется и возродит нас с Семенычем снова вот прямо здесь, на любимом нашем месте — пригорочке у озера Глинка. И отроет Семеныч под берегом сочный сладкий корешок, а я настебаю полтора-два десятка карасиков с ладошку, а то и покрупнее. Семеныч плюхнется в воду и торпедой рванет к восточному берегу, где в тростнике у него родная нора, а я с хорошей добычей тоже пойду на восток, навстречу умытому утреннему солнышку.

Там, за бывшей узкоколейкой, за двумя нитками большой Московско-Курской железной дороги, за вагоноремонтным депо, за автострадой наш огромный девятиэтажный дом — «китайская стена», а в нем наша уютная квартирка, наш уголок, наш крохотный мир. И меня, как и вчера, как и сегодня, и через миллиард лет будут поджидать мои любимые жена и сын и умная кошка Люська... Звезды перемигиваются: верь, верь!

Клюнуло! Поплавка на воде еще и не видно, а чувствую — клюнуло! И Семеныч встрепенулся, а уж это — верный признак! Подсекаю легонько, тяну. Кончик удочки сгибается в полукруг. Карасик? Или карась? Нет, карасище! По местным прикидкам точно карасище! Около килограмма. Жаль, мужики не видят. Начнут подползать потихоньку через сорок-пятьдесят минут, когда совсем рассветет. Будут подначивать: с вечера, дескать, на базаре купил, а теперь лапшу нам вешаешь на уши...

Я-то всегда прихожу за час до рассвета. Хоть и боязно маленько в темнотище мимо пригородных свалок, да по глухим овражкам- буеракам, да по шпалам, да по раскустившимся посадкам, а предрассветный час на утренней зорьке того стоит! Это такое наслаждение, что и словами не передать. Поплавка, говорю, не видно, леска провисает свободно, вибрация на удилище, естественно, не передается. Полная тишина, и вдруг — хлоп! — в мгновение все нутро сладострастно вздрагивает, рука с удочкой сама по себе, без участия мозга, делает плавную подсечку. Есть!

Семеныч, в природе, до знакомства со мной то есть, исключительно травоядный, доел сало, еще раз в благодарность ткнулся в мой сапог и поковылял к воде в сторонку от моего места, чтобы, значит, рыбку не распугать. А у меня опять клюнуло. Второй карась оказался, ежели на глазок, малость покрупнее прежнего. Ну, теперь-то друзья на мне от души оторвутся. Это уж точно!

Луна незаметно укатилась на запад и сгинула где-то за кладбищем дураков. Там, за кладбищем, километрах в пяти от нашего озера, в деревне Прудное, тоже хорошо берутся карасики. Желтые, породистые, настоящие золотые рыбки. И огольцы, шпана водяная, целыми стайками кидаются на крючок, отпихивая друг друга и баламутя воду под самым берегом. Солидные такие огольцы, толстенькие, что твои шпикачки...

Прудное издавна славится своими рукотворными водоемами. Их в деревне пять, расположенных каскадом. Граф Байцуров, знакомый и приятель Льва Николаевича Толстого, устраивал их еще в середине девятнадцатого века, да так умно все продумал, что до сей поры пруды эти без очистки обходятся. В бывшей графской усадьбе ютится теперь психоневрологический интернат. Отсюда укоренившееся в народе прозвание старинного деревенского кладбища. Обидное, может, прозвание, однако, стало быть, из песни слово не выкинешь. Когда-нибудь я, возможно, расскажу о постояльцах данного богоугодного заведения. Эх, вот возьму, да и расскажу! Любезны они мне, «дурачки» те, по сравнению с иными умниками-разумниками...

Пора бы уже и Владимиру Ивановичу, бывшему шахтеру и шоферу появиться. Что-то припаздывает добродушный наш философ-поисковик. Хотя нет, слышу, идет.

Потрескивают кусты в рощице, охватывающей озеро с юго-востока. Обычно крадучись ходит Иванович, бесшумно, а нынче по кустам шарахается, не вписывается в тропинку. Значит, вчера под вечер принял на грудь малость лишку. Вообще-то он этим делом особо не грешит (жена у него, Надежда Петровна, математику преподает: семейные денежки считать и в руках держать умеет), а тут, видать, разжился где-то на стороне. Поисковик, одним словом. А двумя — санитар природы.

— Ты это... блин... Алексеевич! Как говорится... привет... это... собрату!

— Ага!.. — кричащим шепотом отзываюсь я и в этот момент выхватываю из воды здоровенного карася. Удилище гнется дугой, пружинит, карась на леске описывает в воздухе круг и смачно шлепает Ивановича прямо в лоб. Мой друг с полного роста столбом валится в траву, скрещивает артритные пальцы в замок, закатывает мутные с похмелья глаза и выдавливает из себя отрешенно:

— Летательный исход...

Оглушительным хохотом я вконец распугиваю первозданную тишину и сквозь судорожные колики в боках с натугой вопрошаю:

— Как-к-кой исход?

— Чего тебе?.. А... это ж надо! Рыбой... по морде... Кого?.. Раскрепощенного пролетария... Юного пенсионера,. страдающего от женской тирании... — Иванович тяжко вздыхает: — Летательный, говорю, исход. Когда душа от требухи отлетает. Понял? Капут, по-нашему! Совсем ты по уши деревянный,. Все, отловился! Без «раиски» теперь и не встать...

Вот прохиндей! Выдал, видите ли, тираду. Знает, что у меня, непьющего, фляжечка двухсотграммовая имеется. На всякий «пожарный». Со спиртом. Чистым. Медицинским. За последний месяц не мытьем так катаньем умудряется в третий раз выклянчить... Придется, блин, «лечить» травмированного карасем, а то будет валяться под ногами. До посинения...

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)