Поцелуй

— Чёрт! Опять! Где этот толстопузый партизан? Расстреляю! Это ты его научила! Нина!
Дача в ЧернЯковицах. Я в землянике за парником. Я люблю землянику. И не я один. Вот она, знакомая одноглазая лягушка. Рядышком. Выбрала самую спелую ягодину и портит. Дедушка Витя вышел полакомиться белым наливом. И опять наступил. Я не виноват. Чтобы добраться до туалета с сердечком на дверке, надо пройти мимо накрытой шифером компостной кучи. А на куче живут змеи. Бабушка добрая и разрешила мне ходить под яблоню. «Яблонька это любит. А дедушка любит яблоки».

— Витя! Чего орёшь?
— Вляпался! Второй раз за неделю!
— Калоши надевай!
— Ага! И парашют!
— Выпей пива и успокойся!
— Где оно?
— Не скажу.
— Ниночка.
— А ты спляши.
— Нинуля.
— Я забыла. Старею.
— Ни — на. Не буди во мне антифашиста.
— В сарае. В ведре.
— Послал бог внучкА. Жрёт и срёт, жрёт и срёт. Жрёт и... — Дедушкино бормотание стихает, гремят вёдра, — И никакой от него пользы! Троглодит! Где он? Воды нет!
Врёт. Дедушка Витя врёт. Я помогаю бабушке. Собираю землянику. Она бы и рада сама, но не может делать это утром, когда атакует мошкА с болот. Это случается после дождя. От укусов у бабушки распухает лицо, и глаза становятся как у китайца. А ещё я каждый день с двумя канистрами хожу на скважину за водой. Это далеко и тяжело. Тачку брать нельзя, к скважине с ней не подобраться. Там много крутых ступенек вниз. Тачку могут украсть, если оставить её на дороге. И там очередь. Колодцы есть у всех, но они неглубоки, вода в них грязная, с пиявками и лягушками, для питья не годится.

Дедушка пьёт много воды. Особенно, по утрам. Он очень беспокойный и шумный. Мы с бабушкой ночуем в комнате, а он спит на веранде. Но разве так спят? Полночи он что-то бормочет, потом храпит, а утром начинает стонать, обзывать очень плохими словами комаров и булькать канистрой. Бабушка говорит, что это от «бормотухи», которую он «глушит» с соседом. С дядей Гришей. Сейчас дедушка сядет за уличный стол, закурит, наденет бабушкины очки, возьмёт лупу (по утрам он плохо видит), зашуршит газетой, выпьет две бутылки пива и успокоится, станет добрым.

Одноглазая лягушка будто спит. Объелась и спит. Хватаю её, шепчу:
— Пират! Сколько раз тебе говорить? Глупый что ли? Там землянику воруй.
Пират летит через межу и исчезает в соседской грядке. Болотная муха залетает мне в нос. Апчхи..

— Ой!
— Хенде хох! Ты обнаружен! Подь сюды, диверсант!
Сейчас он будет ругать, скажет: «сколько раз повторять... глупый что ли... ужей бояться не надо... они добрые». Врёт. Почему тогда бабушка называет ужей гадами? Почему? 
Проклятая муха. Надо подождать. Первую бутылку пива дедушка всегда выпивает очень быстро, не отрывая её от губ. Слушаю. Пшшшик. Считаю. Один, два... Крадусь вдоль парника. Шесть, семь... Кусты смородины. Десять... Обхожу сарай. Пятнадцать... Разглядываю красную бородавку на дедушкиной спине. Двадцать. Он ставит пустую бутылку на стол. Теперь он добрый.
— Эээх, хорошо то как! Мазурик! Выходи!
— Бородавка похожа на землянику.
— Гад! — Дедушка хватается за грудь. — У меня же сердце. Никогда так больше не делай. Понял?
— Мне бабушка разрешила.
— Тьфу. Я говорю: не пугай. Смерти моей хочешь?
— Нет. Смотри! Я целую баночку набрал! Хочешь землянику? Ешь!
— Позже. — Дед открывает вторую бутылку. — Эка невидаль. Баночку он набрал. Вот черника — это да. Завтра пойдём.
— Я не люблю чернику.
— Ишь ты. А что ты любишь?
— Я люблю шоколад. 
— Это заметно. Пока ведро не наберёшь, из леса не выпущу.
— Витя! Отстань от ребёнка! Максим, мой руки.

Бабушка на веранде у плиты, в сковороде громко и радостно шкворчит грудинка. Бабушкину яичницу с грудинкой я могу есть вечно: на завтрак, обед, полдник и ужин. С укропчиком. Правда, об этом нельзя рассказывать папе. Он ругался на прошлых выходных, кричал, что меня перекармливают, что я не влезаю в новые штаны, что мы не Рокфеллеры. Дедушка тоже ругает бабушку. А сам толще меня в сто раз. И ходит по дачам голый. Босиком. В одних трусах.

Мою руки, сажусь за стол, сшибаю муравьёв с клетчатой клеёнки. Бабушка выносит сковороду. В ней же лежат вилки и хлеб. Ставит её на доску.
— Витя! Вымой ногу. Мухи.
— Я ногами не ем.
— Стыдоба. Допился. Брюхо в землю, лапа в говне, а он пиво сосёт. Тьфу.
— Ладно-ладно! — Дедушка встаёт, пытается втянуть живот. — Всё, что у моряка выше колена, всё — грудь. Ээээх..
Сейчас он скажет: «а вот я, внучок, в твоём возрасте..»

— А вот я, внучок, в твоём возрасте..
— Был в партизанском отряде?
— Откуда знаешь?
— Ты вчера рассказывал.
— Да?
— Слушай его больше. В партизанском отряде. Шоколад он у немцев клянчил. Как все.
— Айн момент, фройляйн! Во-первых, не у немцев, а у итальянцев. А во-вторых..
— Клянчил-клянчил!
— Да что с тобой говорить.. Если бы ты знал, Максим, как тяжело жить без пистолета.
— Очень тяжело, дедушка. У Ромки целых два пистолета. С пистонами. Две кобуры и шляпа. Он похож на ковбойца.
— Завидуешь?
— Да.. Ты обещал сделать рогатку.
— Когда обещал?
— Вчера.
— Да? А где я резину возьму?
— На чердаке. Старая резиновая лодка. Её съели мыши.
— Откуда знаешь?
— Витя! Иди уже! И рогатку сделай, раз обещал.
— Дедушка, ну, пожалуйста! А я за водой сбегаю.
— Ладно. Чеши за водой, потом сходим искупнемся. Я должен принять ванну. Выпить чашечку..
— Я тебе выпью! На речку вместе пойдём. Кушай, родной, кушай.
***
Идём на речку.
— Махым! Махым!
Светка. Внучка дяди Гриши. Бежит, машет рукой.
— Максим, невеста твоя.

Я очень злюсь на бабушку, когда она называет Светку моей невестой.
— Ааа! Красавица! Залазь! — Дедушка усаживает девочку себе на плечи. — Вот какая лёгенькая! Кило досОк! Поехали?
— Аэхаи!
Светка смеётся. Я хмурюсь. Дедушка давно не катает меня на плечах, только — на тачке. Говорит, что я толстый. Да, я упитанный, а она худая как скелЕтина. И говорит она странно, потому что у неё волчья пасть. Но я научился понимать. Ещё бы. Шагу нельзя сделать, а она тут как тут. Привязалась. Мы давно дружим. И почему родители не нашли меня в капусте годика на три-четыре пораньше. Тогда бы я дружил не с ней, а с Юлькой. Юлька — старшая внучка дяди Гриши. Красивая, рыжая. К середине лета её волосы становятся белыми, а кожа — золотой. Вот она, стоит по пояс в воде. Большая, взрослая. У неё есть сиси. Они спрятаны под... Опять я забыл, бабушка говорила... Под бухгалтером что ли... В ушах серёжки.

Когда я захожу в воду по пояс, я всегда писаю. Все так делают. Я спрашивал и у дедушки, и у Ромки-ковбойца, и у Светки. У Юльки спросить стесняюсь. Апчхи.
— Что-то ты расчихался сегодня. Вечером пойдём к дяде Грише в баню. Приехали!
Дедушка ссаживает Светку. Она сразу забегает в воду по пояс, останавливается, машет мне рукой и плывёт к сестре.
— Знаю я вашу баню, — ворчит бабушка.

***

Мы все в беседке. Баня топится. Дым из трубы уходит высоко в розовое небо.
— Эх! Погода то какая. Рай! Гриша, не так вяжешь. Дай сюда!
— Поучи меня, поучи!
Дедушка с дядей Гришей делают рогатку и ругаются. На столе бутылка с «бормотухой», закипает самовар.
— Максим, Света, не слушайте их, поиграйте с Барсиком. — Бабушка подливает в рюмочку тёте Люсе, потом в свою. — Ну, подруга! За что выпьем?
— За мирное небо, Нинок! За что же ещё!
Играем с Барсиком. Дурацкий кот. Бешенный. Кусается. Бабушка говорит, что это потому, что он очень любит подбирать с пола дихлофосных мух.
Юлька выкатывает из сарая мотороллер, заводит:
— Эй, толстый! Садись. Прокачу.

Какой хороший день. 

— Крепче держись!
Обнимаю Юльку, прижимаюсь, от неё пахнет речкой. Урчит мотор. Счастье.
Первые звёзды, в беседке шумно, работает радио. Работает рогатка. Бац-бац. На старом подвешенном на дереве ведре нет живого места.
— Спасибо, дедушка!
— Не того благодаришь! Он только мешал!
— Спасибо, дядя Гриша!
— Дети! Мятные пряники!
Светка грызёт пряник, смеётся, выдувая из носа пузыри и крошки. Это ещё ерунда. Однажды она вытащила из носа макаронину, потом — вторую, третью. Мне бы так уметь. Я люблю её смешить. Это просто. Вот сейчас покажу ей палец. Хахаха. Светка сползает под стол. Ныряю за ней с фонариком.
Мы оба будто смешинку проглотили.
— У меня сейчас живот лопнет, — говорю.
Вдруг она хватает меня за уши, притягивает к себе и... Как это мокро...
— Я хибя убю.
Она дышит на меня мятой. Стираю с губ крошки, свечу фонариком на торчащую из-под скатерти Юлькину ногу. Сдуваю с неё жирного комара.
— А я тебя — нет. Я люблю Юльку.

— Эй, там! Мазурики! Чего затихли? — Дедушка заглядывает под стол. — Максим, в баню! Марш!
***

— Ээээх...
Сейчас он скажет: «Хорошо то как...»
— Хорошо то как! Чистый ад! Залазь ко мне!
— Я там умру.
— Слабак!
Он бьёт себя веником, стонет. Сижу на нижней полке, страдаю, жду.
Дедушка смешивает воду, обливается из ведра, трёт меня страшно колючей мочалкой.
— Дедушка, а итальянцы домой уехали?
— Какие итальянцы?
— Добрые. Они тебя шоколадом угощали.
— Ааа... Убили их... Спиной повернись.
— Кто убил? Немцы?
— Какие немцы? Зачем немцы? Партизаны убили. И правильно сделали. 
— И тебе их не жалко?
— Нет... Шоколадом они угощали. И что? В губы их целовать? А не надо было срать под чужими окнами! Понял?
— Я не под окнами. Я под яблонькой. Мне бабушка разрешила.
— Тьфу! Ничего ты не понял! Я пошёл. Яйца сам вымоешь.

Мою яйца. Вот сейчас ополоснусь, вытрусь, надену новую зелёную рубашку с футбольными мячиками, пойду в беседку и спрошу у Юльки: «А сколько на рубашке мячиков? Угадай».