День жестянщиков 1(3)

Был апрель одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, нас было девять, учеников пятого «Б» класса, и это был последний раз, когда школа номер четыре проводила сбор металлолома. Мы направлялись в сторону частного сектора у Мироносицкого кладбища. Старшая пионервожатая преследовала нас до улицы Коммунальной, завершая инструктаж:
— Мальчики, повторяю! Сбор через два часа! Без спроса ничего не брать! Галстуки не снимать! Будьте вежливыми! На кладбище ни ногой! Эдик! Паршин! Ты слышишь меня?

Эдик — младший из братьев-близнецов Паршиных. Старшего зовут Игорь. Братья совсем не похожи. Когда им об этом говорят, Эдик горестно вздыхает: «Я уже устал повторять. Мы из разных яиц, Игорь из левого, а я из правого. Поэтому я такой маленький.»

— Эдик, я не слышу!
— Да не заходил я тогда на кладбище, Зоя Михайловна! Крест на помойке лежал.
— Так! Слушайте все! Оградки и кресты не брать, где бы они ни лежали! Эдик?!
— Яволь, майн фюрер!
— Что с галстуком? А ну-ка перевяжи!
Мы пересекаем Коммунальную, срезаем угол к Народной между туберкулезным отделением городской больницы и ДОСААФом. Вот и улица Народная, здесь она обрывается, переходит в грунтовую дорогу через пустырь, ведущую к стадиону «Электрон». По правую руку теснятся шиферные и рубероидные крыши частного сектора, слева дышат весной и солнцем иссушенные зимними морозами соломенные джунгли Степановского Лужка.

Ходили слухи, что где-то здесь то ли немцы хоронили своих во время оккупации, то ли наши хоронили сдохших немцев после неё. Летом мы с моим другом Серёгой Дугиным спёрли с пожарного щита стадиона красную лопату и понаделали в Лужке несколько приличных ям. Честно говоря, немцы нас не интересовали. Мы мечтали найти немецкий автомат. Каждый пионер знал, что немцев без немецких автоматов в природе не бывает, ни живых, ни мёртвых. Любой пионер отдал бы руку на отсечение за немецкий автомат. Ну если не руку, то уж палец — точно. Вон Игорь Паршин оттяпал младшему брату мизинец дверью. И что? Эдик говорит, без мизинца ему даже легче и лучше живётся. Да оно и видно: ходит героем, хвастает, великодушно разрешает девочкам потрогать крохотный обрубок, а какой фокус выдумал для посторонних: спорим, говорит, что я себя могу за мозг потрогать, веришь? не веришь? смотри! — и быстро втыкает себе обрубок в ноздрю. Крики ужаса, визг, однажды молодая практикантка-географ потеряла сознание и разбила голову о подоконник. И глобус пропал. Вот раззява. Мы все очень завидуем Эдику. И Игорю завидуем, какая же это удача — всегда иметь при себе такого весёлого и находчивого, послушного и исполнительного брата.

Пошли по дворам. Суббота. Почти в каждом доме был кто-нибудь из хозяев. Ааа, пионеры, ааа, металлолом, сейчас-сейчас. Кто выносил дырявое ведро, кто — мятый обломок водосточной трубы, кто — навесной замок, к чему он, если ключ потерян. Чирикали воробьи, на нас лаяли собаки, мы лаяли на собак, настроение было отличное, его даже не мог испортить приставучий пьяница, настойчиво предлагавший принять в переплавку его бегемотиху-тёщу, в одной только коровьей заднице которой было, с его слов, не меньше полцентнера железа, не говоря уже о набитой золотом акульей пасти. Полтора часа пролетели незаметно, как вдруг.
— Эврика, — Коля Брохман, самый умный и начитанный мальчик в классе, которому мы все очень завидуем за его способность делать домашние задания впрок, шахматист и круглый отличник, знающий сотни никому не понятных слов, ставит на землю ведро:
— Шестое чувство подсказывает мне, господа: это то, что нам нужно.
— Шестое чувство? — Пьяница икает. — Чувство у тёщи одно- пузо набить.
И вместе с нашими головами поворачивает свою в направлении, которое указывает Колин палец.
— Ма... ма... ма..., — Юрец Зайков слегка заикается, если слово начинается с согласной. При каждой неудачной попытке он подносит ко рту кулак и моргает:
— Ма.. ма...
— Москвич четыреста двенадцатый, — слёту переводит Юрину речь на русский язык Саня Малых, и они первые бегут к стоящему на чурбаках ржавому автомобильному кузову, спрятанному под кособоким крытым толем навесом.

Саня с Юрцом неразлучны, у них одна на двоих страсть- техника. «Золотые руки», — не устаёт повторять неулыбчивый, скупой на похвалу трудовик Иван Егорович, он же — Горыныч, сильно хромающий ветеран войны, у него протез в чёрном ботинке, он носит на пиджаке наградную планку размером с большую шоколадину и медаль «За взятие Будапешта», города, где ему, как он однажды сказал, оторвало «по самое небалУй» ногу. «Больно было?» — спросил Эдик. «Не помню. Наверное, — щекотно... Врачи говорили, что я смеялся». «Вы!? Смеялись!? Я тоже смеялся!» — Эдик пошевелил своим обрубком. «Врёшь!» — Игорь отвесил брату сочного леща. — «Ты визжал как свинья». Прозвенел звонок, мы встали за верстаки.
По самое небалУй. Я спросил у Коли Брохмана, как это понимать. Он покраснел:
— Надо полагать: по самый пенис.
— Что такое пенис?
— Ммм... Помнишь, ты в пионерском лагере мерился пенисами с мальчиком из четырнадцатой школы? Помнишь? Ты ещё проиграл. Полтора сантиметра.
— Помню...
Настала моя очередь краснеть.
— Не огорчайся. Тот мальчик был старше. К тому же... у него был запущенный фимоз, что визуально...
— Что у него было?
— Разговорчики! — Иван Егорович прервал наш разговор. — Сегодня работаем с жестью. Будем делать совки. Итак, что такое жесть. Жесть — это...
Девятого мая Иван Егорович всегда выходил к школе, провожал колонну учеников на демонстрацию, медаль на пиджаке терялась среди десятков других медалей и орденов, они звенели, сверкали в лучах, Горыныч был похож на рыцаря в кольчуге. Мы обнимали его со всех сторон, многие плакали от зависти, везёт же людям, редкий пионер не мечтал стать пионером-героем, закрыть амбразуру, броситься под танк, взять Будапешт на худой конец. От чего-то плакал и Иван Егорович. Наверное, от того, что не мог пойти с нами на демонстрацию.
Трудовик был единственный из учителей, кто хвалил Саню с Юрцом. Механизмы, паяльник, лобзик, молоток, починка соседского велосипеда- вот и день прошел, на домашние задания у них оставалась ночь, но ночью друзей отвлекал от учёбы глубокий и заслуженный сон.
Урок географии.
— Саша Малых, к доске.
Ещё ничего не произошло, но мы уже улыбаемся. Саня издаёт долгий стон, нехотя закрывает журнал «Юный техник» и скрывается под партой. Там у него учебник, открытый на нужной странице, и снятые с ног кеды.
— Малых, что происходит?
— Сейчас... кеды надену... жмут.
Саня долго, очень долго завязывает шнурки, читает учебник, медленно, очень медленно встаёт из-за парты, начинает медленное движение к доске, пошатывается из стороны в сторону, не отводя глаз от учебников или тетрадей. Их услужливо открывают и двигают к краям столов одноклассники, Саша запоминает.
— Малых, быстрее.
Малых будто просыпается, делает один решительный шаг, но падает, стонет, жалуется на развязавшийся шнурок. Выход к доске занимал не менее пяти минут. Там он начинал кашлять, его глаза слезились, Саня долго и обильно сморкался в платок и.. слово за слово, да какое там слово, слог за слогом, провоцируя звереющего учителя на наводящие вопросы, отвечал по заданной теме на твёрдую тройку, случались и четвёрки. На это всё уходило пол-урока. В конце концов его оставили в покое. А Юрика Зайкова вовсе никто не беспокоил. Заикание. Мы все очень завидовали Сане и Юрцу.

Подбегаем к «Москвичу».
— Вот это да, — ликую я, — тут, наверное, тонна.
— Макс, обломись. Масса голого кузова не более трехсот килограммов. Нет колёс, нет двигателя, нет дверей, нет трансмиссии... — Саша Малых проверяет ногой устойчивость чурбаков, забирается внутрь.
— Трансмиссия, — зачарованно повторяет Коля Брохман.
— Снято всё, опаньки, ключ на тринадцать, — Саша передаёт ключ Юре, вылезает.
— Триста килограммов... Мы в шаге от пьедестала, — Коля смотрит на электронные часы, — Полчаса до сбора. И где нам искать этого, пардон, козла? Чья эта машина?
— Молодой человек, выбирайте выражения. Машина вообще-то моя.
Пьяный мужик кладёт левую украшенную синим рисунком руку на крышу «Москвича»:
— Ласточка моя.
Другую руку незнакомец не отрывает от правого кармана пальто, откуда так и норовит выпасть зеленая бутылка с газетной затычкой. Он придерживает её за горлышко.

Знакомая история. Такие уж были тогда карманы, косые и не глубокие. Сколько варежек потеряно, сколько ключей. Помню, отец кричит маме:
— Это всё коммунисты твои. Они такие карманы специально шьют, чтобы Фаня Каплан не смогла пронести пистолет на партсобрание. Или бомбу. Боятся.
Мама делает страшные глаза, тычет пальцем себе в ухо, потом в меня, отвечает:
— А я тут при чем? Ты чего разорался то?
— Чего-чего! Ничего! Был рубль, и нету. Ветром унесло. И на кого мне ещё орать? Ты у нас в семье единственный коммунист!

Мы в нерешительности. Коля Брохман чихает, дёргает мужика за правый рукав:
— Эээ... Сударь, ваше «вообще-то моя» звучит как-то неубедительно и...
— А ты умный паренёк, языкастый. Далеко пойдёшь, вот зажмурится Горбатый, паханом заместо него станешь.
— Не понимаю. Будьте так добры...
— Я говорю, Горбачев сдохнет, и ты генеральным секретарем станешь. Догоняешь?
Польщенный Брохман краснеет, а мы смотрим на Вовчика. Вовчик хмурится. Ещё бы, его фамилия Горбачев, и с недавних пор его жизнь перестала быть безмятежной. Он облысел. И виноват в этом его выдающийся однофамилец. Неделю назад наши шефы из восьмого «Б» Нечай и Петрик, вооружённые ножницами, загнали Горбачева в туалет, и с криками «Вова, открой! Покажи Родине родинку» выстригли бедняге огромную плешь. Вовчику пришлось идти в парикмахерскую.
— А мой папа сказал, что Михаил Сергеевич нас всех переживёт, — говорит Женя Минеев.
— Это мы ещё поглядим, — дяденька достаёт бутылку, выдергивает затычку, делает маленький глоток, крепко зажмуривается и секунд десять, не открывая глаз, причмокивает губами, всё его лицо шевелится, покрывается морщинками, возле глаз они пересекаются под разными углами, и я даже успеваю обнаружить в их сплетении очень нехорошее слово из трех букв.
— Машина моя, но вы гляньте, что этот бобёр с ней сделал.
— Какой бобёр?
— Тесть! Тот ещё пёс. И свинья. Распустил мою ласточку на запчасти, пока я в лагере отдыхал.
— В каком лагере?
— В обыкновенном. Навроде пионерского. На севере.
Мужик показывает нам тыльную сторону левой ладони. На ней обрезанное горизонтом синее лучистое солнце и буквы СЕВЕР.
— А солнце садится или встаёт? — интересуется дотошный Коля.
— А бес его знает. Оно там на севере так и болтается весь год, падла.
— Я тоже был в лагере.
— Сколько ходок?
— Что?
— Сколько раз был в лагере?
— Один. Мне там не понравилось. Там режим.
— Ой, не говори, друган, подъем, отбой, вожатые лютуют, бабы только в телевизоре, а телевизор у кума, и мама с папой не приедут, да и где они... сирота я...
— Круглый?
— Обижаешь. Почему круглый? Натуральный. Ты это.... парень, не называй незнакомых людей круглыми. Мой тебе совет.
Коля Брохман задумывается:
— Круглый... натуральный... А какая разница?
— Долго рассказывать. Разница есть, поверь. Веришь?
— Верю... Дяденька, вы уголовник?
— Какой бестактный вопрос. Я — честный вор. А ты не боИсь, вор пионера не обидит.
Сергей Дугин отодвигает Колю. Сергей самый высокий и смелый из нас.
— А мы и не боимся, так что там с тестем?
— Что-что, хорёк он и скунс, уболтал вместе с тещей, пока я в лагере был, бывшую мою. Давай, мол, москвича на запчасти распустим, так дороже, потом добавим, жигуля возьмём. Бричка то на жене, меня не спрашивали. Тесть типа ветеран почётный, очередь его скоро, на жигуля. Ха, ветеран, разведчик, ну-ну, а сам всю войну в Самарканде на продуктовой базе шоферил и барашков жрал, там и с тёщей повстречался, с жабой..
— Давно это было, — замечает Женя Минеев, — она, наверное, тогда была не жабой, а царевной-лягушкой.
— Ага, лягушкой... С мышкой в норушке. Ихихихихи..
Я шутку не очень понял, но громко засмеялся вместе со всеми. Очень уж заразительный смех был у нашего попутчика. Один лишь Вовчик Горбачев продолжал хмуриться. Разговор о спрятавшемся в Самарканде тесте ему неприятен.

Его папа работает водителем фургона на продуктовой базе. Поэтому у Вовы водились такие конфеты, которыми мы могли только любоваться в кондитерском отделе хлебного магазина. Мама покупала такие раз в год, чтобы украсить ёлку. А какой холодильник у Горбачева. Огромный. Невиданные колбасы, сырные головы, мясные рулеты, фрукты, пирожные, цветастые консервы с непонятными буквами. От запахов кружилась голова. Однажды Вовчик принёс в школу нечто, завернутое, в бумагу, и мы, в том числе и Коля Брохман, узнали и попробовали на вкус новое слово «бастурма». Мы все очень завидовали Володе Горбачеву.

Незнакомец продолжает:
— Я откинулся, освободился то есть, приезжаю, и вот полюбуйтесь, была машина и нету, где моя доля, спрашиваю, полста выкладывайте и разбежались. А они мне, продавай, мол, кузов и будя с тебя. Хе, да кому он нужен? На нем заводской номер, кузов поменять- это не портянки перемотать, бумаги не выправишь. Я им: отдавайте деньгами, фуфлыжники, этот кузов только в приёмку, и дадут за него талон на книжку, а они уперлись, нет, говорят, всё равно пропьешь...
Вор вспоминает о бутылке, допивает:
— А вот это дело моё. Не чаем единым жив человек. И как тут не пить? Нет, ты скажи! Как? Кругом пустота, пустота, пустота...
Мужчина как шпагой тычет пустой бутылкой в разные стороны, хватает вдруг Серёжу Дугина за ворот куртки:
— Нет, ты скажи! Как?
Туча закрыла весеннее солнце, птицы умолкли, где-то завыла собака, тьма опустилась на частный сектор у Мироносицкого кладбища, мы замерли.
— Руки, — говорит Серёга, его лицо делается «особенным», оно бледнеет, вытягивается, светло-карие глаза превращаются в чёрные и перестают моргать.

Мы с Дугиным дружим с детского сада, наши мамы подруги, работают на Заводе радиодеталей. Серёжина мама растит сына одна. С каждой зарплаты она покупает ему десяток коробок пластилина. Все знают, что дарить Дугину на день рождения. Пластилин. Сергей лепит древних римлян, лепит сотнями, он знает о Древнем Риме всё, кладовка в их квартире забита картонными коробками, в коробках легионеры, лёгкая пехота с луками и стрелами, всадники и колесницы. Воины в полной амуниции, в шлемах и латах, с мечами и щитами, обуты в сандалии. Серега старается, ему мало учебника по истории, на столе взятая в библиотеке дополнительная литература. Он полдня рядами выставляет фигурки на пол, смотрит на них час-другой, ещё дольше убирает своё войско обратно в коробки:
— Всего две когорты, мало.
— А это сколько?
— В каждой когорте триста шестьдесят воинов. Итого семьсот двадцать. А мне нужен легион.
— А это сколько?
— В легионе десять когорт.
На весенних каникулах вышел фильм «Гостья из будущего». Вместе с ним появилась мечта- машина времени. А Сергей мечтал о ней уже давно, в третьем классе.
— И куда ты отправишься? — спросил я его.
— В Древний Рим.
— Зачем?
— Убивать варваров.
— Дались тебе эти варвары.
— Ненавижу варваров, — его лицо сделалось «особенным».
А на зимних каникулах... Тогда была ночь, Сергей стоял у окна, ждал маму. Она по вечерам мыла подъезды и приходила поздно. Он услышал её крик. Два взрослых хулигана сорвали с неё кроличью шапку. Дугин взял молоток и выбежал во двор. Варваров увезли в реанимацию, а его — в милицию.
Когда он говорил «руки», когда его лицо делалось «особенным» — всё это не предвещало противнику ничего хорошего. Возраст, рост и былые заслуги врага Дугина не тревожили. Он никогда не плакал, не умолял о пощаде и не закрывал глаз в драке, сам же был пугающе, даже отвратительно жесток и неумолим. Я спросил его как-то:
— Зачем ты так, Серый?
— Макс... Карфаген должен быть разрушен.
Мой лучший друг оставлял после себя руины, мой друг был воин, старшеклассники здоровались с ним за руку. Мы все очень ему завидовали.

— Ру-ки, — во второй раз, по слогам, повторяет Серёга.
У меня заболело внизу живота, третьего раза не будет. Сейчас он превратится в чудовище.