Явь, Правь и Навь

Витёк по прозвищу «Пять копеек» торопился домой. В лицо сёк косой дождь, затекал за шиворот драненькой болоньевой куртки, а сапоги на два размера больше так и норовили увязнуть в размытой по осени просёлочной дороге. Витёк неудобств не замечал, лишь крепче прижимая к груди драгоценную находку.

«Всё-таки все бабы дуры», — размышлял он. — «По помойкам лазишь, перед людьми стыдоба... Посмотрим, Галка, что ты теперь запоёшь!»

На Галине Виктора женила мать, едва тот вернулся из армии. Заметила, как он выглядывает через заросли малины пышногрудую соседскую Катюху, которой только-только исполнилось пятнадцать, обругала кобелём, а на следующий день повела знакомиться с невестой.
Невеста из Галки была так себе. На два года старше Витька, худая да бледная, с жидким хвостиком светлых волос. Жених решился было гонор показать, супротив матери пойти, а потом вышел во двор покурить, представил, что всё это его, да и призадумался. А уж когда Галка гостей щами со снетком попотчевала, и вовсе разомлел, да как-то незаметно для себя остался ночевать. Ночью забрался в хозяйскую кровать, попытался нащупать грудь, вспоминая богатства соседской Катюхи, но не преуспел, мысленно плюнул и просто задрал под одеялом подол ночнушки.

Поутру Галина, смущаясь, вытащила из-под него простынь и пошла в баньку замывать бурые пятна. Там её с поличным и застукала будущая свекровь, а уже через месяц Витёк скоропостижно женился.

Теперь, спустя десяток лет, Виктор признавал, что мать оказалась права: Катька быстро скурвилась, пошла по рукам, прижила пятерых ребятишек от разных отцов. От юной красоты бывшей соседки ничего не осталось — она расплылась квашнёй, да частенько светила фингалами, коими её щедро одаривали разномастные сожители.
Галка же оказалась домовитой, покладистой, и даже после родов первенца Егорки лишь слегка округлилась — появилась долгожданная грудь. И всё же Витёк жену не любил, частенько попрекая тем, как легко она ему отдалась в первую же ночь.

Размышляя о превратностях судьбы, Виктор пинком распахнул покосившуюся калитку и протопал через крыльцо в сени. Скинул измазанные глиной сапоги, пошевелил сквозь дырку в протёршемся носке чумазым пальцем и прошёл в комнату.

— Галка! Сало тащи!

Из кухни вышла жена, вынеся за собой густой аромат тушёной капусты и вытирая о передник на круглом животе руки:

— Витюш, так нет ведь сала. Последний шмат я тебе с собой завернула, когда ты в монастырь ходил.

— А капусту ты на чём тушишь?

— На постном. Сметанки бы у соседки взять, Витюш...

— Заладила! Витюш, Витюш... Надо — возьми.

— Так деньжат бы ей отдать, я за два раза должна. Тебе зарплату когда дадут?

— С деньгами любой дурак возьмёт, а ты без денег возьми! — зарплата лежала в нагрудном кармане, но Витёк не собирался тратить её на сметану. Отец Никодим, настоятель монастыря, ждал его завтра поутру. Ничего, пустая капуста — тоже пища, а пожертвования никто не отменял. Бог, знаете ли, не Тимошка, видит немножко.

Галка помаячила в дверном проёме, огладила живот, да и ушла ворошить капусту, пока та не пригорела.

«Тоже мне, жена», — думал Витёк, стягивая промокшую куртку. — «Даже не спросила, зачем мне сало. Не с порога же я его есть надумал».

Салом он собирался смазать находку, чтоб не рассохлась, но теперь решил, что лучше ничего не трогать. Отец Никодим мужик умный, пусть сам рассудит, как поступить. Да и сала всё равно нет.

Виктор включил верхний свет и принялся рассматривать доску, выкинутую какими-то бедолагами на помойку. Даже под дождём среди завалов мусора он намётанным взглядом определил её ценность, а сейчас, в свете тусклой сороковаттной лампочки сомнений не осталось: Витьку Пять копеек воздалось за его хозяйственность — находкой оказалась тёмная от времени икона.

 

За ужином Галка рассказала, что сегодня приезжали городские — смотрели дом усопшей бабы Мани. Сорок дней справлять не стали, упаковали весь скарб, который хозяйственные соседи растащить не успели, да и вывезли, не разбираясь, на помойку.

— Витюш, ты б не ходил, а? Не нужно нам чужого, сами наживём.

— Ты, что ли, наживёшь? — взвился Витёк, не обращая внимания на сжавшегося от крика Егорку. — Наживальщица, твою мать! Тебе рожать когда?

— Через две недели, — дрожа губами, выдавила Галка.

— Вот! Скоро мне придётся кормить уже три рта. А после первых родов ты сколько дома сидела, болезная? То-то же!

— Но ведь люди смеются. Ребятня Егорушку пятью копейками кличет.

— Пусть гордится, может, в папку пойдёт. Да, Егор?

Егорка, давясь капустой, послушно кивнул.

— А! Не выйдет из него толка. Твоё отродье. Смотри, чего я на этой постылой помойке нашёл!

Витёк, метнувшись в комнату, вернулся довольный собой и выложил на белоснежную скатерть сырую доску.

— Что это, Витюша?

— «Что это, Витюша?» — передразнил добытчик жену, изображая плаксивые интонации. — Куда тебе, бабе, понять? Это ра-ри-тет!

— На Владимирскую Богородицу похожа. Только младенчик восседает на левой руке, да и рук три... Подделка, что ли?

— Сама ты подделка! Такая иконопись до крещения Руси была, мне отец Никодим сказывал! Может, этот лик сам евангелист Лука писал! — Виктор любовно огладил доску и продолжил: — Ты хоть представляешь, сколько она стоит?

— Да откуда ж у бабы Мани такие древности? Кроме горожан, выкинуть было некому, сам знаешь, — Галина потянулась было потрогать, но Витёк прижал доску к себе.

— Кто б ни выбросил, богохульники они, так и знай! А икону эту я в монастырь пожертвую, чтоб знали щедрость Витька Пять копеек! — сочтя разговор с глупой женщиной законченным, Виктор отправился на сеновал, прихватив доску с собой. С беременной женой делить ложе было грешно.

Ворочаясь на сене, слушая мелкую дробь дождя по крыше, Витёк блаженно улыбался, представляя лицо настоятеля при виде иконы. Прислонил доску к стене так, чтобы не упала, да с тем и заснул.

Очнулся он за полночь, будто от толчка. На грудь давило ледяным холодом. Пожалел, что не взял одеяло — чай, не лето на улице, — попытался приподняться, как вдруг понял, что не может пошевелиться. От льда на груди озноб крупными мурашками пробежал по шее и стянул волосы на затылке. Витёк скосил глаза вниз, но ничего в темноте не увидел. Полежал, уговаривая себя, что просто приснился кошмар, а потом перевёл взгляд на стену — и рассмотрел на ней каждый сучок. Снова сосредоточился на источнике холода, и тут осознал, что темнота на груди выделяется жирной кляксой, перетекает, облепляя рёбра, сдавливая их, не давая дышать. Озноб превратился в острые иглы, грудь онемела, воздуха не хватало даже на то, чтобы прочитать «Отче наш».

«Защити, Господи!» — мысленно твердил Витёк. — «Спаси и сохрани!», слова молитв будто вытрясли из головы, набив внутрь сена, которое теперь кололо так, что невтерпёж. Хотелось запустить пальцы в волосы и дёрнуть посильнее, лишь бы знакомая и безопасная боль прекратила этот внутренний зуд, сводящий с ума. Но пальцев, как и рук, и ног, Витёк не чувствовал. Ощущалась только глыба льда, что оказалась в желудке и ворочалась в нём, не давая вздохнуть.

«Что за дрянь ко мне присосалась? Пресвятая Богородица, помоги!» — стоило с мольбой посмотреть на икону, как жирная клякса отвалилась, вобралась в смотрящие с нежностью глаза божьей матери. Просочилась в иконописный лик, хлюпнула и исчезла.

Витёк, неистово крестясь, бросился в дом, забрался к жене под бок и до утра не спал, пытаясь отогреться под одеялом. Егорка в своей кровати вскрикивал, Галка ворочалась, но так и не проснулась. Виктору же чудилось, что клякса заползает на грудь к сыну, жмёт его рёбра, тянет тепло и жизнь, но набраться смелости и проверить свои опасения он так и не смог.

Поутру распогодилось, и Витёк засобирался в монастырь. Пощупал, на месте ли деньги, взял икону-спасительницу, от завтрака отказался и вышел за порог. Жена пыталась его задержать, суетясь вокруг прихворнувшего Егорки, но Витёк лишь отмахнулся — мол, справишься без меня.

По непросохшей ещё дороге шлёпал он к монастырю, а самого терзали воспоминания минувшей ночи. Что за дрянь поселилась у них на сеновале? И как от неё теперь избавиться? Наверное, покойница баба Маня за своим добром приходила. Надо узнать у отца Никодима, отпевали ли её, да поставить свечку за упокой души.

 

Настоятель по привычке встречал его у ворот. Но вместо того, чтобы справиться о семействе и пригласить в трапезную, словно невзначай перегородил ему путь.

— Здравствуй, Виктор. Что это у тебя?

— Посоветоваться хочу, батюшка. Ироды какие-то выбросили, а вещь ценная, сразу видно. Помните, вы рассказывали про евангелиста Луку, что первым иконописцем был? Думается мне, что доске этой две тыщи лет! Да вы возьмите, рассмотрите как следует.

Настоятель от иконы отгородился, Витька подхватил под локоток, да и повёл вдоль монастырской стены:

— Смотреть мне на неё без надобности. Про Богородицу эту мне известно. У Марьи Семёновны она хранилась, потому как жила старушка чисто и праведно. Ты мне вот что поведай, — отец Никодим остановился и серьёзно посмотрел на оробевшего Витюшу, — праведно ли ты живёшь?

— А вы как считаете? — Виктор засуетился, вытаскивая из кармана купюры. — Я вот тут принёс, ничего не утаил.

— Божьи заповеди, сын мой, — это нерушимый закон. И верю я, что ты его блюдёшь. Но вопрос мой в другом был, — настоятель задумался, подбирая слова, — живёшь ли ты по заповедям человеческим? В достатке ли жена твоя, сын и нерождённый ещё младенец? Бережёшь ли ты их, заботишься о них?

— Галка и Егорка ни в чём не нуждаются, — приосанился Витёк, — чего их беречь?

— Спесь в тебе играет, не сможешь ты доску сберечь, семье не навредив. Продать её нужно.

— Вот те раз! Так ведь святыня это, разве ж можно о корысти думать?

Отец Никодим вздохнул:

— Икону в монастырь не приму. Прав ты, Виктор, очень древняя она. До крещения Руси написана. Князь Владимир привёз её из Византии, чтобы Киев окрестить. Тогда на пригорке стоял идол Перуна, так его в воду скинули. А идол Велеса, что у пригорка вкопан был, сжечь решили. Только не даром Велес на перекрёстке трёх миров находился, управляя Явью, Правью и Навью. Сила из идола намоленного в доску эту перешла...

— Быть не может! — не удержавшись, перебил Витюша. — Вы что же, о языческих богах мне рассказываете? Бог же един! Не святотатствуйте!

— Ступай домой, Виктор. Икону продай самому жадному человеку, которого знаешь. Но денег много не проси. Чем больше возьмёшь, тем больше несчастий на себя накликаешь. По уму бы нужно душу непорочную искать, да где там! — отец Никодим махнул рукой. Видя, что Витёк собирается ещё что-то спросить, настоятель быстро добавил: — Велес людей испытывал, соблазны насылал, тяготы навлекал, силу жизненную тянул. Просто так от иконы не избавишься, можно только продать. Слова бы не сказал, не по-христиански это. Да только если ослушаешься, то загубишь и жену, и детей своих.

Витёк плюнул под ноги, спрятал деньги в карман и пошёл прочь. Не такого приёма он ждал, не на байки языческие рассчитывал. Вслед ему донеслось:

— За монастырём в трёх километрах есть место силы — там раньше капище было. Станет невмоготу, ступай туда.

— Побойтесь Бога, батюшка! — не оборачиваясь, выкрикнул Виктор.

 

 

На пути к дому его нагнал настоящий джип — роскошь в этих краях невиданная. Засигналил издали, Витёк послушно отступил на обочину. Но машина поравнялась с ним и остановилась.

Загорелый бородач, демонстрируя неестественно белые зубы, обратился к нему:

— Слышь, мужик, ты местный?

— Я — да. А ты?

Бородач хохотнул:

— Я везде за своего сойду. Мне тут в деревеньке соседней сказали, будто у вас старушка померла. Дом покажешь?

— Купить хочешь, что ли? Так там не дом, а так — гнилушки.

— Не-не, мне б с наследничками пообщаться, — бородач по-свойски подмигнул, будто доверил Витьку какую-то тайну.

Тот нахмурился:

— Родственнички уже прикатили, местную помойку бабкиным барахлом пополнили, да и укатили.

— Вот как... — бородач, наконец-то, перестал улыбаться. — Жаль.

— Чего ж жаль-то? Там только одна ценная вещь и была, пожалуй. Вот, — и Витёк, радуясь, что может похвалиться этому холёному типу, достал из-за пазухи доску.

— Ого! — бородач потянулся к иконе, но Виктор, уловив алчные огоньки в его взгляде, отшатнулся. — Да не шарахайся, я только посмотрю.

Тип выбрался наконец из джипа и внимательно осмотрел доску. Попросил повернуть, показать торцы, и снова приклеился взглядом к лику Богородицы.

— Сколько хочешь за икону?

— А тебе зачем? В Бога веруешь?

— Само собой. Кто ж не верует? Только боги у каждого свои, — бородач хохотнул, — я верю в капитал. Ну так что, за сколько продашь?

Витёк вспомнил, как в лучащиеся нежностью и всепрощением глаза Богородицы всосалась с чавканьем мерзкая клякса, и лёд снова заворочался в груди:

— Бери! Пять копеек мне за неё дай.

— Блаженный, что ли? — белоснежные зубы показались во всей красе. — На, держи пятёрину.

В ладонь, в обмен на доску, легла хрусткая жёлто-розовая купюра. Виктор, памятуя о наказе отца Никодима, запротестовал, пытаясь остановить джип, но с таким же успехом он мог лечь под танк. Из-под высоких колёс вылетели комки глины, и иномарка весело покатила по направлению к деревне.

«Бог с ним, надеюсь, он продаст икону человеку чистому и безгрешному», — и тут же одёрнул себя, — «Хотя откуда у безгрешных да чистых большие деньги?»

Чувствуя себя препаскудно, Витёк добрёл до дома, пнул незапертую калитку, стянул в сенях сапоги. Дома никого не было. Где-то поодаль раздался громкий хлопок, стёкла задребезжали, но сил выяснять, что к чему, не было. После бессонной ночи неумолимо тянуло спать. Виктор с облегчением повалился поверх застеленной кровати прямо в одежде.

 

Разбудили его всхлипывания Галки.

— Чего ревёшь, дура? — потирая спросонья глаза, недобро вскинулся он.

— Егорку скорая в город увезла прямо из медсанчасти, мне поехать не разрешили, карантин у них, — Галина комкала в руках платок, а потом прямо и зло посмотрела на мужа, — Не нужна тебе ни я, ни дети. Вся жизнь на помойке в поисках пяти копеек, да в поклонении пустоликим доскам! Забирай своё добро и уматывай! — на колени Витьку хлопнулась трёхрукая Богородица.

— Откуда? — только и сумел спросить он.

— Сыну плохо стало с самого утра, он задыхался, а ты ушёл. Я в медсанчасть с ним на руках. Потом суета, плохо помню, — жена тряхнула своим жидким хвостиком, сжала губы. — Скорая Егорку увезла, а я стою посреди дороги, что делать, не знаю. И тут машина едет, я к ней. За Христа ради прошу помочь, подвезти до больницы. Водитель сказал, что машина забарахлила, открыл капот. А оттуда столб пламени, и дыма нет. Только что человек со мной говорил — и одна головёшка осталась. Я за живот держусь, да пячусь, машина полыхает, а потом что-то внутри рвануло, и мне под ноги доска твоя треклятая хлопнулась, — Галка всё же не удержалась и тоненько, как-то по-бабьи завыла. — Витюш, разве бывает так, что человек сгорел, а на иконе даже краска не потрескалась?

Виктор мрачно смотрел на доску, не смея поднять головы. А потом встал и вышел в сени. Вернулся с топором, подхватил икону и куртку. Галка засуетилась:

— Ты куда, а, Витюш? Не ходи, темень на дворе. В монастырь завтра наведаешься, а с Егоркой я как-нибудь сама, да? Витюша!

Виктор отцепил руки жены от куртки и молча вышел в ночь. Он лишь ориентировочно представлял, где раньше было языческое капище. Но был уверен, что найдёт это место. А потом вытешет из бревна идола с рунами Яви, Прави и Нави. Справится. Тень, что хлюпает по пятам, поможет.