Черные сестры (часть 2)
Все лето в квартире кипела работа. Арина с Лизой обдирали со стен почерневшие газеты, мешали раствор, раскладывали плитку и раскатывали обои. Отец, мастер на все руки, корчевал загаженный паркет, клеил, шпаклевал и красил. Мать, в комбинезоне не по размеру, таскала мусор, ровняла стены, точно заправский штукатур. Через неделю, не выдержав запарки, отец привел раскосого парня лет тридцати. Звали его Курбан, но Арина окрестила его «криворуким тунгусом», посчитала приспособленцем и лентяем и отнесла к конформному типу личности, со всеми вытекающими. Она жаловалась, что руки у «тунгуса» растут из неправильного места. Отец посмеивался, но вскоре и сам перестал доверять помощнику сложную работу.
Ремонт получался не ахти: и плитка в ванной легла криво, и бежевые обои в спальне треснули на углах, и отвалилась штукатурка на кухне. Позже в коридоре сгорела проводка. «Криворукий тунгус» только пожимал плечами, и глава семейства, не выдержав, выгнал его от греха подальше.
Отец уставал, частенько прикладывался к фляге, которую прятал в глубинах спецовки, после чего выходил на балкон и курил, блаженно улыбаясь. Мать злилась, одергивала его, он в ответ заводился — и семейство накрывал шторм упреков и разногласий. Когда обстановка накалялась до крайности, Арина, угадав по тону и репликам родителей, что взрыв неминуем, спешила на поле брани. Как рефери, разводила спорящих по углам, напоминала им эпизоды барачного «счастья», призывала к миру, а главное — взывала к разуму. И споры стихали, родители разбредались по комнатам шпаклевать, клеить, красить.
Барак, где прошло Аринино осознанное детство, запомнился ей двухэтажным бревенчатым домом дореволюционной постройки. Как-то, разыскивая потерянную монетку, она разглядела в щели выдавленную на бревне дату. Год тысяча девятьсот пятнадцатый привел в изумление: неужели с тех времен стоит?! В бараке было четыре квартиры. Их семья жила на первом этаже и наслаждалась полным набором тамошних чудес, в числе которых были влажность в любое время года, непрекращающиеся сквозняки, очереди в туалет, отсутствие горячей воды и дымный запах дровяной печи. В первую зиму, Арина хорошо запомнила, из щелей в полу дуло так, что не помогали и валенки. Арина делала уроки на кровати, а Лиза рядышком не переставая хлюпала носом. Когда сестру увезли на скорой с температурой под сорок, отец притащил листы влажной фанеры, пару рулонов линолеума и за день застелил полы.
На новогодние праздники подоспели морозы, и каждую ночь промерзал угол условной кухни, а к обеду следующего дня в нем стояла маленькая лужица. Двухъярусную кровать девочек сдвинули в центр и печку топили непрерывно.
А еще приходили крысы. Бились по ночам о помойное ведро. Арина с Лизой просыпались, жались в страхе друг к другу, а отец кидал на звук здоровенный сапог и, судя по обиженному писку, иногда попадал.
Рядом жили удивительные соседи. Мать любовно называла их «беззаботные твари». Их загулы возвещали начало выходных. После двенадцати ночи, когда разноголосое пение за стеной перерастало в невнятный рев, отец накидывал китель, брал фуражку и уходил «делать замечание». Возвращался всегда под утро. Втискивал огромное тело в маленький коридорчик, делал шаг вперед, чтобы дверь закрылась, и аккуратно сползал по стене на пол. Отсыпался до обеда, напуская облако перегара, которое растекалось по комнате, подхваченное сквозняком...
Так что новая квартира, несмотря на все сложности ремонта, представлялась Арине счастьем без конца и края, неким подарком судьбы, тем более что и до универа отсюда добираться всего час, не то что раньше.
Спустя неделю после ремонта выяснилось, что как-то внезапно помер «тунгус» Курбан. Говорили, проблемы с печенью. В довершение всего на кухне вздулся пузырем линолеум и покрылась плесенью вагонка на застекленном балконе.
К концу лета все же заехали. Теплыми вечерами Арина выскакивала на лоджию, втягивала удивительно свежий воздух и восторгалась. Всматривалась в маленьких людей и машинки возле подъезда. Любовалась зарослями ельника далеко внизу и заходящим солнцем на горизонте. Было высоко и удивительно интересно.
Кладбище она не заметила, это Лизка рассказала, когда пришла на осмотр сестриной комнаты. Тыкала вдаль ладонью — туда, где блестели среди зелени деревьев крыши ангаров:
— Вон гляди, справа, сразу за дорогой! Старое, говорят, там уже не хоронят...
Арина не видела. А Лизка даже пыталась поспорить насчет призраков, которые типа на том кладбище водятся.
— Я те говорю! Сколько раз мы с челами слышали то шорох, то тени, то кашлянет кто-то. Обернешься — а нет никого.
Арина тогда решила, шутит Лизка.
— Что делать школьнице на кладбище, а, Лиз?
Сестренка, ростом уже почти с Арину, мотнула черной гривой, достала пачку Vogue. Не торопясь закурила, рассматривая связку браслетов с черепами на собственном запястье. Помолчала.
— Сама давно взрослой стала? — ответила недовольно вопросом. — Систер, зуб даю, есть там призраки! Ты вообще знаешь, сколько историй ходит про это кладбище, сколько случаев мистических зафиксировано? Это местечко наполнено силой, причем недоброй, скажу тебе. Смотри, увидит призрак твой объемный образ на лоджии, залезет в окно — ему лифт не нужен, — схватит за ляжку... Ну хоть призраку отдашься.
Арину передернуло.
— Глупая ты, Лиз!
Потом она быстро перебрала в памяти профессиональные термины, подыскала сестрице достойный ответ:
— У тебя явная аффектация, Лиз. Это, чтобы ты была в курсе, проявление чувства или настроения в преувеличенной форме. Поэтому иди со своими призраками знаешь куда?
— Догадываюсь. Ничего нового в твоем словаре, Майонез. Повторяешься, — парировала Лиза, отщелкнув сигарету. — Аффектация в прошлый раз была, я запомнила. Смени пластинку и сама иди в задницу. А призрака посылай ко мне, разберусь.
И залилась нездоровым смехом.
Майонез. Кличка детских лет резанула Арине слух. Никто ее сейчас так не звал. Никто, кроме Лизы. И случалось это всегда в моменты бурного саркастического возбуждения сестрицы. Арина чувствовала такие состояния и внешне притворялась равнодушной, но в душе расстраивалась.
Лизу, согласно своим наблюдениям, Арина давно отнесла к экстравертам с интуитивным мышлением. Сестрица и чувствует сильно, и увлекается легко, особенно тем, что содействует ее прославлению либо унижению противника, не признающего ее достоинств и преимуществ.
После переезда честолюбивой Лизе вскружило голову новое увлечение. Сначала, Арина заметила, сестренка внесла изменения в стиль одежды. В ней стал господствовать черный цвет. Исчезли куда-то повседневные джинсы, футболки, и появились короткие платья в обтяжку с поясами и шнуровкой в серебре, майки из мелкой сетки, перетянутые на груди ремнями и пряжками в виде летучих мышей. Сестрица прикупила странные сапоги до колен, с застежками в виде костей. Ее шею украсил кожаный ремень с черным сердечком, опускавшимся в ложбинку на груди. На каждой руке болталось штук по пять браслетов разных размеров и форм, все либо черные, либо серебряные.
И все бы ничего, но вслед за одеждой трансформировалась и внешность. Из симпатичной девчушки с русыми локонами до плеч, с гитарой за спиной и нотным учебником в руках Лиза превратилась в мисс вамп. Покрасила волосы в цвет воронова крыла, отрастила длиннющие ногти и залила их черным лаком. Под нижней губой у нее теперь болтался серебряный шарик, такие же блестели в наручных браслетах. Изогнутые, подведенные темным брови, мрачные тени под глазами и губы в черной же помаде делали лицо Лизы жестким.
Родители словно ничего не замечали, и Арину это раздражало. Как можно не видеть столь явное? Как-то вечером Лиза выскочила на кухню бренча браслетами и в майке без рукавов. На голых плечах распластались тату в виде мрачных пауков, в предплечье словно врос жуткий крест в готическом стиле. От левой ноздри Лизы до хвоста зачесанных вверх волос, напоминавшего веник, вымоченный в чернилах, свисала серебряная цепочка. Мать тогда перепугалась по-настоящему. Лизку отчитали, цепь потребовали снять, дабы не шокировать окружающих, и в наказание лишили воскресных денег. Правда, тату, как выяснилось, были переводные, но Лизка с ухмылкой пообещала набить настоящие, поинтереснее.
Под стать одежде изменился стиль поведения и даже характер, и огрызнуться в ответ матери, чтобы та «не лезла не в свое дело», стало повседневным явлением. Отец поговорил было на повышенных тонах, но это привело к исчезновению Лизы практически на пару суток. В итоге родители забили на младшую дочь окончательно: хватало и других забот. Передали на воспитание школе и частично — улице. Арина была не согласна с таким подходом, для себя списала поведенческие изменения сестры на пятый, подростковый, кризис. Даже книгу специально полистала и нашла этот переломный момент — кризис спутанности ролей по Эриксону, поиски идентификации, то есть усвоение человеком образцов поведения значимых для него людей. Оставалось только выяснить, кто эти люди, столь значимые для Лизы.
Не откладывая в долгий ящик, Арина порылась в интернете — и вот, пожалуйста! Молодежные субкультуры. Эмо. Прочла внимательно подробности: необычность причесок, макияж, яркие детали, должны присутствовать штрихи эмоциональности. Но у Лизки — сплошная чернота, со всплесками серебра и негатива. Нет, не подходит.
«Готы», — предположил поисковик.
Это сообщество выглядело сложнее, хотя и совпадало с предыдущим по многим признакам. Макияж в темных тонах, в одежде черный и кислотные оттенки. Арина вспомнила нелепый неоновый бантик сестрицы. Серебряные элементы — и в памяти всплыли застежки на Лизиных нарядах. Платья короткие или, наоборот, пышные, в викторианском стиле, майки «рыболовная сетка». Черные ирокезы и выбритые головы, волосы неестественных цветов, гетры, шипастые напульсники, очки типа сварочных, шокирующий пирсинг и еще много разного неординарного. Больше всего Арину напрягло «культивирование и эстетизация смерти» в этой субкультуре. Со значением термина предстояло еще разобраться.
Бороться с Лизой всегда было задачей неисполнимой: уж если сестрице чего в голову надуло — не исправить, пока само не пройдет. Правда, и выветривалось все достаточно быстро.
Во втором классе Лизу не взяли в школьную команду эстафеты бегать: мол, ростом не вышла. Два года каждый день Лиза ходила в секцию спортивной гимнастики. Сопя, сидела в шпагате между кроватью и столом, на проходе, мешая передвигаться по и без того тесной комнатушке. Гимнастика закончилась в палате местной больницы, куда неугомонную Лизу поместили с разрывом подколенного сухожилия.
В пятом классе подружка Лизы нарисовала картину. Ничего особенного, Арина ее видела: море, лодки, домик. И цвета тусклые. Но картина получила первое место на школьной выставке, а ее автор — любовь поселковых мальчишек. На следующий день Лиза заявила, что отныне будет учиться на художницу, а когда станет знаменитой, уедет жить в Париж, как мама когда-то. Запросила мольберт, кисти и прочие причиндалы. Матери эта затея понравилась, и она восемь месяцев исправно оплачивала курсы в местной студии изобразительных искусств. Накупила книг по теме, возила юное дарование на выставки в Москву...
Эпопея разом оборвалась, когда сестры попали с матерью на концерт известной рок-группы.
Мать тогда как раз устроилась на работу в ЛДПР, моталась каждый день в Москву и умудрилась отхватить билеты в первый ряд. Арине концерт не понравился: гулко, резко, не в ее вкусе, она предпочитала хорошую попсу. Лиза же выглядела ошарашенной, молчала всю дорогу и уже перед домом спросила, есть ли у нее слух.
Так в доме появилась гитара.
Мольберт отдали родственнице, книги снесли в студию. Лизе купили медиаторы и эспандер для тренировки пальцев. Слыша резкие звуки терзаемых струн и визгливый голосок сестрицы, Арина округляла глаза и затыкала уши.
Спустя полгода, перед майскими праздниками, возвращаясь вечером с подготовительных курсов, Арина издалека углядела Лизу в окружении местных подростков. Сестрица, взобравшись на скамью, тянула на удивление сильным голосом знакомую песню. Голос точно попадал в нужные ноты. Молодежь притопывала и подпевала. В груди у Арины плеснуло едким, будто изжога.
Тем же вечером, перемывая посуду, она, словно невзначай, спросила у матери:
— Как думаешь, ма, роман с гитарой у Лизки надолго? Ставлю на год от силы. А ты?
Мать не улыбнулась, ответила жестко:
— Ставки на своих делать — последнее дело, Арин. Это же кровь родная. Научись за других радоваться.
«Вот и веселитесь теперь, — злорадно подумала Арина, вспоминая те слова матери. — Готы у нее, радуйтесь, скоро черепа домой приносить будет! Но есть другой вопрос: должна ли я, как начинающий психолог, показывать пути развития не обремененной мозгами школьнице? Может, оставить все на совести учителей и безразличной матери и просто наблюдать, куда приведет Лизку дорожка готская, скотская? Прям кино намечается...»
Лиза
Лиза потеряла губную помаду. Перерыла письменный стол, заваленный книгами, нотами, дисками и прочей дребеденью. Как сквозь землю. И куда подевалась?
Она поправила челку, убрала зеркало. Скука смертная! Пойти в парк к своим? Но время-то к ночи... Лиза чертыхнулась, вышла на балкон и закурила сигарету. Стемнело, город зажег фонари. Тявкали вдали собаки, подуло холодным, до костей пронизывающим ветром. Она поежилась и закрыла окна. «Никуда не пойду». Настроение сегодня было, как раскуренная сигарета, уже на исходе.
Лиза присела за комп и вспомнила Бальбо. Чувак обещал подогнать знаковые флаввы*[1]на тему индастриал. Он, конечно, стремный, этот Бальбо, — со своими тараканами. Но взгляды на мистическое у них совпадают. А еще он стильный. Ну и вообще клевый.
На душе потеплело.
Ей вспомнился июльский вечер, когда солнце заливало золотом окна и странный молодой человек в черной жилетке услужливо придержал дверь подъезда. Тени под глазами, черные вздернутые брови, на шее серебристая цепь с черепом, крохотный крест, будто приклеенный к бритому виску, пентаграмма в ноздре, моток браслетов на запястье и на голове ирокез под гелем.
Загадочный мачо выглядел впечатляюще. Лизе он понравился. Представился соседом с седьмого этажа. Имя еще назвал экзотическое — Бальбо. Она подумала тогда — сценический псевдоним. Артист или учится. Говорливый, конечно, язык без костей. Арина, скорее всего, назвала бы его Балаболом — в поток его изречений и слова не вставишь. Зато Лиза услышала массу комментов: про таксиста с первого этажа, торговавшего травкой и взятого с поличным пару дней назад, про какого-то Васю, нырнувшего с пятого этажа на первый башкой вниз по причине поедания «волшебных» поганок из местного леса. А заодно — про феерический сейшен некоего сообщества в субботу, на который тут же получила приглашение. И согласилась не думая. Чел ей понравился, место в сердце было вакантно.
Лиза улыбнулась.
К тому времени она прониклась музыкой хеви-метал. Пропиталась ею, как сухая земля дождем, глубоко и обильно. Особенно запала на творчество Оззи Осборна и его Black Sabbath. Работала над аранжировками каждый день, пока пальцы не переставали слушаться. Каждое словечко за Оззи повторяла, чтобы звучало как у него. Выучила наизусть все основные тексты и легко могла воспроизвести композицию Iron Man, например, ну и еще с десяток подобных.
И показала себя в действии — выступила в сквере на Остоженке, на шумной встрече неординарной молодежи. Девчонок в черных ажурных платьях, кожаных жилетках с серебряными пуговицами, с лицами, усыпанными пирсингом, словно новогодние елки игрушками, с прорисованными бровями. Ребят с ядовито-зелеными и черными ирокезами, с обритыми наполовину головами и с причудливыми татухами по всему телу.
Бальбо ее привез, спасибо ему. Она тогда поднялась на самодельный помост из лавок, вскинула руку в приветствии, как делал ее кумир, и ударила медиатором по струнам. Готы, а именно так представил ей свою молодежную тусовку Бальбо, сначала приняли исполнительницу настороженно, но, слушая шедевр Оззи, через минуту восторженно поддержали: «Ту-ту... ту-ту-ту!» И Лизу проняло до мурашек. Впервые она почувствовала себя в той самой среде, которой ей всю жизнь не хватало. Среди лиц в причудливо-черном макияже ей стало радостно и необыкновенно легко.
Бальбо немало удивился ее певческому таланту. После выступления окружил трепетным вниманием, явно возлагая на нее какие-то свои, далеко идущие планы.
Лиза с удовольствием освоила музыку Челси Вулф*, так любимую сообществом, и даже собиралась выступить в мае на викторианском пикнике неоготов в Новом Осколе.
В Долгопрудном сплоченное сообщество тусовалось в парке на улице академика Лаврентьева. Пили пиво, поглядывая, нет ли поблизости ментов, вели вялые разговоры о моде, о последних поступлениях шмотья, о музыке, дискутировали о прошедших фестивалях за бугром, где никто никогда не бывал, и слушали Вульф в исполнении Лизы. К ночи самые отчаянные пускались на прогулки по окрестным кладбищам: огромному Южному и малому Северному, что на Лихачевке.
