ФОТОАППАРАТ

Мне двенадцать лет, а у меня до сих пор нет фотоаппарата. У всех моих друзей есть, а у меня нет! Вообще-то, если по существу, у моих друзей тоже нет фотиков, зато фотики есть у их отцов или даже дедушек — у Серёгиного папы — «ФЭД», у Юркиного деда — «Любитель», у Вовкиного старшего брата — «Зоркий», у Саниного папы — «Зенит»... Мой отец говорит на эту тему: «Зачем делать «уродские» любительские снимки, которые через год пожелтеют, лучше сходим в фотоателье всей семьёй, сфотографируемся профессионально. Там и свет грамотно поставят, и с реактивами умеют работать, фон подберут, надписи, если пожелаем, сделают. Посмотрите фото дедушки в будёновке — десятки лет прошло, но время бессильно над работой мастера, снимок как новый».

Поэтому и нет у нас фотоаппарата! Отец — «кремень», у него твёрдые убеждения во всём, не любит он «виляния из стороны в сторону», его не уговоришь и не разжалобишь. Однако есть — есть! — человек, который может его заставить поступиться принципами! Этот человек десять минут рыдал у дверей магазина, когда отец отказался купить «бесподобную, фантастическую, семирожковую» люстру в зал. Теперь эта люстра висит в нашей гостиной. Вы догадались кто этот человек — конечно, мама! В отличие от отца, она охотно поддаётся уговорам и мольбам, на сегодня я уже уговорил её купить фотобачок, закрепитель, проявитель для плёнки и саму плёнку. Так я решил постепенно и ненавязчиво подвести родителей к покупке фотоаппарата, сделав ставку на маму, как самое слабое звено в отцовской фотообороне.

— Ольга, зачем ты покупаешь ему эту ерунду, фотографировать же нечем? — услышал я случайно, как возмущался отец, держа в руке фотобачок.

— Ему так легче ждать, он надеется, что вот-вот мы купим ему фотоаппарат, да и ерунда эта стоит копейки! — оправдывалась мать.

У меня на душе стало сразу грустно-грустно, комок подкатил к горлу и слёзы набежали на глаза, я понял до покупки фотоаппарата ещё очень далеко. Скоро Новый 1974 год, я так мечтал запечатлеться с друзьями на фоне поселковой ёлки, украшенной игрушками, гирляндами, мечтал сфотографировать родителей и нашу «сибирскую» лайку Амура, чтобы послать эти фото в Ленинград двоюродным брату и сестре. А теперь моим планам не суждено было сбыться, надо что-то делать, что-то предпринять. Эти раздумья одолевали меня, пока я собирался в школу — положил ручку, карандаш, ластик в деревянный пенал, закрыл пенал, опять открыл, всё высыпал из него на стол... И тут меня осенила идея! Я сам смастерю из пенала фотоаппарат! Сегодня два урока «труда». Я взял из кладовки старенький фильмоскоп (в детстве родители показывали мне сказки-диафильмы) — сунул в портфель, решив сделать из фильмоскопа фотообъектив, примерил к пеналу кассеты для плёнки (мама их уже купила). Они размер в размер подошли и по ширине и по толщине, хоть в чём-то мне повезло. Схватил портфель и почти счастливый побежал в школу...

...Борис Галимович (преподаватель трудового обучения) незаметно подошёл ко мне, озадаченно наблюдая, чем это я занимаюсь. Через пару минут он понял, что ручку для молотка от меня к концу занятий не дождёшься.

— Саша, что всё-таки ты хочешь смастерить из пенала? — с любопытством поинтересовался «трудовик».

— Фотоаппарат! — честно признался я.

— Не припомню, чтобы кто-то мастерил такое! Все пацаны пистолеты в основном делают, а тут фотоаппарат, забавно, ей богу! Давай так поступим — ты сейчас сделай ручку для молотка, а после занятий останься, я попытаюсь тебе помочь с фотоаппаратом, вдвоём-то мы ловчее что-нибудь придумаем! — предложил он, улыбаясь.

Борис Галимович очень душевный и добрый человек, ветеран, опалённый войной, был разведчиком, орденов и медалей у него, как у всех ветеранов посёлка вместе взятых. Его праздничный костюм на 9 мая, в День Победы, сверкал, усыпанный наградами, как рыба чешуёй. За военный героизм школьная директриса многое прощает Борису Галимовичу, даже его пристрастие к спиртному. И без того душевный человек, он, как правило, раз в месяц, выпив сто грамм, становится ещё душевнее, и эта душевность продолжается неделю. Видя приподнятое настроение «трудовика», некоторые смелые одноклассники спрашивали у него, будут ли сегодня «труды»? Разведчик строил нас в шеренгу, садился верхом на стул и говорил: «Натрудиться вы в своей жизни ещё успеете, мы должны прежде всего из вас достойных людей воспитать, душу вашу в порядок привести, а то можно ведь и всякой дрянью душу запоганить и внушить человеку всякого лживого...» — обведя всех пристальным взглядом, в подтверждение своих слов он начинал рассказ про войну: «Брали мы как-то «языка» — задание было такое. Поймали немчурёнка, молодого офицерика, он по нужде пошёл, а мы его хвать и в штаб потащили! Когда брали его, вместо того, чтобы сопротивляться, фриц этот, всё пилотки с нас скидывал, да по голове гладил. Руки-то мы ему связали, а всю дорогу, пока его тащили, переживали — чердак у него повредился видать от «радости», что нас встретил, как бы за новым «языком» идти не пришлось, с сумасшедшего-то чего возьмёшь?.. Но пока думали, линию фронта уже перешли, возвращаться поздно. Так, скажу я вам, офицерик оказался вполне нормальным, в штабе нам объяснили, что он рога у нас на голове искал, пропаганда фашистская им внушала, мол, русские — черти, и нас уничтожать надо!..». Такой вот интересный был человек Галимыч, даром что без рогов!

...Ежедневно, на протяжении недели я приходил в мастерскую, и мы с ним делали детали из дерева, постепенно превращая мой школьный пенал в фотоаппарат. Работали дружно, как два друга ровесника, и нам было по-мальчишески радостно, когда всё у нас получалось. С огромным трудом я сдерживал себя, чтобы не похвастаться друзьям и родителям своей радостью новоявленного фотовладельца, поделился только с бабушкой — маминой мамой, она всегда меня понимала и поддерживала.

— Сашенька, мой хороший, не хвастайся раньше времени, а то сглазят пенал-то твой! Ты не знаешь, а я тебе скажу — хорошее дело завсегда дурного глаза боится! — наставляла меня бабушка...

У всех моих друзей есть фотоаппараты, а у меня... теперь тоже есть, да ещё какой — суперфотик, сегодня же его испытаю! Придя из школы домой, я не стал тратить время на еду, зарядил плёнку и стал снимать всё подряд: улыбающегося себя — то, что спустя десятилетия назовут селфи, но я тогда таких мудрёных иностранных слов не знал, фотографировал себя и ладно. Снял я верного своего пса-друга Амура, наш дом со всех сторон, тридцатиметровую берёзу, растущую в нашем дворе и каждую весну угощающую нас вкусным соком, поросёнка Ваську... Тридцать шесть кадров плёнки быстро закончились!

Время тянулось медленно, как на уроке русского языка, пока я вращал пластмассовый «хвостик» фотобачка туда-сюда, проявляя фотоплёнку, через пару минут сливать проявитель и заливать закрепитель. Что творилось в моей душе! Я жил эти минуты ожиданием чуда, должно было произойти нечто фантастическое, непостижимое — на плёнке увижу себя, Амура, Ваську, чёрно-белое отражение нашего присутствия в этом переменчивом мире!

Я разглядывал «на свет» плёнку у окна, когда пришла бабушка.

— Бабуль, почему я тебя не послушался? Похвастался раньше времени Вовке Булкину, глаз у него дурной, видно, оказался, вся плёнка чёрная, засветилась! — жаловался я ей, изо всех сил стараясь не терять мужского достоинства, но всё же по моей щеке скатилась скупая слеза и внутри всё сдавило.

Бабушка подошла ко мне, обняла, погладила по голове, будто я маленький мальчик, внутри у меня немного отпустило... Но я вдруг уловил, что от бабушки, пьющей только по праздникам и то не всегда, пахло спиртным!

— К Галимычу в мастерскую заходила после работы, обмыли твой пенал! — ответила она на мой вопросительный взгляд и оправдательно добавила: — Хороший он человек, столько времени тебе посвятил, вот и купила чекушку армянского коньяка, чтобы отблагодарить его, а он привязался, говорит: «Давай выпьем, как два разведчика, два ветерана, за детей и внуков наших, за их счастливую жизнь, без горя, без войны!» Ну как откажешься?

Во время Великой Отечественной войны моя бабушка, рискуя жизнью, была связной партизанского отряда с городскими подпольщиками. Однажды чуть не погибла — несла шифровку в «Центр», а фашисты вышли на радиста (или выследили его, или кто-то предал)... В общем, к приходу бабушки радист уже погиб, отстреливался он до последнего патрона, а потом с шестого этажа выбросился, чтобы живым врагу не достаться! Гестаповцы вывели из дома, где радист жил, всех жильцов — женщин, детей, стариков, прихватили прохожих и бабулю мою в их числе, в квартирах стали делать обыски, а всех к торцу дома поставили под дула автоматов, ждать результата. «Стою и думаю — муж на фронте погиб, дети малые в партизанском отряде, если расстреляют меня, трудно им сиротами жить будет...» — часто рассказывала бабушка мне эту историю. Фашисты тогда ничего не нашли, дали несколько очередей над головами людей, шесть часов простоявших у стенки, сняли оцепление и разъехались, а люди в шоке продолжали стоять не двигаясь ещё какое-то время, осыпанные осколками кирпича и штукатурки. Вечером, смотрясь в зеркало, двадцатишестилетняя бабушка увидела широкую седую прядь волос у себя в косе...

...Утром следующего дня мы стояли в шеренгу на уроке трудового обучения и слушали очередную поучительную военную историю Бориса Галимовича, в ведре для мусора я увидел две пустые поллитровки: одна из под армянского коньяка, другая из-под водки... Странно, бабушка говорили про чекушку, к тому же одну!

«Вовка Дурной Глаз», про себя я теперь только так его называл, подошёл ко мне на большой перемене:

— Саня, ну чо-то получилось?

— Не-а! Всё чёрное, плёнка засветилась почему-то! — ответил я с лёгким раздражением.

— Ты же знаешь, мой старший брат Витька часы ремонтирует, а попутно и фотики, давай к нему сгоняем после уроков в Дом Быта, на работу, может чо-то посоветует.

У Вовки «дурной» глаз, а у его брата Витюши — «оптический», третий глаз на лоб одет, даже дома он с ним ходит не снимая, может даже спит трёхглазым. Сейчас он этим «глазом» разглядывал наш с Галимычем фотоаппарат.

— Какие только камеры не сдают в ремонт, но такую, из дерева, первый раз в жизни вижу! «Беда» твоя легко решается! Видишь мой палец? — Витя поднёс крышку пенала к осветительной лампе.

Я очень удивился — через крышку пенала просвечивал его палец.

— Вижу, а что? — с недоумением спросил я.

— А то! Через такое тонкое дерево свет проходит, как через бумагу, поэтому и плёнка засветилась! — поставил диагноз часовщик.

— И как от этой беды избавиться?

— Просто! Нужно внутри всё обклеить чёрной светозащитной бумагой, схожу сейчас от фотографов её принесу, они упаковку из-под фотобумаги всё равно в мусор выбрасывают, да, ещё все отверстия нужно бархатом светоизолировать! Всё, пацаны, гуляйте отсюда, не мешайте работать!

— Витя, а чёрную бумагу? — хором спросили мы...

...Уроки я, конечно, не подготовил, весь вечер занимался аппликацией — клеил чёрную бумагу. Поэтому на следующий день в школе сидел за партой, как на иголках, боялся, что поднимут отвечать. В обед с Вовкой и друзьями-одноклассниками побежали за школу фотографироваться (я взял свой фотик в школу). Там уже курили старшеклассники — мальчишки и девчонки из 10А класса. Если уж по-честноку, они не только курили, но и пили вино — культурно из бумажных стаканчиков, набранных в ларьке, где продавалось мороженое. У Толика Гумарова было день рождения, начали его отмечать в школе. Мой фотоаппарат пришёлся как нельзя более кстати! Я внял просьбе именинника снять всех «на память». Вначале все снимались скромно, пряча сигареты и бутылки, потом вино сделало своё дело, десятиклассники стали смело позировать с сигаретами в зубах, с сигаретными пачками в руках, с бутылками, как будто пьют «с горла», корчили пьяные рожи. Через некоторое время атрибуты взрослой жизни — вино и сигареты — перекочевали к моим одноклассникам, мастерски копировавших старших перед фотокамерой! Напоследок девчонки попарно обнимали и целовали Толика, нас, к сожалению, не обнимали, а я фотографировал, фотографировал, пока не «кончилась» плёнка...

В кладовке темно, лишь по контуру двери проникают коварные лучи света, поэтому мы с Булкиным стоим к ним спиной, закрывая собственным телом, как наши бойцы в войну закрывали собой командиров от вражеских пуль, плёнку от случайного «засвета». То Булкин, то я пытались намотать её на катушку фотобочка. Плёнка не давалась, не хотела двигаться по спирали, постоянно заминалась, ведь мы всё делали на ощупь, ничего в темноте не было видно. Наконец-то получилось! Мы залили в фотобачок проявитель и засекли время.

— Саня, смотри, как здорово вышло, ни одного кадра не испортили! — мы с Вовкой, рассматривая на свет плёнку, растянули её перед окном, он держал за один конец, я за другой.

— А Витька даст нам сегодня на вечер свой фотоувеличитель? — спросил я у Вовчика, зная как «часовщик» трясётся за своё барахло.

— Конечно, нет! — не задумываясь, ответил «Вовка Дурной Глаз» и, видя, как я сразу загрустил, хлопнул меня по плечу: — Не вешай нос! Мы его и спрашивать не будем, щас сгонзаем ко мне да притараним фотоувеличитель. Пока Витюха хватится, мы уже фотки напечатаем! Фонарь-то у тебя красный есть?

— Мать мне купила и фонарь, и ванночки с пинцетом, и фотобумагу, ты же знаешь, какая она у меня добрая, а батя в строгости меня держит — пока десять раз не подтянулся, он велосипед не покупал, так я всё лето на этой чёртовой перекладине провисел, а потом отец в гимнастическую секцию меня загнал! Как долго ещё до взрослой жизни!

— Саня, я тебя понимаю, сам с родаками мучаюсь, тебе повезло — гимнастика и изостудия, ты же знаешь, что я борьбой занимаюсь, а они меня заставили ещё и на бальные танцы ходить — стою с девчонкой в паре, Машей зовут, из 6 «Б», да знаешь ты её! В общем, держимся за руки, она мне, как учительница замечание за замечанием, так и хочется порой подножку этой зануде-Машке поставить! Ты прав, быстрее бы вырасти! — по ходу поделившись наболевшим, поддержал меня Вовка.

... И вот опять мы с Вовчиком в кладовке. Светит фонарь, всё вокруг красное, мы печатаем, точнее, проявляем фотографии. Это волшебство. На чистом листе фотобумаги, лежащей в ванночке с проявителем, постепенно, начиная с контуров, появляется — нет, рождается! — изображение! Этот процесс приводит нас в состояние неописуемого восторга! Какой молодец этот француз Ньепс, сколько радости людям принёс, что изобрёл фотоаппарат и какой негодяй другой француз — Наполеон, который в том же 1812 году «изобрёл» войну с Россией и принёс столько горя нашим народам.

Мои родители встают в шесть утра, к этому времени мы наклеили последние фотографии, превратив огромное двухметровое зеркало в прихожей в сплошной белый лист бумаги, и с чувством исполненного долга пили на кухне чай с блинами (мать вчера напекла). Через открытую в прихожую дверь было видно, как отец подошёл к заклеенному зеркалу, сказал очень нехорошие слова про мать (не подумайте, не про мою мать, а вообще про «мать») и направился к нам.

— Саша, сынок, без зеркала никак нельзя было обойтись? Сейчас мать устроит скандал, без зеркала ей на работу не собраться! — нагнал на нас страху отец. — Фотографии, хоть, хорошие получились? — он вопросительно посмотрел на нас. Мы с Вовчиком переглянулись: мы же напечатали только самые вызывающие фотки, где все курят, пьют вино, Толика целуют одноклассницы, и ни одной нормальной фотографии.

— Пап, мы их глянцеваться налепили, мама ведь глянцевую фотобумагу купила! — объяснил я про зеркало и похвастался: — А фотки просто замечательные!

— Мама молодец, нечего сказать! Я думаю, сынок, с сегодняшнего дня, она тебе только матовую бумагу будет покупать! — с этими словами отец, открыв заслонку и дверку печки, закурил...

Уроки в школе растянулись на целую вечность, не покидало ощущение, что кто-то специально притормаживает время. Но вот наконец-то звонок возвестил окончание последнего урока, через несколько минут, не застегнув пальто, мы с Вовкой выпрыгнули из гардероба и помчались ко мне домой! Возле зеркала в прихожей весь пол был усыпан фотографиями, на них шокирующие изображения курящих и пьющих детей. Рассортировав снимки, мы их разложили по заранее купленным конвертам без марок.

Старшеклассников не оказалось дома, наверное, остались в школе после уроков готовиться к выпускным экзаменам. Мы решили не тратить время на поиски, а просто раскидали заклеенные и подписанные конверты с фотками по почтовым ящикам — пусть полюбуются на себя, взрослых, вернувшись из школы.

— Саня, а если родаков любопытство сгложет и они вскроют конверты? Нам потом что делать? Хотя почему нам? Тебе! Моя хата с краю, я просто тебе помогал! — «Дурной Глаз» уже заранее стал готовить пути для возможного отступления.

— Вовчик, не дрейфь! Во-первых, они почти взрослые, во-вторых, у них папы-мамы сплошь воспитанные люди, многие с моей мамкой в управлении работают. Чтобы такие люди читали чужие письма?! Да никогда! — успокоил я друга.

Ох уж эти старшеклассники! Зачем нужно было, не заходя домой, идти в парк на аттракционы после школы, и тем самым заставлять родителей с утюгами в руках, раскрывать конверты, как будто там секретное донесение во вражеский штаб! Родительская контрразведка изначально, видимо, планировала скрыть следы своего любопытства и восстановить всё, как было, но воочию узрев хронику дня рождения Толика Гумарова, с нетерпением ждала возвращения деток домой, положив рядом с фотографиями ремень! А я наивно думал, что наказание ремнём имеет возрастные ограничения — ошибался!

Я быстро поднимался по лестнице, спеша на первый урок, когда увидел собравшийся возле нашего классного кабинета почти весь 10А. Пришли, наверное, выразить мне благодарность за отличные фотки. Но, увидев суровые и даже грозные лица старшеклассников, я понял, что благодарности ждать не приходится, хоть бы обошлось без мордобоя. Понял, что произошло то, что предрекал, будь он неладен, Вовка Дурной Глаз. Я сбивчиво, как мог, попытался объяснить жаждавшим возмездия старшеклассникам отсутствие злого умысла с моей стороны. К их чести, они отнеслись с пониманием, но наказания мне избежать всё же не удалось. Толик Гумаров огласил приговор — простоять на подоконнике за шторами урок литературы. Приговор суровый, ведь если директор школы меня там обнаружит, последствия будут... не хотелось даже думать об этих последствиях... Директором, кстати, была учитель литературы, а через несколько минут она как раз будет вести урок в 10А классе.

...— Если бы Пушкин показал Моцарта гениальным наивным человеком, а Сальери бездарным композитором и убийцей, это была бы банальная криминальная история, как один из зависти убил другого, но у Пушкина всё гораздо сложнее и неоднозначно! Наш гениальный поэт сильнее и ярче прописал образ Сальери, чем Моцарта, кто ответит почему? Надя, вижу твои горящие глаза, просвети нас! — директриса по дирижёрски взмахнула руками.

— В пьесе, без сомнения, главный герой Сальери. Это он совершает путь от таланта к посредственности, становясь убийцей, ищущим для себя оправдания и не понимающим, что нет связи между гениальностью и трудом, гениальностью, по Пушкину, награждает Бог... 

Я слушал это, стоя у окна за шторами и в небольшое отверстие в них наблюдал за Надей. Её голос подобно волшебной необыкновенной музыке проникал в мою душу, делая всё более лёгким, даже невесомым моё тело, я уже не разбирал слов, лишь было обидно, что Надя уделяет так много внимания этому жалкому отравителю Сальери. Стоя на подоконнике, я из-за шторы любовался Надей, детально рассматривая её девичье лицо, стройную фигуру в приталенном коротком школьном платье, благо из своего укрытия я мог наблюдать, оставаясь до поры, до времени незамеченным. Директриса строго следила за длиной платья у девочек, носить короткие платья разрешалось не всем. «Если ума нет, нечего коленки показывать!» — не раз говорила директриса.

А я все смотрел и смотрел на Надю, пытаясь понять, откуда пришло это новое, незнакомое ранее чувство, эта страсть, возникшая так внезапно, как зубная боль?.. Что и говорить, если бы не вся эта история с фотоаппаратом, я бы не попал за эту штору и, быть может, ещё долго бы не обращал внимания на чудесную десятиклассницу Надю!..

... Вчера мне исполнилось тринадцать лет, у всех моих друзей есть фотоаппараты, а у меня их теперь целых два, второй родители подарили на день рождения. Подарили мне «Смену», но опоздали, я теперь думаю только о Наде. Говорят — первая любовь быстро проходит, врут! Целых три месяца меня мучит эта сладкая «зубная боль» души, не даёт покоя, больше всего меня убивает то, что я не могу рассказать Наде о своих чувствах, да и что толку, не поймёт она, ведь я ещё маленький. Как долго ещё до взрослой жизни! Целых пять лет ждать!..