Старый пол

Я бывала в деревне часто. Деревня — это запах, цвет, вкус и ощущение детства. Детство — это не период жизни, это сущность, которая однажды была рядом с тобой, а потом где-то сверху сопутствует, ведя с тобой диалог. И вот я, прожившая молодость и встречающая зрелость, красивая и свободная не живу, а наслаждаюсь.

Любимое мое занятие — нахождение в одиночестве. Когда я одна, я говорю сама с собой на интересные темы. Я люблю, я радуюсь, пью, прозрачную и чистую как воду жизни и надкусываю сочные как самаркандские абрикосы плоды зрелости, посмеиваясь и все больше влюбляясь в свои наскучившие, до неприличия грязные, обои в спальне, которые я обещаю себе сменить из года в год.

В одиночестве я обращаюсь к детству просто так, а иногда за мудростью, чтобы спастись от рутинных взрослых проблем.
Сейчас я сижу на балконе в тени. На металлическом столике в чашке стынет черный крепкий кофе с привкусом тахикардии, а в пепельнице скучно тлеет половина сигареты со следами губной помады на фильтре.

Зажмурить глаза — отправить сознание в хорошее доброе впечатляющее путешествие назад. И часто сознание погружается в детство.

Помнишь запах бабушкиного дома? Печка, в которой готовится пшенная каша? Таз, в котором вчера боролись за жизнь тритоны, сушится вверх ржавым как соседский мопед дном. И таз тоже имеет запах. Ты помнишь запах колодезной воды? Ну его же нет, а он все-таки есть! Ты помнишь запах свежего коровьего навоза? Запах был у ухабистого асфальта вдали от дома. Запах имели и трава, и небо. Но тонкий и едва уловимый. Едва уловимый как эти вечно спешащие минуты.

А звуки? Звуки были яркие и звонко переливающиеся как назойливые китайские колокольчики. Крики соседских ребят были увлекательными. Они заставляли съедать несъедобный суп и одеваться быстро, по-армейски.

Уныло протяжные мычания бабушкиной коровы дарили тепло, а звук струящегося молочка в бидоны вызывал предвкушение осязания фигуристой крынки в руках.

Часто я наблюдала как бабушка доит корову. Взгляд у Цветочка был стабильно спокойным и доверчивым. Бабушкины руки работали слаженно и стратегически. Тишину прорывал звук молочных брызг о дно бывалого бидона.

Часто избытки молока из тары игриво разливались. И подождав, когда бабушка покинет хлев, я усаживалась у разлитого молока на деревянный трещиноватый пол и рассматривала молочные узоры на нем. Зачастую молоко стекало со ступеньки словно горная река с порога, создавая причудливые молочные ручьи подобно белому мини-водопаду.

Детское воображение видело узоры, персонажей, зверей, долины рек, террасы, берега, города. Иногда казалось, что молочные рукава рек оживают и олицетворяются. Очеловечиваясь в моих глазах белые ниточки молока были словно рабочие в белых униформах, отстраивающие целый деревянный город из старых рытвиннистых досок пола. Линии, трещины и дыры на полу — ладная композиция. Она напоминает Вселенную, которую поддерживают и укрепляют эти славные люди в белых одеждах.

Иногда из неугодно правильной ровной лужи молока я пальцем рисовала свой маленький чудаковатый мир, намеренно создавая своих героев и судьбы.

А бывало, что круглые лужицы получали детско-резвый шлепок сандалией для вспышки рандомного узора. Тогда вечно ищущие и задорные глаза ловили в предложенной случаем картинке сюжеты и повод для новой игры воображения.

Бабушка скоро вытрет с пола свою будто бы намеренную погрешность.

Скорей бы бабуля якобы зазывательно громыхнула чистыми бидонами у входа в хлев. Скорей бы она, снова увидев меня, поджидающей чуда, на истертой как ее руки лавочке, разлила хотя бы чуть-чуть молока из бидона.