Любовь. Ницца

1

Долгие годы я занимался тем, что развивал теорию зеркальности, и это вполне безобидное занятие сыграло со мной злую шутку. Возможно, похожая теория уже существовала, не такой я осел, чтобы быть уверенным в собственной исключительности и в том, будто никто до меня не сумел распознать изящной зеркальной загадки некоторых чувственных, физиологических и хронотопных совпадений. В чем же состоит моя теория? Ева, как я ни пытался объяснить ей, так не смогла понять. Очевидно объяснения, которые я давал, бывали довольно путанными, пространными, и заканчивалось все обыкновенно: она с видом скучающего согласия кивала, слегка тараща при этом глаза.

Когда-то, воображая себя гениальным инженером, я создал мир, похожий на известные образцы лубочного искусства. То был благопристойный мир тихой зелени и светлотекущих вод, где, скрытый легчайшей тенью, я бродил в одиночестве. Впоследствии, упиваясь собственным могуществом, я повторял его, входя во вкус, раз от разу приглушая пасторальные черты. И уже скоро с усердием последнего романтика я множил свои миры, населяя их эфемерными сущностями и прекраснотелыми существами, попутно взращивая в себе уродливые розы, пока один из них не показался особенно удачным, чтобы угнездиться в нем окончательно. Первой женщиной, что я поместил туда посредством несложного виртуального эксперимента, стала Сирена (имя было выбрано ею). Я соорудил в своей мечте нечто похожее на мыс Пелор, представляя, как моя демоническая Сирена в полупрозрачных одеждах скользит мне навстречу по камням и уступам. Воркуя, точно голубь-зобач, я крался к ней на грани восхитительного сна и иллюзорной яви, готовый обладать ею тотчас. Ее фантом отзывался во мне, ее низкий голос вибрировал в такт моему. Мой призрачный мираж разросся, точно чирей. Трудолюбивый муравей, я сложил к ее ногам все, что удавалось добыть: рогатые ракушки, потаенные фантазии и собственные дрянные философские измышления, казавшиеся мне тогда на редкость оригинальными.

Странное удовольствие было находить созвучия в параллельном течении наших жизней. Она ускользала, дразнила, я догонял и умудрялся сладострастно ощипать ее, не тронув шелковистых перьев. То, что моя Сирена может существовать где-то еще, помимо выдуманной мною Сицилии, стало ужасным открытием. Однажды я увидел ее настоящую: носатую и замужнюю бабу. Ее грудь, чей призрак я, исступленно подвывая, не раз ласкал, была огромной и мятой. Грациозная птица превратилась в жирного альбатроса, его мерзкий труп я спрятал между скал. Роза разбилась, а шип остался торчать. Как я ни поворачивал зеркало, более она не сумела отразиться во мне, а я в ней.

Она — не Ева.

Теория зеркальности не нашла отклика у Евы, но мои россказни о жестоком эксперименте, поставленном над самим собой и незнакомкой, оказавшейся более реальной, чем я мог надеяться, заинтересовали ее. У Евы в рукаве, как всегда, оказался козырь, и наши миры столкнулись, чтобы перетечь друг в друга.

Труп ее альбатроса звали Шекспир (подлец защищался на кафедре английской литературы), он отказался совокупиться с нею в темноте заброшенного кинотеатра (о, Ева, предложи ты мне подобное хоть однажды...) — почти фантастический излом судьбы, благодаря которому он не смог меня обобрать. Угадай я, где Ева зарыла своего Шекспира, принес бы ему цветы. Она показала мне письма. Он писал, что она похожа на испуганную драгоценность, Ева, смеясь, говорила, что она — не она, а бородатый мужик Иван Петрович. Все было с точностью наоборот, будто ее зеркало уже ловило отблеск моего.

Они договорились встретиться в Гефсиманском саду. И спустя десять лет я пришел туда, чтобы забрать ее.

2

О своих женщинах — поверьте, их не так много, чтобы кого-то из них забыть, — я знал почти все, а иной раз даже больше, чем следовало или я того сознательно хотел. В этом — как и в том, что я слишком много им позволял, — крылась фатальная ошибка.

Пока моей женой была Клара, немое кино нашего союза было целомудренно и благообразно настолько, что его стоило бы показать в качестве un exemple bien élevé самым неокрепшим юнцам. В тех редких случаях, когда ей случалось обратиться ко мне, в ее голосе звучала снисходительность и даже какая-то досадливая жалость, будто она говорила с ребенком, безнадежно больным или умственно отсталым. Мы мало интересовались друг другом, предоставляя каждому определенную степень свободы, свободы, впрочем, ограниченной. Коварнейшая иллюзия!

Не вспомню точно тот день, когда впервые обнаружил подмену. Скажу только, уверенность и правота влюбленной женщины проступала в Кларе так нагло, что это выходило за рамки всяких приличий. Я навел справки: о романе в общепринятом смысле не шло и речи, любовь была безответна — и я успокоился, решив оставить Кларе ее вдохновение. Той же осенью с ее полного согласия мы не раз довольно успешно разнообразили нашу сексуальную жизнь присутствием еще одной пары (он — скучный банковский служащий, она — земляничная блондинка с маленькими козьими грудками). Увы, данный обоюдовыгодный компромисс не дал желаемого результата. Вскоре я заметил легкое охлаждение: они перенесли еженедельный визит под фальшивым предлогом намечавшегося путешествия не то в Индию, не то на Фиджи, а по возвращении прелестница на месяц слегла с чем-то вроде диковинного гриппа. Клара, судя по всему, не слишком опечалилась их отсутствием, очевидно, банковский служащий с его долгим торсом и низким задом не возбуждал в ней ни малейшего интереса. В ночь, последовавшую за их отказом, я вполне утешился, представляя нетривиальную любовную комбинацию из блондинки и Клары, где мне отводилась роль чуткого наблюдателя.

Наша жизнь, как всякое подобное супружество, состоящее из посещений кино, театра и домов карикатур из круга причастных лиц, именуемых «друзья семьи», вновь текла по пресному канону, тогда Клара придумала развлекать себя тем, что записалась слушать лекции («Посттравматический синдром раннего родительства», «Помоги себе сам: поиск выхода, приемлемого для обеих сторон», «Новое Я, или рука помощи потерявшим себя» и прочие прекрасные образчики эмоционального вымогательства), и если я правильно понял, вольнослушателей там пичкали сомнительным винегретом из Фрейда, Ранка и Лакана.

Пока жена пыталась установить порядок в собственной голове, муж, подобно всякому новому гражданину новой страны, искал способы заработка. Однажды в контору, где я исполнял скучнейшие обязанности мелкого начальника, пришла Вера. В ней собралось множество тех поверхностных внешних явлений, какие обобщенно принято называть славянской красотой: яркий румянец при белесой коже и округлые, слегка припухлые, ложно-наивные черты простоватого лица. Оказалось, родом она из городка, который я, покинувший его двадцать с лишним лет тому, помнил маленьким, грязноватым (заляпанным землянистыми ошметками талого снега — зимой, пыльными солнечными пятнами — летом).

Тот тип, что привел ее, с одобрительным причмокиванием катал имя Веры на языке, качал головой, уже зная, что ей будет отказано. И поскольку наша беседа ничего в ее судьбе не решала, говорили мы скорее о вещах незначительных. Так, например, я спрашивал, стоит ли еще на перекрестке Такой-то и Какой-то улиц кинотеатр, работает ли в булочной возле городского сада рыжий, похожий на попугая, коротышка, и знает ли она, что прежде он был мясником. Я сличал приметы, распаляя воображение, с лицемерной достоверностью подсовывавшее диковинные площади, бульвары, полупрозрачные от давности лица, трамвай, которого в том городке отродясь не бывало. На всякий случай я сказал, что заканчиваю в четыре.

Впоследствии, не единожды вспоминая несущественный эпизод с Верой, я сомневался, не он ли, отразившийся в зеркальной сути моей легковесной жизни, причина последующих событий и наваждений, не от него ли, эфемерной гибельной точки, следовало бы вести отсчет.

На пляже, куда я Веру привез, не оказалось ни души, если не считать двух мальчишек, рыбачивших с дальних камней, да пары нахальных чаек. Пока я, чертыхаясь, стаскивал штаны, вдруг как нарочно сузившиеся чуть ли не втрое, она влетела в воду. Слишком быстро для того, чтобы взгляд сумел захватить и усвоить во всей полноте очертания ее голого, очень яркого тела. Вера плыла, море было гладким, сквозь ее темный от клонившегося солнца затылок шли световые волны. Боясь потерять ее из виду, я бросился следом, держа курс на апельсиновый буй. На какую-то минуту моя ундина все же исчезла. Я (не ахти какой пловец) подныривал, ища место помельче, где бы мог, пусть и с риском быть утопленным, встать, чувствуя безопасную твердость дна. Но вот она появилась, крикнула, двинулась ко мне, описав рассеянную дугу, краткими стеснительными шажками стала подбираться ближе, я сумел ухватить ее, и волны, как те, что шли через ее затылок, ударяли теперь снизу, приглушаемые водой. Лилово-голубой закат, белая яхта и неловкий ее пассажир в красном кепи, с благодушным азартом махавший рукой рыбакам, нервный переливчатый блеск — так запомнилось мне это краткое рандеву.

Когда оборвалось ностальгическое качание, вода показалась ледяной. Мы выскочили на пустынный берег, где я наконец разглядел ее, толстобедрую, но ладненькую, с прелестными ямочками Венеры на пояснице. Стесняясь своей наготы, Вера зашла за валун, и ее тень, отброшенная на песок, была альбатросовой тенью Сирены.

В утренних занятиях Клары (ее лекции внезапно перенесли на утро) я не видел ничего подозрительного, никакого особенного, пророческого чутья, способного подсказать мне, что же там действительно происходило, в те дни мне дано не было. Истинная природа ее рвения, несвойственных ранних пробуждений и тщательных сборов открылись мне гораздо позже, а именно спустя год. В зимний вечер — автомат для сушки грохочет («Почему бы тебе не заняться этим?») — Клара сказала, что уезжает в Америку — Омаха, штат Небраска («Тут такая провинциальная тоска! Ты только не злись, но знаешь ли, жизнь не заканчивается...»). Я счел своим долгом поинтересоваться, как и на какие, собственно, средства Клара намерена жить в чертовой Небраске. Здесь-то и вскрылось: есть человек, способный обеспечить моей бесценной супруге достойное будущее! Рушится потолок, я тянусь за стулом и с треском разбиваю его о непроницаемое Кларино лицо.

Единственное, о чем я тогда мечтал, — покончить с создавшимся гнуснейшим положением как можно скорее. Мы развелись. Я подписал: Гарри Адлер. Она подписала: Клара Адлер. Более никогда наши имена не встанут так близко. Теперь она подписывается как Клара Павиан. Дома мы выпили за это прежде, чем лечь в нашу кровать. Будь ты проклята, двойственная зеркальность!

Я ни разу не говорил с ним (да и о чем нам было говорить?). Его фигура — фигура фарсового пошляка без шеи и каких-либо любопытных примет — мелькнула передо мною в реальности лишь однажды, и моя безграничная досада по поводу ее существования относилась скорее к новоявленной миссис Павиан, еще не угадавшей своей незавидной участи.

Отъезд Клары был поспешен и легок, делить нам было нечего. В последние веселые дни нашего вынужденного, но не принужденного сожительства она по крайней мере раз семь или девять отдавалась мне по собственной инициативе, с поразительной естественностью демонстрируя новые штучки, — утреннее годичное обучение явно пошло ей впрок. В порыве откровенности, которая уже никак не могла меня задеть, ибо отныне я был пустым местом, Клара представила мне в красках некоторые, наиболее затейливые из ее утех. Она клялась, что Павиан заставлял ее голышом и на четвереньках собирать с пола деньги, в то время как сам полз следом, надеясь совокупиться с нею при малейшем ее промедлении. На том и покончим, скажу только: более идиотического сексуального сюжета я не слыхал.

На прощанье я дал ей сто двадцать восемь долларов и обещание не спиться окончательно. Я сам увез Клару в аэропорт, где мистер Павиан сгрузил на резиновую платформу десяток набитых как попало сумок, пребольно ткнул меня короткой толстой лапой в плечо и промычал нечто среднее между «пока» и «хороший мальчик» с отвратительным русским акцентом. В небе, рассеченном поперек двойной барашковой лентой, болтался красно-белый аэробус. Внизу араб-таксист клянчил иностранные папиросы, рядом уныло-черный человек поливал стриженную пальму, заботливо обнесенную изгородью. Дул жаркий ветерок, и день предвещал стать очень тихим. В постели господина Адлера и миссис Павиан я беспробудно проспал двое суток. Сказать, будто я страдал, было бы лукавством. К моменту, как отбыл восвояси американский летучий корабль, унося Клару, наших детей и синемордую обезьяну, которую Клара в моем присутствии так и не осмелилась назвать мужем, я уже не являлся вполне свободным мужчиной. О моей теории я говорил: она неоднократно показывала себя в действии.

Пять лет молчания. Кое-что доходило до меня через американских знакомых. Недостоверные факты, намеренно приправленные горечью в угоду брошенному мужу. Факты были такие: прохвост открыл какую-то русскую контору и вскоре, как следовало предвидеть, прогорел. Прежде, чем исчезнуть вовсе, он, судя по всему, выпил несчастной Кларе немало крови. Последняя открытка, от него полученная, была с видом сибирского зоологического музея. Там же — это выяснилось позднее — наш вероломный любовник неизвестно почему пытался открутить голову бурому медведю. К тому времени Клара снеслась с религиозной сектой и занималась тем, что таскалась по чужим домам, сея слово божье.

Я настолько забыл ее, что не нашел в себе ни злорадства, ни сочувствия. Навязчивые попытки к воссоединению (зачем я был нужен ей?), которые Клара предпринимала через океан, я, зная о ее душевной болезни, уже не принимал всерьез. В память о Кларе и тех благодатных днях, какие судьба отвела нам перед ее отъездом, отправлялся искать свою новую госпожу Адлер и, найдя (обычно в кабинете или гостиной), стремился поскорее исполнить долг супружества. Жалкая Клара, продолжавшая шелестеть в оставленной трубке, бедный заброшенный в Сибирь павианоподобный искуситель! Что я мог понимать тогда?