Лунная радуга (на конкурс)

 

                                                           

               «Жизнь превратила моего брата в уголовника.  Мне кажется, ему                                                                                                           повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером».     

                                                                                                           С. Довлатов.

 

                      

 

            Мой старший брат Лукьянов Ярослав человек исключительный.

            Ну, согласитесь, была нужда утверждать подобное о человеке посредственном и безликом?  А потому, на вашем знакомстве с ним настаиваю. Конечно, будет неправильно по-родственному замалчивать его поведенческую вольницу, а значит, рассказать всё как есть, считаю, следует. А кто ещё, если не я? Информация из первых уст наиболее достоверна.

           Брат мне был вместо отца.  А в ущербном нашем семействе, когда слову «безотцовщина» со стороны придавались различные оттенки, за хозяина. Со мной носился, как с писаной торбой, ограждая от всего непредвиденного. И опрометчиво считал, что два года разницы в возрасте отбрасывают меня в категорию недееспособной малышни. Однако, проникнувшись пониманием моей страсти к рисованию и оценив развешенные по стенам нашей с ним комнаты карандашные, гуашевые и акварельные наброски как перспективные, от разных забот по дому меня отваживал, говоря:

           - Ты старайся давай, Репин недоделанный. Если не возьмут твою «живопись» на выставку, будешь у меня полы в доме мыть. По два раза на день.

           Сам же, ещё подростком, навострился подрабатывать где - либо в людях, на стороне, и тащил в дом: то ведро картошки, то ношеную одежонку для меня, а иногда какую - никакую денежку. Отдавая, вгонял маму в умильные слёзы и, уклоняясь от поцелуев, бурчал срывающимся баском:

            - Да ладно. Будет тебе уже. Вот ведь делов куча!

            А что ему оставалось? Папенька наш в те поры завивал горе веревочкой в неведомой сторонке, искусно камуфлируя свое местоположение в системе координат судебных исполнителей. Всё, что положено делать главе семейства, упало на плечи нашего Ярика.  

Раннее осознание ответственности за семью обострило в нём заложенные природой мужские качества. Или, по подростковой наивности, эти качества так ему представлялись. Он стал нарочито немногословным и вспыльчивым. Закурил еще в восьмом классе, не беря во внимание ничье осуждение. Стал грубить матери, мне незаслуженно часто отвешивать подзатыльники. А иногда в нём вскипала прямо - таки животная злоба. Он начинал люто ненавидеть каждого, от кого, как ему казалось, исходила малейшая угроза спокойствию и безопасности нашей семьи.

В такие моменты у него, как у бойцового пса, угрожающе собирались на носу морщины и обнажались зубы. Этого оскала иногда было достаточно, чтобы противник опускал голову и уводил в сторону взгляд. Ещё лавину лет назад, если помните, один сиятельный муж говорил:

«Битву проигрывает тот, кто первым отводит глаза».

          Однажды вечером, встречая маму из больницы, где она служила медсестрой, Ярик так отметелил поддатого взрослого мужика, который набивался ей в провожатые, что тот, закрыв голову руками, только взвывал: «Звереныш! Звереныш!»

         Досталось, главное, и маме, когда она пыталась «защитничка» оттащить.

         Его будто переклинивало и становилось понятно, что дело тут совсем не в физическом превосходстве, а в той врождённой безбашенной отваге, что в войну бросала русских ребят под танки. Простите мне этот пафос, но не могу же я сказать, что у него с башкой не всё в порядке. Хотя маму и это несколько настораживало.

          А вот «…мне представляется совсем иная штука…».

Почему же не упало ему в разум то простое обстоятельство, что маме этот провожатый мог быть и небезразличен? Иди бы он себе рядышком. А что выпивши, так это среди местных случай рядовой.

          На нашу Полину Сергеевну до сих пор заглядываются и свободные мужики и, скованные семейными узами, невольники. А по молодости Полюшка красавицей была общепризнанной. Сохранилась фотография, где они с отцом, совсем ещё юные, «снялись на карточку» перед самой свадьбой.

          На стуле сидит громоздкий и пухлощекий наш папа, Петя Лукьянов, с допризывной прической «под Котовского» и чуть смазанными чертами лица.

Мастера - фотографы называли такой дефект «шевелёнкой», потому как выдержка при съёмке в старое время была длительной.  

          Рядом стоит, положив руку ему на плечо, статная, по сибирским природным законам «ладно скроенная и крепко сшитая» наша мама с толстенной косой, переброшенной на грудь. В косу по всей длине вплетена белая ленточка, по давней традиции оповещающая, мол, «девка на выданье». Заинтересованным лицам сигнал - можно засылать сватов.

          Эта коса в одну страшную годину спасла меня, грудного младенчика, от неминуемой гибели. Кроме роскошных маминых волос, никакого богатства в доме не водилось, и она продала своё сокровище постижёрной мастерской областного драмтеатра для изготовления париков.

Заветные ампулы, через унижение вымоленные в закрытой аптеке для городской номенклатуры, не сразу, но вернули меня к жизни.

          Пустые коробки с иностранными надписями долго валялись в нижнем ящике комода. Наткнувшись на них, мама плакала, вспоминая чёрную пору, пока Ярика это не взбесило, и он, матерясь про себя, не выкинул их в пределы неведомые.

          И всё же за этой нарочито грубоватой и явно надуманной братом линией поведения мы с мамой ощущали неумело скрываемое тепло и любовь по отношению к нам. Да и могло ли быть иначе, ведь он от макушки и до пят наш сын и брат!  От пуговицы на кепке до шнурков на ботинках -  наша родная родня!

Яр, конечно же, был для меня супергерой, авторитет и пример для подражания. И уж подражать ему я из кожи лез! С самого голоштанного возраста. Помню, когда брат перешёл в седьмой класс, нас, окончивших четвертый, переводили из деревянной халупы, где располагалась поселковая начальная школа, к ним, в двухэтажное кирпичное здание.

В первый же день я опоздал на урок и праздно шатался по гулкому коридору, огрызаясь с техничкой, грозившей мне издалека веником.            Вдруг чья – то жёсткая рука развернула меня на сто восемьдесят, и я упёрся взглядом в пряжку офицерского ремня.

          - Из какого класса? – нагнетал директор.

          - Четв..., то есть пятого, - запинался я.

          - Как звать?

          - Игорь.

          - Фамилия?

          - Лукьянов.

          - Как, как? - насторожился тот.

          - Лукьянов! – Я, памятуя нелестную, мягко говоря, репутацию братца, уловил в голосе директора настороженность и произнес фамилию гордо, почти как «Гагарин», чьё имя недавно зазвучало у всего мира на устах.

          - Час от часу не легче! – Посочувствовал себе директор. – Лукьянов Ярослав, что же, брат твой? – Он ещё не хотел до конца поверить в «счастье», которое приобретал в лице второго Лукьянова.

          - А как же! – я разнузданно добивал слабую его надежду. - Он Петрович, и я Петрович. И оба Лукьяновы, вы не поверите…

          - Да, да… Припоминаю. Мария Васильевна, поясняла мне кое что. Экий ты балагур, Петрович. Следуй-ка за мной. – Сказал директор и зачем-то обхватил ладонями свой ремень.

          «Ну-у, началось, - подумалось мне. - Ещё ничем ничего, а я уже помечен красным и задвинут на полку, которая ближе к выходу». И всё же, невзирая на приватную беседу в предгрозовых тонах, мне представлялось, что на новом месте все должно пойти по-новому. И это будоражило.

           Издалека средняя школа внешностью выделялась краснокирпичной, а солидностью - краеугольной.  Внутри здания размещалось столько всего ранее мне недоступного, что я поначалу ходил с открытым ртом, как полудурок. Ну, например.

В одном крыле располагался громадный спортзал с горой гимнастических матов, брусьями, турником и баскетбольными кольцами. Здесь же высился снаряд, который наш школьный физрук, Эдуард Равильевич, называл гимнастическим козлом для опорных прыжков.

           Фигура та ещё, но об этом позже. Я, как вы понимаете, не про «козла».

           В другом крыле располагались комнаты для кружковых занятий, а в актовом зале, на сцене стоял, аки жеребец в деннике, вороной инструмент, прозываемый разно. Кто скажет рояль, кто пианино. А кто -  фортепиано.

Играть на нём, понятно, никто не умел, но от вельможного подарка одного из бывших выпускников отказаться было неприлично. Да и потом, сколько было затрачено трудов, чтоб затащить его в школу. Ярик говорил, что приходилось фрамугу вынимать.   

И это зимой, чтоб вы знали!

          Вместо печей по стенам тянутся батареи парового отопления. Не уникальность, конечно, но всё же редкость для нашего поселения. Пальто и телогрейки не сугробом на лавках, а на крючках в гардеробной. Туалеты раздельные! Для девочек, для мальчиков и… для преподавателей.

А я, до поры, считал учителей небожителями.

 

           За промелькнувшее лето я помаленьку стал забывать деревянную и неказистую, но полную неизбывных и трогательных воспоминаний, начальную школу.  Как мы ютились по трое на одной парте, как помогали хромому истопнику дяде Феде таскать из заснеженной поленницы дрова к печке – голландке, как грелись на переменах, толкаясь и облепив ладошками жестяные горячие её бока. С первого класса и по четвертый малая школа была нашим вторым родным домом.

         Дядя Федя при нашей малолетке занимал все должности, кроме учительских. Помимо дровяных забот и печного пригляда, он как-то незаметно справлялся и с побочными обязанностями: был за дворника, повозочного, ключника, садовника, завхоза и сторожа. Где надо – за плотника, где надо – за слесаря.  Был открыт и приветлив, а таил от всех лишь одну маленькую слабость – пристрастие к нюхательному табаку. 

         Забив в каждую ноздрю по хорошей щепоти моршанского, тёртого в пыль зелья, он выходил во двор и, думая, что никто не слышит, давал себе волю. Чихал с наслаждением и бессчётное количество раз. С подвываньем и закатываньем глаз. С кряканьем после каждого чиха. Успокаиваясь, отирал рукавом слёзы удовольствия и светлел взглядом. От табака усы его окрасились со временем в жёлто – зелёные тона и тем был он немного похож на водяного.                         

        А главное, дядя Федя являлся единовластным хозяином школьного колокольчика, которому непременно есть место и время при таком заведении, как школа. 

            Но я погорячился, сказав «колокольчик». На самом-то деле это был небольшой судовой колокол с юбкой диаметром чуть ли не в бескозырку и стограммовой гирькой вместо утерянного била. Хранил его дядя Федя ещё с тех времен лихой флотской молодости, которая минула под девизом:

          «Все пропьём, но флот не опозорим!»

          Пылился раритет без дела у него дома в забвении, но, когда обнаружилась пропажа школьного колокольчика с деревянной ручкой – ан, пригодился! Обидно, конечно, было слышать перешептывания:

«Кто же это мог «звонарик» умыкнуть?»

          «Да, кто - кто! Неужели непонятно? Наверняка эти двое из ларца, одинаковы с лица.  Ярик да Гарик Лукьяновы.  Хулиганьё чёртово!»    

           Яр не реагировал в силу характера, а я помалкивал, хороня под сердцем подозрение на братца. Годами позже выяснилось, что и он не был грешен. Но, как говорится, дурная слава впереди нас бежит.

           Дяди Федина латунная «рында» усаживала нас за парты и через 45 минут высвобождала накопившуюся за урок энергию. Двойным скляночным дозвоном рукой бывшего старшего матроса доблестного Балтийского флота.

Из класса вон с диким криком в коридор, сшибая на бегу развешенные по стенам работы членов кружка рисования и живописи, среди которых были и мои. Дайте хвастануться – в большинстве своём! И в заметной, от прочих изысков, отличительности!

         Он был уже старенький, наш дядя Федя. К малой школе прикипел давно, а всё по причине увечности ноги. Добротный, крестовый дом, рубленый ещё его прадедом, из смолистого неподсоченного сосняка, стоял сразу же за школьной оградой.  От дома до работы «рукой подать», это и определило выбор.

        Проживали они тихо и мирно в своей «хоромине» вместе с дочерью Галей, учительницей русского языка и литературы. Нашей, впоследствии, классной дамой. Семейная жизнь у Галины Федоровны не задалась смолоду, а дядя Федя остался вдовым ещё в приснопамятные печальные времена, когда, схоронив любимую свою Аннушку, остался один на один с этой жестокой несправедливостью и двумя девчушками, трёх и пяти лет, на руках. Со дня похорон перестал бриться и дал себе и покойной супруге зарок - второй раз не жениться.

         Мария Васильевна требовала, чтобы мы называли его, как и положено в образовательном учреждении, по имени и отчеству. То есть Федор Николаевич. Но ему самому такое обращение не нравилось, и для нас он оставался тем, кем и был всегда - «дяФедя».

         Над ним по-доброму и незлобиво подшучивали все, вплоть до первоклашек, не боясь какой – либо отместки. То гурьбой хромать примутся у него за спиной, а то возьмутся хором нарочито чихать. Или кочергу упрут.  Либо ещё какую каверзу отшпакулят. А он только взъерошивал пятерней осадистую бороду и грозил узловатым пальцем:

          - А вот я уши то надеру!

          Но, чтобы хоть раз выполнил свою угрозу, я не упомню.

          Эта поговорка прижилась и между ребятишками. Даже мне, первому по малой школе, коноводу, досталось раз. Один мелкий, пробегая мимо, наступил моей персоне на ногу, за что вполне заслуженно принял смазной щелбан с оттягом. Почесался, поморщился и, убегая, прокричал:

- «Уши надеру!» Что проделать со мной ох, и следовало бы! После одной моей гнусной выходки.     

          По своей «камчадальской» принадлежности я сидел на последней парте и ёрзал. Ждал, когда дядя Федя зазвонит в свой колокол, чтобы лететь на перемену. Издалека мне слышно, как часы, висевшие над его столом, пробили половину двенадцатого. За четыре года все перемены были высчитаны мной до секунды. Следом за часами должна была ударить рында. Но прошла вечность, потом вторая и нависшая тишина грозила вылиться, как я сейчас понимаю, в восьмерку на боку. МарВас писала на доске что-то одной ей понятное.

Воспользовавшись ситуацией, я на цыпочках выскользнул из класса.          Так и есть! Дядя Федя, сидя за столом, спал, боком уложив на рукавицы из собачьей шкуры свою окладистую бороду. А что гласит закон моря? А он гласит: впередсмотрящему спать не полагается!

         Ноздри мои раздулись от такого небрежения к нашему свободному времени, и я, исполненный благородного негодования, принялся истово трепать у рынды пеньковый жгут. Гирька внутри колокола металась, как угорелая, издавая такую пронзительную какофонию, что я сам испугался её оглушительности.

         Дядя Федя очумело встрепенулся, ещё в полусне и в полуобмороке замахал руками и затряс головой, не понимая, что происходит. Со стола слетели на пол журнал и рукавицы, табурет под ним поехал, увечная нога в катаном валенке оскользнулась на крашеных половицах, и он со стоном упал на спину. Я побелел!

         Было чутко, как кровь отлила от лица, а сердце провалилось в живот. Страх пригвоздил меня к стене, ввёл в оцепенение и не давал никакой возможности помочь старику подняться.

Оловянными глазами я смотрел, как дядя Федя, ухватившись за край стола, с трудом выровнялся и посмотрел на меня. В этот момент я впервые узнал, какими бывают глаза у человека, решившегося на убийство.

          Не сказав ни слова, старик собрал с пола рукавицы, журнал, поставил на место табурет и, кашлянув, похромал к выходу.

          В коридор выбежали ничего не подозревающие ребятишки, прошла в учительскую Мария Васильевна с кипой тетрадок, так и не заметившая моего наглого побега. И никто не мог понять, что такое со мной.

        - Смотри, встал и стоит!

        - С урока убежал ещё…

        - А что случилось - то?

        - Да Лукьянов этот. Сейчас опять что-нибудь выкинет, вот увидишь.                                                 

        - Стоит, как аршин проглотил.

        - Да пускай стоит, пойдем отсюда.

        - Правда, лучше уйти. От греха подальше.

        - От какого греха? Укусит, что ли?

        - От него чего хочешь можно дождаться.

         Спустя какое - то время, почти перед летними каникулами и переходом в среднюю школу я почувствовал, что больше не могу уговаривать свою совесть повременить с извинениями. И пусть никто от меня ничего не требовал, я решился:

        - Дядь Федь, - сказал я, по щенячьи уводя голову вбок, - дядь Федь…

        И вот тебе раз!

        Ведь давно проживал в уверенности, что разучился плакать, а тут… Все приготовленные слова разом перемкнуло судорожным всхлипом.

        Федор Николаевич притянул меня к себе, поцеловал в макушку и прошептал на ухо:

        - В другой раз уши надеру!  

 

         * *  *

         Жизнь в новой школе водоворотом закрутила нас с братом. На занятия мы теперь ходили вместе, хотя на переменах Яр старался держаться от меня наособицу. Думки мои на сей счёт были двойственные.

        Первое. Быть может, ему было неловко перед старшеклассниками, что он выступает в роли няньки. Второе. Брат специально бросал натянутые вожжи, как бы предлагая мне самому найти своё место в новом коллективе.         Выплывало из тумана размышлений и третье. Вероятно, самое главное.

        Зная взрывной характер Ярика и понимая, что всякая связка с ним любому может выйти боком, моя ровня, а кто и постарше, от каких-либо конфликтов со мной, в большинстве случаев, уклонялись. А я, бывало, нарывался. Чего скрывать. Про меня говорили:

        «Да не вяжись ты с ним, а то он брата подтянет. Не отвертишься».

        Такие речи приходилось слышать. А я по инерции продолжал пребывать в уверенности, что авторитет мой, пусть и негативный, переехал вместе со мной. Но год от года становилось понятнее, что слепое копирование поведения брата не приносит желаемого результата и участь моя - неизбежно слыть вторым, «…его судьбы невнятным отраженьем». Он – характер, я – подражатель. Такое положение вещей стало настойчиво беспокоить. Поставить мозги на место сумел всё тот же Ярик, когда однажды принял меня на крыльце с расквашенным носом, и отрезвил единственно верной житейской мудростью:

         - Ну, что?  Молодец против овец? А против молодца, сам овца?  

         Я сделал выводы. До меня дошёл смысл выражения «Быть самим собой». Стало понятно, что за внешним авторитетом нет резона гнаться. Иначе стилем поведения, а затем и смыслом жизни станет насилие над ближним, которое раз от разу надо будет подтверждать.

         А если на пути возникнет обстоятельство, которое оборвёт твоё победное, на обманчивый взгляд, шествие? Да ещё на глазах у сверстников, не раз от тебя, засранца, претерпевших? Развенчанный кумир – жалкое зрелище!

         В результате этих головоломных раздумий тактику и стратегию своего поведения я решил пересмотреть. Засел за книги по истории живописи. Вытянув из-за шкафа неоконченный мамин портрет, возобновил работу масляными красками. В желании подрасти виснул на турнике, растягивая позвонки. Тягал Ярика самодельные гантели. Всерьёз старался перекроить никчёмность праздной повседневности в настоящее дело. Одна умная книжка с изречениями великих личностей упрекала меня безжалостно:

«Праздный человек – животное, пожирающее время!»

          Безумно хотелось оформить свой безответственный «забег в ширину» в целенаправленное движение вперёд. Туда, где я виделся себе фигурой самостоятельной и вполне независимой. И у меня, скажу вам, стало кое - что получаться, если даже Ярик, замечая эти перемены, говаривал:

        - Нет, вы поглядите - ка на него! Прямо, не из тучи гром!

         Из уважения к художническим стремлениям моим, он тайком сработал в школьной столярке настоящий складной мольберт. Срисовал из моих книг по живописи чертеж, сговорился с трудовиком и сделал! Подморил, покрыл бесцветным лаком и, на мой день рождения, притащил домой.

         Это был настоящий мужской (сказать бы отцовский…) поступок. И вещь, категорически мне необходимая! Милый Ярик! Я прощаю тебе все подколы, розыгрыши и отвешенные мне, по неуемной братской любви, подзатыльники и крепко обнимаю! Спасибо, брат!

 

          *  *  *

          К девятому классу я заметно окреп, вытянулся, и в росте на пол – головы даже обогнал брата. Тот наоборот, перейдя в последний, 11 – й класс, прибавил в весе, раздался в плечах, стал узок в талии и чуть сутуловат. Благодаря этой нарочитой сутулости, сильные руки казались длиннее обычного, что делало его похожим на человека, изготовившегося к схватке.

Этому способствовали занятия в секции бокса, что вёл по вечерам со старшеклассниками все тот же Эдуард Равильевич.

         Была и ещё одна причина, повлиявшая на перенастройку моих душевных струн. Стыдно признаться, но внутри нечаянно проснулся интерес к особам противоположного пола, а проще, к некоторым из наших девчонок, кои, до известной поры (если иметь в виду именно такую плоскость) были мне категорически безразличны. Я не находил в их существовании практической пользы, кроме эпизодически возникающей нужды что - либо списать.  Не представлялось, что с ними можно делать дела.        

         Ну, к примеру: отправиться с неводом по заре на рыбалку, помочь дяде Феде наколоть дров для малой школы, зимой расчистить каток на реке. Ни в «войнушку» поиграть, ни в футбольную команду принять.  Нагишом с ними не искупаться и не «натырить» яблок в совхозном саду. Ни в какую полезную затею не годились наши девчонки. В общем, как говорят: «Ни украсть, ни покараулить»!

          Но, неостановимо время! И не для меня одного стали очевидны духоподъемные в наших девочках перемены.

          На летние каникулы после восьмого класса уходили в большинстве своём долговязые и худые подростки, с узловатыми коленками и выпирающими лопатками. С бантиками в жидких косицах, в застиранных форменных платьицах и сморщенных мамкиных чулках в рубчик.

          А что мы наблюдаем новой осенью? Промелькнувшее лето многих буквально преобразило! До неузнаваемости! Я с удивлением рассматриваю своих одноклассниц и в голове носится простое, но исчерпывающее определение, характеризующее их нынешнее состояние – да они расцвели!

         Будто сомкнувшийся на ночь тугой комочек цветочного бутона под нежащими лучами солнца несмело раскрывает, ещё не созревшую, природную свою красоту, скрытую до известной поры.

Неспешная походка. Иная стать.  Прически. Плавные движения рук и пологие линии плеч.  И уже трудно скрывать наливные округлости под белоснежными воланами парадных фартуков. А ещё трудней гасить шальные искорки из-под ресниц, приводящие мальчишек в непонятную смуту.

         Наташа Лушникова, повелительница моих снов! Олечка Борзова, точёная гуттаперчевая гимнасточка и моего коренного друга Вальки Колесникова, головная боль! Да что это происходит, скажите вы мне?

         Поток новых ощущений, нетающий флёр неосознанных предчувствий, атмосфера беспричинной прип