Шли мальчишки в первый бой (на конкурс)
Глава 1. Тяжело вспомнить, невозможно забыть.
Он стоял и упорно смотрел на витрину. По его взгляду сразу становилось понятно, что там находится нечто очень важное для него. Его морщинистое лицо чуть дрогнуло, как будто он вспомнил что-то такое, что было очень тяжело и неприятно вспоминать.
Прожитая жизнь, проносилась внезапно ожившими воспоминаниями, словно гремящие вагоны вечерней электрички. Они настолько захватили старика, что он перестал замечать что-либо вокруг. Последние лучики заходящего ноябрьского солнца заставляли поблескивать седину на его голове. Совершенно неожиданно тонкой струйкой из правого глаза у него потекла слеза. Он не стал ее вытирать. Казалось, он даже не почувствовал. А она, извиваясь тонкой змейкой, поползла через глубокие борозды его морщин прямо к подбородку. И только когда слеза достигла его, старик аккуратно смахнул ее лёгким, едва заметным движением руки. Ничто не должно было мешать ему. Ведь здесь, в просторной тишине школьного музея, он на мгновение вернулся в прошлое. В голове мелькали какие-то размытые образы, постепенно снимавшие с себя проволоку мути. Стали появляться лица людей. Молодые, с разными оттенками эмоций: от всеобъемлющей радости до бесконечной грусти.
Все они, должно быть, были уже мертвы. Но он не мог знать этого наверняка, так давно он их не видел.
- Простите, уважаемый, мы закрываемся через пять минут. Приходите завтра.
Старик, вздрогнув от неожиданности, мигом вернулся в реальность. Воспоминания схлынули, подобно морской волне, резко сползающей по песку обратно в синее море.
Он уже несколько часов стоял здесь, в помещении недавно открывшегося школьного музея, совершенно один, опёршись на свою трость и пристально разглядывая одну и ту же витрину, завладевшую его вниманием ещё вначале экскурсии и не отпускавшую теперь, когда экскурсия давно закончилась.
Правда, смотреть было особо не на что: помимо этой витрины, в углу стояла ещё одна, а помимо них только пара столов да один стеллаж, незаполненный экспонатами и наполовину. Тусклый свет постоянно гудящих флуоресцентных ламп придавал этому небольшому помещению ещё более гнетущую атмосферу.
Он повернулся. Его трогала за плечо невысокая востроносая с вытянутым, как у лисицы лицом, женщина лет сорока.
- Простите, а вы кто, - чуть оторопев, дрожащим голосом спросил он.
- Я? - чуть возмущено переспросила она, - я Ольга Сергеевна Потапова, директор школы.
- О, очень хорошо,- видимо придя в себя, старик, чуть улыбнувшись, торопливо затараторил, - хорошо, что мы встретились. Понимаете, гм, как бы сказать...
- Скажите уж как-нибудь, - резко перебила она, - я тороплюсь.
- Хорошо, простите великодушно. Старый уже, мысли путаются. В общем, меня зовут Василий Дмитриевич Кварцяный. Понимаете, я раньше здесь учился...услышал про ваш музей, зашел ради интереса. Все - таки про войну, а я ведь ветеран.
Василий Дмитриевич посмотрел на Ольгу Сергеевну и осекся. Она с кислой миной, нервически притопывала ногой, видимо сочтя его за маразматика. Он решил изъясниться короче и понятнее.
- Простите ещё раз, старого дурака, буду говорить только по существу. По счастливому случаю у вас оказалась моя медаль, - и он указал на витрину, на полке которой действительно лежала старая немного выцветшая от времени медаль, - да, да моя, я не ошибся и не сошёл с ума, не думайте. Понимаете, у меня ее украли несколько лет назад. Представляете, залезли в квартиру и вынесли все подчистую. А мне ведь бог с ней с пенсией, с телевизором, вот только медаль было жаль. Я ведь до Берлина дошёл. Из моего полка тогда только пять человек добралось, остальные, - он чуть замялся, проглатывая подкативший к горлу ком, - погибли.
Ольга Сергеевна скривилась ещё сильнее, будто ела лимон.
- Простите, Василий Дмитриевич, а почему вы так в этом уверены?
- Ну, как же, милая, мне в этом не быть уверенным? Свою - то медаль я всюду узнаю. Вон ленточка по бокам потертая, вон сколото немного на боку. Понимаете, вы - то этого не видите, а я-то наверняка знаю, что моя это вещь! Дорогая моя, - продолжил он дрожащим, почти срывающимся голосом, - очень вас прошу, верните мне ее. Мне ведь она нужна не на китель прицепить и ходить на парады, отсвечивать. Для меня - это память. Как увидел, сразу однополчан вспомнил, как живых представил и так хорошо стало. Родная моя, прошу вас, верните мне ее, я вам по гроб жизни обязан буду. Мне ведь девяносто пятый год скоро, недолго осталось. Как помру, себе обратно заберете.
И старик замолчал, застыв в трепетном ожидании. На лице его сияла какая-то совсем по - детски наивная улыбка. И он действительно, как маленький ребёнок ждал чуда, что сейчас ему откроют витрину, и он сможет забрать назад эту дорогую его сердцу вещь, за которую он пережил так много боли, потерь и страданий, которая напоминала ему о том, что он однажды прошёл целый ад и даже, потеряв в нем почти всех родных и близких, сумел вынести их оттуда в своём сердце. Теперь он чувствовал, что все они будто бы оживут в этой маленькой вещице, и если она попадёт к нему в его пустую квартиру, то до конца своих дней он сможет больше не быть один. Это было так глупо, но так желанно для него.
- А документы у вас есть, уважаемый? – спросила сухим и твердым голосом директор.
Старик тяжело вздохнул. Он знал, что ему не поверили, но решил идти до конца.
- Какие там документы, говорю же, все тогда украли. И медаль вместе с документами унесли. Ничего не осталось. А может, иначе как-то? Пенсия у меня небольшая, но я наскребу, выкуплю у вас. А если хотите, расписку напишу, мол, я, такой-то, такой-то, взял медаль у школьного музея, после смерти будет возвращена...
Он говорил и не знал, что Ольга Сергеевна все для себя решила ещё с его первой фразы. Школа не занимается благотворительностью, тем более для сумасшедших ветеранов. Упрет экспонат и пиши, пропало. А музею потом новый доставай. Нет уж, таких типов шляется много, на всех медалей не напасешься.
- Без документов мы ничем не можем вам помочь - официозно ответила ему она.
Необходимо было спровадить его как-то корректно, чтобы не бросать тень на и без того не безоблачную репутацию её школы.
- Вот достанете документы, тогда жду вас с официальными бумагами, с заявлением, можно с юристами, которые подтвердят, что эта вещь ваша. Пока всего этого не будет, я ничего не могу для вас сделать.
- Ну, какие документы? Я ведь еле хожу. До собеса порой сил дойти нет. Пожалуйста, скоро ведь праздник. Я, ведь знайте, никогда ничего не просил, ни у людей, ни у государства. Хотите помните, хотите не помните, хотите уважайте, хотите не уважайте. А теперь вот у вас прошу, не обидьте старого человека, поступите по совести...
- Совести, похоже, у вас нет, - снова оборвала его она, - уходит отсюда, а то я полицию вызову.
Василий Дмитриевич открыл рот, чтобы ещё что-то сказать, но не решился. Он сгорбился сильнее прежнего, оперся на трость и как побитый пьес побрел восвояси.
Скоро он придёт домой, в своё скромное пустое жилище, где вот уже почти пятнадцать лет нет никого, кроме него и рыжего кота Васьки. В крохотной коммуналке давным-давно позабывшей, что такое капитальный ремонт «сталинки», где в его маленькой комнате только диван, комод, шкаф, да старый телевизор, он посмотрит на черно - белые фотографии, вспомнит жену, с которой они душа в душу прожили тридцать лет, но из-за его ранения полученного на войне, так и не нажили детей, скончавшуюся десять лет назад, старых друзей с завода, со многими из которых они пришли с фронта и которые умерли уже очень давно, своего брата Мишу, который после войны уехал на заработки в Сибирь и где-то сгинул...
Потом он ляжет на не разложенный диван, положит одну руку под голову, а другой закроет лицо и почти бесшумно, чуть всхлипывая, стараясь сдерживаться, чтобы не пугать соседских детей, горько заплачет.
Глава 2. Мать порядка.
Ольга Сергеевна Потапова во всём любила порядок. Как-никак она вот уже целых семь лет была директором серьёзного учреждения и несла на себе огромную ответственность. Шутка ли, семьсот пятьдесят детей каждый год? А ведь школа – это не только образовательное учреждение, и выборы им проведи, и праздники районные справь, и педагогический семинар устрой, и лагерь организуй. А теперь ещё этот день Победы висел на ней ярмом. Почти всех ветеранов района сгоняли в этот раз в её школу, во многом из-за открытия этого музея, посвящённого Великой Отечественной войне, пропади он трижды пропадом.
Конечно, ветеранов нужно уважать, безусловно, дело важное и ответственное. Но как будто у неё других проблем нет. Учителя в шею впились со своими зарплатами, районо с вечными проверками покоя не дают, а скоро, чёрт возьми, и прокуратура нагрянет. Аттестация на следующий год…
А ведь посмотреть есть на что. Знала бы она прикуп, в жизни бы на это не согласилась. Это гимназиям хорошо: можно каждый год отбирать лучших, всё равно от желающих отбоя не будет. Обычно родители, чтобы устроить своё ненаглядное чадо получше, готовы на что угодно: оформить временную прописку, кому угодно куда угодно денег отвалить, и как с куста. А здесь обычный спальный район, дети рабочих, торгашей, эмигрантов из Ближнего Зарубежья. Ничего нового, только в РУО с этим богатством не козырнёшь: каждый год «низкие показатели», «падающая успеваемость», «ужасные результаты экзаменов». Репутация у школы ещё лет пять назад была не ахти, прикрыть хотели за недостаточным количеством учащихся да за низкие результаты. Вот и спасались тем, что собирали всё местную шелупонь, от которой другие школы отказались. Оценками блистать не стали, зато люди есть. Пускай на репутации сказалось и проблем прибавилось, зато работаем.
И ведь каждый день кто-то суётся со своими жалобами. То денег им мало, то работы много, то труба в туалете лопнула, то учебников на всех не хватает. Хотя бы удалось учеников на завучей скинуть. Она ведь кто? Правильно, администратор. А такое ощущение, что Господь Бог. Коли денег нет, то и решить ничего не получиться. Взять их неоткуда, спонсоры после этих кризисов нос от образовательных учреждений воротят, а государство даже и не чешется. Вот и вертись, как можешь.
А ведь у самой дома семья, бытовые проблемы и прочее. Но всем плевать - раз ты директор, то отдувайся, Ольга Сергеевна, за всё. Нервы-то не железные, а тут эти ГОСы, ФГОСы, ЕГЭ в конце концов на носу. Теперь и праздник на голову камнем свалился…
От тяжёлых мыслей её отвлёк проскользнувший в дверь Натан Самуилович Розенкац, тутошний учитель истории. Это был небольшого роста тучный темноволосый плешивый юркий человечек, с вечной глупой улыбкой на круглом одутловатом постоянно лоснящемся лице, увенчанном хитрыми поросячьими блестящими глазками.
- Добрый вечер, Ольга Сергеевна, - начал он своим тонким, как обычно, елейным голоском, - вызывали?
Она пристально осмотрела его с ног до головы. Всё тот же поизносившийся серый свитер, грязные ботинки и никакой серьёзности, ни снаружи, ни внутри. В школе он работал первый год, но знали они друг друга давно. Она брала его на работу отчасти из безысходности, после того, как несколько лет назад уволилась предыдущая учительница. В те короткие сроки, что у неё были, очень тяжело было отыскать преподавателя, вот и пришлось пройтись по старым знакомым. Они в одном институте, правда на разных факультетах учились, и уже тогда у него была репутация, что он в любую дырку…Хотя это и не важно. Ей хорошо были известны его делишки, но положа руку на сердце, в некоторых вопросах такие люди просто незаменимы.
- Вызывала, Натан, садись. Не буду тянуть, проблемы у нас с этим твоим музеем.
Действительно музей был придумкой Розенкаца, который помогал выбивать деньги из меценатов и искать вещи для экспозиции.
- Что за проблемы? - лицо Натана Самуиловича выразило напускную озабоченность.
- Сегодня первая экскурсия была, ну я на беду и сделала свободное посещение для всех, и представляешь, припёрся какой-то полоумный и заявил, что у нас один из экспонатов, - медаль, - его.
Натан Самуилович чуть призадумался, а потом прыснул противным булькающим смехом. Живот его сразу затрясся и заходил ходуном. Он отсмеялся, громко выдохнул и произнёс:
- Ой, Оленька, насмешила ты меня. А ножик трофейный не его? А фляга? – он снова захохотал, - а может стеллаж его или бирки около экспонатов или половицы?
Ольга Сергеевна внезапно встала со своего место сердитым взглядом глянула на гогочущего и трясущегося Розенкаца и тихо, очень грозно произнесла:
- Натанчик, я с тобой не шутки тут шучу. Знаешь же всё без меня.
Натан Самуилович мигом успокоился и принял необычайно серьезный вид.
- В смысле, что знаю?
- Ты мне под дурачка не коси. Рассказать? Денюжки-то ведь вместе на этот треклятый музей у администрации выбивали. И делили их потом вместе. А если этот ветеран переконтуженный, куда жаловаться пойдёт? Ведь шмон поднимется, проверки нагрянут, а у нас там две медальки, ржавый шлем, больше на кастрюлю с дыркой похожа, пара фляг, кисеты, которые дети нам на технологии сшили, да винтовка на изоленте, которую нам другая школа подарила, вот и всё наше богатство.
Розенкац окончательно посерьёзнел. Налёт розовощекого весельчака осыпался за пять секунд, и он на глазах превратился в хищника, тут же начав рассерженно буравить Потапову своими преобразившимися и ставшими колючими глазами.
- Да, ладно тебе, Оль, чего ты начинаешь? - огрызнулся он, - я ведь тоже угрожать могу. В одной связке работаем. Сколько мы тут с тобой дел повернули, каждому на срок хватит. Сдашь меня, и я ведь тоже молчать не стану.
Ольга Сергеевна, услышав его строгий угрожающий тон, тут же поутихла, приосанилась и печальным, полным усталости голосом спросила:
- Что ж делать-то будем, Натан?
Натан Самуилович, почувствовав слабину, осмелел, плюхнулся в ее кресло и, положив ногу на ногу, начал на нем крутиться.
- Красивый у тебя кабинет, Ольга. Мебель, смотрю, обновила.
- Обновила, и что с того?
- А то! - рявкнул не своим голосом Натан Самуилович, резко остановившись и крепко хлопнув ладонью по столу так, что Ольга Сергеевна вздрогнула, что если не хочешь переехать в обшарпанный кабинет завхоза, а то и на нары, делай, как я говорю.
- Что медали ворованные? - обреченно, понимая, что ответ очевиден, спросила Потапова.
- А я почем знаю, - отмахнулся Натан Самуилович, - может и ворованные. Мне их знакомый доставал, кто его знает, где он их берет. Скорее всего, не там или не у тех, у кого надо. Орденская книжка у деда есть?
- Нету, сказал вроде как украли.
- Это хорошо. В общем короче, делай по уму. Медаль оставляй, дедка на порог не пускай. Документы липовые на эту побрякушку всегда оформить можно. Будем надеяться, что старика никто слушать не станет. Скорее всего, так оно и будет. А если препрется с полицией или с маршем каких-нибудь недовольных произволом, мы им бумажку под нос сунем и скажем, что у дедка в силу возраста крыша немного протекла. Поверят, ведь у нас как: с бумажкой ты человек, а без бумажки сам знаешь кто.
- Думаешь, пронесет, Натан?
- Конечно, пронесет, если у сией неприятной сцены свидетелей не окажется.
- Ну, за это я ручаюсь, там точно кроме нас никого не было, - уверенно и облегченно сказала Ольга Сергеевна.
Но она ошибалась. Свидетель был. По иронии судьбы им оказался другой учитель истории Дмитрий Иванович Савелов.
Глава 3. В поисках подвига.
Дмитрий Савелов по жизни был большим мечтателем. Он был преисполнен надежд, что рано или поздно всё должно внезапно и без причины стать хорошо. Судьба благоволила этому. К нему по какой-то нелепой случайности всё шло в руки само. Диплом, квартира, работа, любящая жена, собака – что ещё нужно человеку для счастья. Да, Савелов, в принципе и был счастлив. И лишь некоторые странности не давали ему покоя.
Жена Савелова часто говорила: «Другие вот люди, как люди, а ты постоянно ищешь какой-то вселенской справедливости».
Эта фраза как нельзя лучше характеризовала Дмитрия. Вроде бы всё замечательно, судьба раздала неплохие карты, не особо крупные, но с парой козырей, играй да играй. А он мало того, что козырей вывалил, так ещё постоянно всякую шушеру себе в руки набирал. Из аспирантуры его попёрли, когда он попробовал уличить проректора университета в том, что тот в своих научных статьях использует выдержки из курсовых работ его студентов. В техникуме он не прошёл испытательный срок, поскольку на первом же зачёте он завалил студента, который имел за спиной покровителя в виде отца – генерального спонсора техникума за то, что тот не смог назвать ему дату Куликовской битвы и наотрез отказался поставить ему хотя бы три.
Вот и прошлось идти устраиваться в школу. Именно здесь жизнь его немного пообтесала и раз и навсегда отучила искать эту самую «вселенскую справедливость».
Савелов прекрасно помнил, как бунтовало его нутро, когда завуч наотрез отказалась брать его отчёт с результатами контрольных работ учеников восьмого класса, в котором значилось девять двоек.
- Дмитрий Иванович, это безобразие, сами понимаете, - безапелляционно пророкотала она своим мужиковатым басистым голосом, чтобы двоек осталось не больше трёх, делайте, что хотите.
- Хорошо, - пробормотал Савелов сквозь крепко сжатые зубы, но спорить не осмелился, хотя прекрасно понимал, что свои «пары» эти лоботрясы получили по делу. Но спорить с начальством – дело гиблое, тем более с такой репутацией. У Савелова слишком многое стояло на кону: жена вот-вот должна была родить. Поэтому разбрасываться работой он особо не горел желанием. Да, и к тому же, раз проехавшись лицом по твёрдому асфальту жизни и расцарапав его в кровь, он прекрасно был осведомлён, как долго заживают такие раны, и как потом будут смотреть на шрамы, оставшиеся на лице.
Вот сейчас вовсю шёл урок обществознания в 8 «В» классе, а Дмитрий Иванович стоял около доски и вспоминал своё прошлое. Он шёл в школу совсем молодым, полный задора и уверенности в себе. Он думал, что через пару уроков дети проникнуться его пламенными речами и с удовольствием примутся учить его предметы. Но не тут-то было. Равнодушие, с которым его встретили дети, сначала подрезало ему крылья. А потом и вовсе поломало их.
Подобно Икару, байку про которого вот уже несколько лет травил пятиклассникам, он попытался слишком высоко взлететь к солнцу, но больно рухнул вниз, ещё до конца не сознавая, что вся жизнь и есть одно затяжное падение.
- Ну, дайте, дайте, дайте, пожалуйста, ручку, ну пожалуйста, - перед его лицом, как мельница, вот уже минуты три махал Лешка Хвостов, редкостный разгильдяй и приставала. Зная, что назойливый, как овод в летний день около речки Хвостов иначе не отвяжется, Савелов молча взял ручку со своего стола и протянул ему.
- Спасибо, - радостно завизжал Хвостов.
Это означало, что отыграно пять минут покоя. По крайне мере на первых партах.
Галёрка же в этот момент сходила с ума. Весь последний ряд сидел с телефонами, так явно и нарочито не скрываясь, как будто они пришли сегодня в класс именно для того, чтобы в этих телефонах и посидеть. В середине доносился гомон, третьи парты общались между собой. Некоторые даже через ряд.
В принципе, Савелов мог бы рявкнуть на них, но у него, к четвёртому уроку закончились все мыслимые и немыслимые силы. Да, вряд ли это делало его хорошим учителем, мастером своего дела. Бывалые педагоги, узнав про его «методу» презрительно бы фыркнули и сказали: «Что за учитель такой, который класс успокоить не может?». И были бы правы, но ведь Савелов не то, что на лучшего, на хорошего-то не претендовал.
«А, к чёрту всё» - подумал Дмитрий и продолжил урок.
- Так вот, я проверил ваши самостоятельные работы, сейчас буду оглашать оценки.
Класс чуть-чуть приутих. Некоторые даже устремили на Савелова свои ясные взоры.
Макарова «три».
Макарова тут же оторвалась от телефона, скорчила гримасу, открыла рот и принялась, как всегда, орать с характерным визгом бывалой рыночной товарки, а далеко не девочки-подростка, забывая склонять, в силу своей неграмотности, некоторые слова:
- Чё, за чего это мне три?! – возмущённо взвизгнула она.
- За работу, - спокойно парировал Савелов.
- А чего это «три»?
- Потому что, ты так написала работу.
- Я хочу «четыре».
- Ты не сделала на «четыре».
- И чё, я всё равно хочу.
- Много ты хочешь. Хорошо, расскажи нам всем, чего ты хочешь.
Макарова вытаращила и без того большущие глаза и начала загибать пальцы:
- «Четыре» за четверть по историям хочу, «айфон» новенький и замуж выйти.
- Смотри, Макарова, мужчины умных девушек любят, поэтому начинай учить, тогда и «четыре» будет за четверть и замуж возьмут, - парировал Савелов.
- Не, я хочу за дагестанца, - отмахнулась Макарова.
- Почему? – наивно поинтересовался Савелов, о чём сразу же пожалел.
- А дагестанцам умные женщина не нужны, им другое надо, и денег у них дофига, не то, что у нашей русской алкашни. Мамка вон третий год с дагестанцем живёт, так у нас холодильник ломиться, а с папкой моим алкашом бы жили, с голоду бы давно сдохли, - тут же выдала Макарова.
Класс сразу же истово, почти хором заржал.
- Будете так шуметь, не стану оценки говорить, - пригрозил Дмитрий.
Это их немного успокоило, хотя в глубине всё ещё раздавались булькающие приглушённые смешки.
- Антон «три».
Пухлый парнишка с выпученными, как у рака глазами, медленно, как, впрочем и всегда, вышел из забытья, пристально уставился на Савелова немигающим взглядом и тихо произнес, жутко шепелявя (родители видать в своё время сэкономили на логопеде):
- Луцше б вы поставили мне цетыле.
- Какая тебе «цетыле», - передразнил Савелов, - тебе «три» - за счастье, понимаешь?
- Понимаю, - покивал головой Антон, - но хоцу цетыле.
- Не получишь ты «цетыле».
- Я вас всех, учителей, когда-нибудь приду и расстреляю.
Никто не удивился, не воскликнул в недоумении, даже не испугался, на самом деле, можно сказать, что всё, в принципе, было нормально. Антоша такие заявления делал уже каждому преподавателю на протяжении трех лет. Его водили к психологу, вызывали мать (отца старались не вызывать, потому что он если не сидел, то кололся, если не кололся – значит сидел. А когда не сидел, хорошенько прикладывал сына по голове, так что ни учителя, ни одноклассники не удивлялись, ведь его слова легко объяснялись травмами), но в последний год махнули рукой, потому что даже инспектор, перекрестившись сказала: «Такая семья, что ж, будь, что будет, подождём до инцидента. И маленькая бомба замедленного действия сидела огромным рыхлым неуклюжим мешком, злобно смотря на всех и вся исподлобья, в ожидании удобного момента, когда можно будет «рвануть», чтобы зацепить побольше людей. Над ним уже даже не издевались одноклассники, как это было в начале, а просто тихо жалели его (в основном девочки) или старались не замечать.
Антоша, на счастье Савелова, не стал развивать мысль, и снова ушёл в себя.
- Илькнурова «пять».
Робкая тощая отличница - азербайджанка на первой парте глянула на Савелова сквозь стёкла своих очков ласковым взглядом и едва заметно улыбнулась.
- Джабраилов «четыре».
- А чё это ему «четыре» ?! – моментально гаркнула Макарова, - я у него всё списывала.
Савелов скривил лицо и ничего не ответил. Он уже давно ко всему привык. Будь его воля, он бы половине класса давно уже вывел двойки за год. Но выводить «неуды» было себе дороже. Всё равно, если бы администрация не заставила бы «нарисовать» тройку для благополучной статистики, с учителя бы спустили три шкуры. И сам бы во всё остался виноват: ты не так учишь, не так рассказываешь, метода с ними нужна иная, они не понимают, интерактивности на уроке нет, материал сложный, и так далее, и тому подобное. А этот фрукт, в довершении ко всему, ещё бы шлялся к тебе на летних каникулах «заниматься», и, так или иначе ты бы вывел ему три, а в противном случае на твоей репутации, как педагога, образовалось бы неприятно пахнущее коричневое пятно.
Эти дети ничего не хотели. И не только потому, что они привыкли, что всё к ним идёт в руки само, все с ними нянькаются и носятся. Да, многие целыми днями сидели с телефонами и планшетами, носились по коридорам, безобразничали, срывали уроки, хватали «двойки», а завучи заставляли учителей править им оценки, чтобы по району школа не упала «ниже среднего» и закрывали на половину их подвигов глаза.
Дело было ещё и в том, что они, как срез нашей жизни, как кривое зеркало, преломляли и в искажённых, порой очень страшных образах, отражали то, что происходило вокруг нас. Некоторым из них было просто не до учёбы, потому что то, что они переживали каждый день дома, среди, казалось бы, самых близких людей, было гораздо страшнее, чем любая «двойка» или замечание в дневник.
Семья…. Стоит посмотреть на родителей и сразу станет понятно, какой ребёнок... Встречались в хорошем смысле, дотошные, щепетильные, всегда вежливо подходили, интересовались, спрашивали, переживали, старались прислушаться к замечаниям, исправить оценки и поведение своих детей. Некоторым просто было плевать – скинули ребёнка в школу, и пускай другие мучаются. Иные были скандальными и с шилом в заднице, самый неприятный, надо сказать, тип. Стоило их драгоценному чаду получить «два», прогулять урок или порядочно набедокурить, они сразу прибегали скандалить, обвинять во всём учителей и школу, доказывая, что их ребёнок святой и ничего подобного сделать не может, а все остальные просто настроены против него.
Последние два типа Савелов искренне презирал, и не хотел о них думать.
Он посмотрел на 8 «В», продолжавший сходить с ума. Да, безусловно, многим из них уже с малых лет по жизни пришлось нелегко. Что не человек, то история на целую книгу.
Вон, на первой парте, рядом с Илькнуровой, сидит девочка по имени Рахметова, тоже из Азербайджана, такая же маленькая смуглая и скромная, как и соседка. Они хорошо учатся, всегда прилежно выполняют домашние задания, но в шестнадцать получив аттестат, не пойдут в десятый класс, а останутся дома, потому что родители скажут, что пора выходить замуж, а дальше только роль домохозяйки и куча детей, которых нужно воспитывать, пока муж на работе.
Такие девочки далеко не глупы, очень стараются, но говорят с акцентом, и многое не успевают, даже подучить язык у них нет времени, поскольку они - первые помощницы матерей, и всё хозяйство держится на них.
На последней парте рядом с Макаровой лазит в телефоне Луконина. Девочка, вечно приходящая в спортивном костюме и больше, по комплекции, смахивающая на мальчика. Её мать – алкоголичка, которой за постоянную «белочку» в местном отделении психбольницы давно уже выдали специальный документ. Она гоняет их с братом в хвост и в гриву каждый день. Дома у них нет ни телевизора, ни кровати, а спят они на матрасах, любуясь на грязный прокуренный потолок старого двухэтажного барака. Однажды, хорошенько набравшись, она выбросила дочку из окна, благо оно было открыто, и первый этаж, но тем не менее…
На предпоследней парте, прямо перед Лукониной сидит тот самый Антоша. Отец его наркоман, и частенько, откидываясь из мест не столь отдалённых, обуреваемый ломкой и ненавистью ко всему живому он приковывал их с младшим братом, который учится в пятом классе к батарее и хорошенько отхаживал их палкой от пылесоса по всем частям тела. Просто так, без причины.
На среднем ряду, напротив его парты сидит Лиза Казимова. Они живёт со старшей сестрой, потому что её родители спились и давным-давно сгорели в каком-то старом бараке. Сестра часто не пускает её в школу, заставляя помогать ей ещё с двумя младшими детьми, которых та родила от разных мужчин (иногда не хочется, но приходится слушать сплетни учительниц в учительской, потому что на перемене деться больше некуда, а им, такое ощущение, больше нечего обсудить).
В довесок к этому её ненавидит весь класс и по любому поводу на ней отыгрывается, в отличие от мягкотелого во всех смыслах, но пугающего Антона. В прошлом году пришлось даже всем педсоставом разбирать её коллективное избиение. Хотя девчонка, надо сказать, никому не делает зла. Просто дети жестоки, и им присуще, к сожалению, выбирать самого слабого, чтобы на нём отыгрываться за свои неудачи. В этом они тоже не виноваты. В таком возрасте ещё не понимаешь, что это только начало большого страшного пути, на котором придётся хлебнуть ещё много горя, да такого, что будучи подростком, и представить трудно.
И таких историй, от которых у неравнодушного человека сжимается сердце, в этой школе наберётся ещё больше сотни.
Савелов миллионы раз видел, как родители сызмальства сами калечат своих детей, превращая их в монстров, а потом негодуя, почему же они такими стали.
Дмитрий открыл рот, чтобы в очередной раз прикрикнуть на гомонящий 8 «В», но махнул рукой, бросил листок с оценками на стол и повернулся к доске, чтобы начать писать тему урока.
Тут скрипнула дверь напротив него и в кабинет, как всегда через пятнадцать минут после звонка, занёс своё тело Коля Коровин. Это был тощий прыщавый отморозок без капли совести, которого переводили из класса в класс только для того, чтобы не портить статистику.
- А где «можно войти»? – на автомате, чисто по привычке, рявкнул Савелов, когда Коровин, демонстративно не здороваясь, побрёл к своему месту.
- Здрастье – ухмыльнувшись, медленно и протяжно выговорил Коровин.
- Дневник на стол.
- Фигушки, нету, обломитесь.
- Слушай, сейчас ты у меня к директору пойдёшь.
- Я там уже сегодня был.
- Ничего, ещё раз туда сходишь.
- Не пойду. Заставите что ли меня? Чего вы мне сделать-то можете? - бросил Коровин с вызовом.
Он знал, что Савелов ничего ему не сделает.
А что с ним можно было