ХРАПОИДОЛ

Долго не выкладывал, но сегодня наконец решился. По большому счёту никакой похабщины здесь нет, абсолютно жизненная ситуация.  Неординарная, конечно, но жизненная.

 

                                           ХРАПОИДОЛ

    Вылет задержали, в Москве оказался гораздо позже, чем полагал. Рабочее время закончилось, о делах можно было забыть, поехал сразу в «Бега», но там ждало новое разочарование: Галочка, администратор, глядя на меня растерянными глазами, преподнесла новый неприятный сюрприз:

— Ты не поверишь! Ни одного свободного места, а первый выезд только завтра, ближе к обеду.

— Галюнь, ну, не на вокзале же мне ночевать? — огорчился было я, но Галя быстро успокоила:

— Жора здесь, один, приютит тебя, надеюсь.

— О, класс! Спасибо, Галюня,- обрадовался я и пошёл к лифтам. Номер не спросил: в отличие от нас, блуждающих, Джонсон всегда занимал один и тот же двухместный двухкомнатный полулюкс.

Узрев меня на пороге, он расплылся в широченной, доброжелательной улыбке и воскликнул:

— Какой человек! Глазам не верю! — и пошёл навстречу, раскинув руки, обнял, похлопал по спине, после подвёл к дивану, усадил, улыбнулся снова обворожительно и повелел:

— Давай, давай, выкладывай, знаю, что привёз! Я его страсть как люблю, а здесь настоящий хрен достанешь, одна палёнка. А в процессе расскажешь, как жив-здоров, с чем приехал и чем я тебе помочь могу.

Редкий армянин приезжает в Москву без главного символа своей родины — коньяка. В саквояже моём его было много, плюс национальные деликатесы. В отличие от меня, страстного почитателя «Васпуракана», Джонсон предпочитал «Наири», поэтому я выложил по бутылке каждого, а к ним бастурму, суджух, армянский сыр, лаваш, зелень, Жорик достал из холодильника маслины, лимон, сырокопчёную колбасу, словом, стол получился роскошным! Выпили «обязательные» тосты: за встречу, за здоровье, за родителей, а дальше потекла неспешная, приятная беседа «за жизнь», прерываемая изредка ради нового тоста. Великолепно посидели, даже не заметили, как полночь подступила.

— Джонсон, давай уже баиньки, мне завтра рано вставать, дел разных куча, — предложил я.

— Можно, — благосклонно кивнул подобревший от «Наири» Жорик, — иди, приляг, а я тут приберусь.

Я пошёл в ванную, долго стоял под упругими, тёплыми струями душа, обдумывая предстоящие с утра дела. Когда вернулся, Джонсон уже лежал, меня тоже разморило, подумал, что высплюсь, как надо, но оказалось, что сегодняшняя непруха не закончилась, главные ужасы были впереди!

Эта ночь оказалось самой жуткой, самой кошмарной в моей сумбурной биографии!

Нос Жоры не раз был переломан в многочисленных драках, попадал он и в серьёзные аварии на дорогах, так, что с дыханием у него были проблемы. Случалось, когда он выпивал рюмку залпом, часть выпитого неожиданно вытекала из ноздрей, хоть это меня и забавляло жутко, тактично «не замечал». Но я не мог даже предположить, чем этот его с виду смешной и безвредный недуг для меня обернётся!

Сказать, что он храпел — ничего не сказать! Да это и храпом не назовёшь: он то рычал, то стонал, выл, рыдал, ревел, скулил, визжал, хрюкал, бурчал непонятное, а иногда выдавал такие рулады, что с меня, лежащего довольно далеко, аж одеяло сдувало! После этого он обычно просыпался, восклицал изумлённо — «О, ёб твою мать!..», либо бормотал огорчённо — «Ну, ни хуя себе...», и продолжал храпеть! У меня было кошмарное ощущение, что нахожусь в каких-то джунглях, окружённый неведомыми кровожадными тварями, и если вдруг задремлю — они разорвут меня на куски и сожрут!

Осознав, что здесь мне заснуть не удастся, завернулся в одеяло и поплёлся в гостиную, мечтая пристроиться на диванчике, но он, собака, слишком коротким оказался. Да и сон пропал: меня всё ещё потряхивало от пережитого ужаса, поэтому, приняв единственно верное решение, достал ещё бутылку и стал её «уговаривать». Коньяк — панацея от всех бед, даже не заметил, как задремал...

Проснулся от того, что Джонсон энергично трепал меня по плечу и орал нараспев:

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

— Иди в жопу, урод, — огрызнулся я, — какие, на хер, дела? Сиди тут, а я пойду спать лягу. В спальню не смей заходить!

— А ты, что, не выспался? — наивно осведомился он, наполняя рюмки. Я промолчал, а он комком кинул коньяк в глотку, после резко прикрыл рот ладонью, вытаращил глаза, и из ноздрей потекли струйки. На этот раз я миндальничать не стал и расхохотался ему в лицо, злорадно и мстительно:

— Так тебе и надо, мудило грешное! Я чуть не поседел из-за тебя!

— Почему? — искренне удивился Джонсон.

— Что — почему? Ты не знаешь, что ли, как жутко храпишь? Тебе не говорили? — надрывался я.

— Ну, все храпят... Ты, наверно, тоже, — неуверенно возразил Джонсон.

— Все храпят нормально, по-людски, а ты — как чудовище!- не мог успокоиться я, — можешь хоть на миг представить, что испытывает человек, сидящий в темноте и окружённый дикими зверями?!

— Да, — тихо ответил он, потупившись.

— Что — да?!! — продолжал я кипятиться.

— Могу представить, — поднял он на меня печальные глаза.

Его подавленный вид и явное раскаяние меня немного успокоили, и я спросил уже миролюбиво:

— Что, и при тебе кто-то жутко храпел?

— Хуже, — угрюмо буркнул он.

— Что — хуже? — гнев почти отпустил, и я был заинтригован,- давай, выкладывай!

— Хорошо, — покорно кивнул он, — кофе только сварю и расскажу.

— Сиди, сам сварю, — ответил я, вставая, но тут же передумал и снова присел,- хотя, погоди минутку.

Наполнил рюмки, взглянул на него и рассмеялся: Джонсон в этот момент был очень похож на печального бульдога. Добрые чувства к этому славному человеку вновь проснулись во мне, злость и агрессия исчезли, и я искренне, от души выпил за его здоровье. Он тоже выпил, на этот раз без эксцессов, закурил, откинулся на спинку дивана и начал рассказ:

— Я впервые жил в этой гостинице, никого ещё не знал, и как раз день моего рождения подоспел. Я его обычно весело справляю, в хорошей компании, а тут один оказался. Делать нечего, спустился в буфет, заказал выпить-пожрать, сижу, праздную сам с собой. Уже было поздно, народ весь разошёлся, остались только я да Маринка, буфетчица, смазливая такая тёлочка, ты её уже не застал, уволилась. Когда пошёл ещё заказывать, рассказал, что день рождения у меня и выпить с собой пригласил. Согласилась, присела со мной, выпили, начал я байки весёлые травить, а она — смеяться, щёчки раскраснелись, глазки заблестели... Хороша была, зараза, повело меня на неё конкретно, ну, и предложил деликатно: оставайся, мол, но она — ни в какую: домой, говорит, надо обязательно. Поскучнел я, а она возьми да предложи: если хочешь, можем поехать ко мне, одна я, родаки на дачу свалили. Это я- то не хочу?! Короче, набрали выпивки, икры да балыков—крабов всяких, тормознули такси и поехали. Она в Красногорске жила, я тогда не знал, где это. Приехали, Маринка шустро на стол сообразила, посидели немного ещё, и — в коечку. Огненной оказалась девочка, высший сорт, кайфанул с ней от души, но когда предложил «по-другому» попробовать — стала в отрез, мол, «не такая» она. Ну, нет — так нет, мне и так охуенно с ней было, мы ещё немного покувыркались и -всё, в сон повело. Но только я закемарил, начала эта гадюка мне задницу лизать! Представляешь? Вот сука, думаю, строила из себя святую Цецилию, а сама, оказывается, до таких паскудных извращений охоча! Захотелось врезать ей по башке, но просыпаться в лом как-то было, думаю, хрен с ней, полижет недолго и угомонится, но ей это дело, видно, сильно нравилось, никак не остановится. Короче, проснулся я от злости, решил конкретно ей в табло ей заехать, смотрю — спит Маринка, и голова её рядом на подушке лежит! Блядь!!! А кто ж тогда, сука, жопу мою лижет?

Поперхнувшись кофе, рванул я в ванную, давясь от хохота. Когда вернулся, Джонсон продолжил:

— Менжанулся дико: в такую непонятку не то, что не влетал никогда, даже подумать не мог, что такое бывает. Ты меня знаешь: три ходки за спиной, и в крытке повалялся, и зону потоптал, но ни один, даже самый отмороженный баклан не посмел бы на корму мою косо взглянуть, а тут такая фамильярность беспредельная! Лежу, трясусь, как лист и думаю лихорадочно — кто ж это, сука, может быть? А этот, непонятный, лижет настырно жопу мою беззащитную, аж причмокивает. Точно, думаю, вурдалак какой-то: полижет — полижет, а после вцепится клыками и всю кровушку мою высосет!

После этих слов его я сполз с дивана и начал кататься по полу, а Джонсон продолжал:

— Не поверишь: хочу повернуться, посмотреть, кто это, но не могу: страхом сковало! Стал тихонько Маринку толкать: проснись, мол, спасай, но, куда там — дрыхнет себе, сопит в две дырки. Ну, я, это, ткнул её кулаком в бок, замычала негромко, а я шепчу ей в ушко горячечно так: проснись, родная, кошмары тут творятся! А она снова — «ммм»... Тут сорвался я, заорал на нервах: «Вставай, профура! Твоя хата — ты и разберись, кто тут беспредел творит»! Короче, проснулась она, присела в койке неохотно, потянулась рукой, включила свет, да как заорёт — «А ну, марш на место, сука»! Чую, жопу мою в покое оставили. Осмелел немного, оглянулся... Ёбаный Экибастуз!!! Вот такая — Джонсон показал рукой, — овчарка кавказская, ростом с жеребца, и смотрит злобно, только, что клыками не клацает! Этот Баскервиль страшный, оказывается, всё время рядом был, я, может, перешагивал через него, когда подмываться бегал, но не замечал, прикинь? Это всё из-за водки, наверно, — горестно заключил он.

Смеяться я уже не мог, сил не было, валялся на полу и тихо поскуливал, а Джонсон продолжал:

— Схватил я джинсы свои, а ноги трясутся, в штанину никак не попаду! Маринка обняла меня сзади, успокойся, мол, ложись, поспи. — Да какое, на хер, поспи,- ору,- ты хочешь, чтоб она меня вообще сожрала? Она мне — ночь на дворе, приляг, а утром вместе поедем, но я — ни в какую: ебал я ваши именины,- кричу,- подайте шляпу и пальто! Оделся кое-как, выскочил из хаты, тормознул тачку, прыгнул в неё, «Гони»- ору водиле. Он поехал, а через пару минут спрашивает осторожно так: может, к врачу сперва заедем, а то бледный ты какой-то? — Ты, сука, сам сейчас бледнее спирохеты станешь, — взревел я, — гони, куда сказано! Ну, довёз он меня, ворвался я в номер, скинул шмотки и — в ванну. Тру себя, тру, но ощущение такое, что никак эта мерзость с меня не смывается. Короче, помылся, выполз из ванны, достал водяру из холодильника, высосал флакон в три захода, нервы слегонца отпустили, и прямо там, на диване, и вырубился...

Джонсон замолк. Кое-как заполз я на диван, наполнил рюмки, руки всё ещё подрагивали. Он взял свою, выпили, закурили, Джонсон посмотрел на меня с укоризной, помолчал, потом выдал:

— Так, что, не пизди, пожалуйста: ты стопудово знал, что это я храплю, а окажись на моём месте — точно обосрался бы! — и захохотал.

Сомнения в моей отваге возмутили, хотел ответить грубо, но передумал, решил съехидничать:

— Жорик, а собака та точно сукой была?

— Конечно! — ответил он убеждённо.

— А может, это, всё-таки, кобель был, и ты что-то не договариваешь? Давай, колись, никому не скажу!

Оторопев от моей наглости Джонсон начал растерянно шарить глазами по столу, ища, чем бы тяжёлым в меня запустить, но я дожидаться не стал, рванул с низкого старта, забежал в спальню, заперся изнутри и упал на кровать: надо было выспаться, всё же я в Москву по делам приехал...