Необитаемый Озеров

Мало того, что тонкая перегородка пропускала отвратительный стрекот печатной машинки, так ещё у этого «самородка» стул скрипел в разные стороны. Панфёров молотил что-то явно гениальное. В противном случае, начинать субботу с человеческого раздражения было просто хамством. Гимн медного таза Акулины Степановны обратил бессильную ненависть Озерова от Панфёрова — в потёмки коридора. А там уже кривило петлями ржавое, натужное, дверное. Шелестело банными вениками. Разговаривало нарочито громко, попусту и помногу.

— Милая! — выбилось из глубин перегородок контрастом по бардаку. — У меня для тебя есть полстакана невероя-я-ятного портвейна и превосходный окурок, — победно вернулось в русло убогости. 

«А можно взять и моментально сделать тишину», — быстрой тенью мелькнула мысль у Озерова. И он тут же содрогнулся ей, поперхнулся своей наглости. Мелко бросил затравленного взглядца в сторону окна. Зашарил рукой свою трость, чтобы выкатиться поскорее вон. Подышать. Подольше не видеть. 

Озеров не был стареющим мизантропом. И, как все, он тоже ненавидеть не мог. Прочие же ненавидели — просто. Одних за то, что «его не надо, а он есть», других за то, что «мы есть, но мы им не надо». И всё. Суп на общей кухне не травили, соседских кошек на балконе не закрывали, сохнущее бельишко из чайника не подмачивали. И вполне себе были люди. Просто друг друга ненавидели. А это уже и в порядке вещей. 

Озерова человеческое внимание не обитало. Он появился в перегородках ниоткуда, ни для чего, вне биографии, максимально тихо. Будто всегда извиняясь. Страшным взглядом смотрел он на чернеющую за горизонтом громаду, похожую на мельницу какого нибудь великана со страниц господ Гримм или господина Рабле. И всё становилось ясно. Ему ясно. Для него. Для Озерова. 

Вскрыпнув подмороженным снежком, он страдальчески выдохнул такое количество пара, что шагнул из него вдоль улицы, как иллюзионист в манеж. Пустынность двора дурманила. Редко трезвонили домофоны дверей — отголоски времени, которое уже прошло. Срабатывали они сами по себе, но уже никого этим не пугали. Пообвыклись тому, что это дрянные умирающие механизмы, а не податливая людской воле электроника. 

«А можно взять и, моментально, сделать их рабочими, — вновь вороватая мысль. — Взять и сразу всё вернуть — как было». 

Он знал, что даже мысли подобного склада — из его головы — напрямую улавливаются страшной Мельницей. И будто слышал каждый раз её недовольный скрежет. Его буквально вворачивало в пальто. Дробно отбивали животный страх видавшие всякого сухаря зубы. Электрическим разрядом покорного страха вскидывало интеллигентное тельце. И так всякий раз, когда в голову ему лезло то, что недопустимо для предупреждающего скрежета из-за горизонта. Оттого и дышалось Озерову легче, когда он был гоним обитателями коридорных перегородок. Не думать!

— Дяденька, ну почему же вы встали и постаиваете себе? — пронзительно, звонко, детски выстрелило в голову Озерова. В упор. 

Взгляд бешено зарикошетил по двору. Затараторило в голове: «Ребёнок! Ребёнок! Ничтожная девчушка! Она же может всё что угодно попросить!»

У припорошенной и вставшей от мороза колом горы книг — никто ничего не читал — стояла совсем кроха. Девочка лет шести. Круглая шапчонка с залихватски заломленной на макушку резинкой, клетчатое пальтишко, неведомые Озерову названием, но очень маленькие обутчонки. И руки в боки. 

«Отступать! — зарычало внутри. — Прятаться в перегородках».

— Я что, — запищало из девочки вновь, — я вам какая-то неслышимая что ли? Его же нужно спасать! 

«Пропал. Всё» 

— Кого?

Озеров так давно не выдавливал звуков, что прошипело это так постыло и жалостливо, что скривило даже единственного на всю эту бесконечную зиму снегиря, который любопытствовал прямо на книгах. 

— Его! — и девочка начала бесконечно трясти ручонкой, указывая себе под ноги.

Озеров метнул несколько раз глазами в сторону зловещего скрежета и шагнул к девочке. Детские рукавички смахивали остатки снега с замерзшего в камень игрушечного цыплёнка. Его пластмассовые глаза были настолько живыми, что Озеров ахнул от боли. Он ведь мог его оживить хоть сейчас! Мгновенно сделать из него живое существо или совершенно новую, не затасканную помоечную игрушку. Но ему, как и всем волшебникам планеты, вбили в затылок скобу — антенну, которая передавала мысли о чудесах прямиком Мельнице. К «оступившимся» тут же являлась паукообразная конструкция с Исполнителями, и они забирали волшебника за горизонт. А свидетеля чуда стирали в пространстве. 

Когда легендарный Неклюдов вызвал бесконечный звездопад — Исполнители стёрли весь город. Озеров помнил, как тогда бился в припадке отчаяния Неклюдов:

— Что такого в этих звёздах? Люди... Они ведь загадывают всякую дрянь! Вернуть любовь, попросить денег, попросить чёртово здоровье и вечную молодость! Но они же, хотя бы перестают предавать и ненавидеть когда верят в чудо! 

Волшебники могли слышать друг друга, но не имели права отвечать. 

— Он вмёрз. — девочка выдернула Озерова из мучений мыслительного процесса, избавив его от разрыва сердца. — Потому что он поролоновый внутри, я точно знаю. Он водой напитался, замёрз и вмёрз. 

Озеров до хруста скул стиснул зубы. Из-за горизонта уже выло на одной высокой ноте. Страшно. 

— Давай поскорее его спасать. — Озеров вцепился в окоченелого цыпленка. 

— Я вам уже сколько раз сказала! Я вам тысячу сто миллионов раз сказала. — девочка пособляющее закряхтела.

Больно щёлкнув, с эхом по закоулкам, игрушка откололась от земли, оставив свою вмёрзшую лапку. 

— Ого-о! Оторвали. — маленькая даже не решила: реветь про утерю цыплёнком конечности или радоваться про его спасение. 

«Оторвали мишке лапу. Куда бы тебя деть-то». 

— Ты далеко живешь? — глаза Озерова стали огромными, он задрожал.

«Сколько видел инвалидов, больных, несчастных. Сдалась мне это курица поролоновая. Старый пень!»

— Что ли без лапы его забирать? Или вам зачем? 

— Сделаем так. Иди домой и считай там... Считать до скольки умеешь? 

— Хоть до трёх миллионов! 

— Считай десять раз до десяти, а потом выходи. А я как раз операцию ему сделаю. Как новенький будет, — Озеров бережно прижал игрушку к себе. 

«Эти сейчас на своём пауке явятся. Мать всё равно её не выпустит. Никому нельзя выходить, когда они приезжают. А игрушку ей на книжках оставлю». 

— Так, а вы разве умеете цыплячие операции делать? 

— Конечно! Ступай. Только без обмана. Сначала зайди в квартиру, только потом считай. 

Девочка припустила бежать к безмолвному бетонному блоку дома.

«Имя спросить! Нет. Нельзя. Иначе сотрут».

— Вы только тоже смотрите не наврите мне! — она погрозила пальцем в источающей пар варежке и нырнула в пасть подъезда. 

Тут же загромыхали по двору невидимые пустые железные бочки — звук очень шумный и не компанейский слуху. Мелькнула, подпрыгнув как при ударе молнии, улица. Мелькнула во второй раз — брякнули стеклами оконца лифтовых шахт. В третий — по переходам, сквозь арки, отдало несколько раз ударом невидимой плети, заскрипело — будто доски вырывали из дворовой хоккейной коробки. И стихло. 

Снегирь ещё раз попытался склевать название ближайшей к нему книги, уставился на неожиданного нового игрушечного гостя — мягкого и тёплого, возмутился и, беспорядочно затрепыхавшись из стороны в сторону, продолжил своё изучение уличных руин.

Окна квартир парили, источая сырость постиранного белья и запахи примитивных жареных картошек под селёдочку. Субботняя нервозность утопала в темноте, оседая редкими огоньками сигарет, загорающихся чуть ниже мерцания звёзд.

<2016>