Лемминги гл.20 «Керигма» (2/2)
Значит, опять. Арт со схожим недоумением глядел в ответ на просьбу позаботиться о накуренном лемминге. И многие, многие другие... Вот так смотрел директор, когда Илья увольнялся с первого рабочего места. Не сердился даже. Просто не понимал.
Никто ничего не понимает.
— Всё могло быть иначе, если бы больше людей видели проблемы своих ближних, замечали, как те уходят всё глубже в свой личный мрак, — заговорил Илья, склонив голову. — Я мог бы сейчас дурью маяться на каком-нибудь складе или за прилавком. Получал бы деньги за просиживание штанов, катался бы, как сыр в масле, по выходным веселился бы с друзьями. Читал бы, не думая о зле в книгах... Так вы говорите, я виноват, что пропустил праздник? Да нет у меня никаких праздников, пока их нет у других — у всех потерянных, что погрязли в образах, в иллюзиях!
— Какие уж тут, братец, обвинения. Ты сам себя осудил, большой радости лишил, когда в стороне остался. Оно конечно, работа — я понимаю, но неужто запас веры торжествующей не нужен, чтоб людей от уныния выручать? Святой Серафим неспроста поучал: «спасись сам, и тысячи спасутся вокруг тебя». Ты подумай об этом. Пасха ведь не просто, — морщинистая рука повертела в воздухе пальцами, — какое-нибудь застолье, песни с плясками. Пасха — праздник праздников, потому что Господь лишил ад силы, смерть нашу попрал раз и навсегда.
— Но ведь в наше время эти события не происходят. Это вроде как символ, да? Или воспоминание. Иначе... Иначе почему по всему городу прямо в праздничную неделю начали умирать голуби?
Отец Ферапонт сложил губы трубочкой.
— Или этого вы тоже не заметили? — не удержался Илья.
— Вот ты, чадо, говоришь — по городу. А это ведь... — старик прочистил горло и долго не продолжал, наконец заговорил напевно, почти торжественно:
— Город — это ведь, значится, пространство, людьми созданное, людьми обжитое. Разные в нём обитают, праведные и нечестивцы... Кому принадлежит город? — неожиданно спросил он.
Илья растерялся.
— Так это, государству. Кесарю кесарево. Ну, там, вообще всем людям принадлежит, наверное.
— Так, так. И что люди? Привлекают ли они в город благодать Божию или, может, какую другую силу? Хотят ли жители, чтоб в их городе правил Царь, пустят ли его на улицы? Или откровеннее: позволят Ему навести здесь порядок небесный, как думаешь, чадо?
Илья молчал. Он хотел спросить о «другой силе», но постеснялся. Да и так понятно было.
— Во-от, — сказал священник. — Птица — тварь подчинённая, людского хозяйства раба. По всему выходит, что когда в городе Пасхи нет, то даже бессловесная животина задыхается.
Со стороны храмовых дверей донеслись приветствия, смех. Илье вдруг стало неприятно. Прихожане, наверное, праздновали всё подряд, пока он гонялся за обделёнными радостью. Хорошо им.
— Есть же в городе церковь, — возразил он. — Почему, в таком случае, она не содействует? Не хочу никого упрекнуть, но... Если творятся такие дела — может, это всё-таки означает, что символы и ритуалы не ахти как весомы?
— Вот так вот многие думают, да. Многие судят, мол, если их острому зрению нечто недоступно, — отец Ферапонт метнул на Илью быстрый взгляд, — то этого нету вовсе. А ведь человек не всё может узреть, ой, не всё... И символы, и ритуалы — не выдуманы, как не выдуманы улицы и дома. Просто они, кхм, собой составляют высшее, сакральное пространство, что лежит между людской душой и горним, которое непознаваемо вовсе. А человек считает: ну что там, картинки какие-то? Вот тут я вижу, вот тут я чувствую теплоту сердечную — значит, это работает, а ничего сверх чувств и нету. Так думают те, в ком веры нет, вот что я тебе, чадо, скажу! Вот, скажем, Символ Веры, который ты перед крещением выучивал не без труда — помню, помню... — Священник закашлялся, но перебить себя не дал. — Почему он так называется — Символ? Ты его, кстати, не позабыл ещё?
— Он же только для крещения был нужен, — пожал Илья плечами, раздумывая тем временем, что бы Полина сказала насчёт «пространства». — Я больше о других молюсь, а просто говорить «верую»... Вроде, и так понятно, что верую.
— Батюшка Ферапонт!
К их скамейке подбежала тётка-свечница — худенькая, маленькая, сущий воробушек. Если можно представить себе воробья в косынке и с цветным хвостом-юбкой.
— Иваныч звонил, батюшка!
— Сейчас, Танюш, сейчас. Молодого человека отпущу и приду.
В храме уже почти не оставалось людей. Илья надеялся, что больше их никто не прервёт. Он снова кинулся говорить, чтоб опередить возможные упрёки. Всё, что он сегодня видел и слышал, натолкнуло его на дерзкую идею... Крайне заманчивую идею:
— Послушайте, может, вы мне поможете? Если попросить прихожан сообща...
— Символ Веры, — перебил отец Ферапонт спокойно, однако настойчиво.
— Да не до того мне! Странные дела творятся. Вы, вон, сами сказали: диавол и его соработники. А где же соработники Божьи, почему никто ничего не делает и даже не замечает, как сгущаются тучи? Почему... Почему, в конце концов, я сам ничего не понимаю ни в себе, ни в происходящем, а свыше — никаких ясных указаний?
— Потому что ты боишься, чадо. А следует — верить.
— Батюшка Ферапонт! — снова послышалось вместе с топотком туфель.
«Двух минут не прошло», — с досадой подумал Илья.
— Батюшка Ферапонт, вас там из областной вызванивают! — страшным шёпотом провозгласила свечница, глядя почему-то на Илью. На этот раз отец Ферапонт, охнув, тут же поднялся и с неожиданным проворством кинулся в сторону свечной лавки.
— Ну, договорим, дай Боже, — бросил он Илье на прощанье.
— Но это важно! — с недоумением возразил Илья в спину священнику. Ему не ответили. Тогда он пошёл следом, втиснулся в лавку, повторяя свой вопрос:
— Скажите, хоть кто-нибудь замечает, что надвигается неладное?
— Ты машину водить умеешь? — рассеянно спросил отец Ферапонт, кружа пальцем по старому дисковому телефону.
— Нет...
Священник высунулся из окошка лавки:
— Танюша! Слышишь? Зови Вовку, пусть подгонит жестянку-то свою, ехать надо. Алло? Областная?
Делать было нечего. С огорчением Илья выбрался из тесной дверцы лавки. Эх, вот бы ему машину — сколько бы он тогда леммингов наловил...
Он постоял у иконостаса. Рядом, вздыхая, била поклоны какая-то старушка — кто её знает, о чём просила, понимала ли, к Кому обращается, или опять — самоуничижение... впрочем, меха или противных крысиных резцов было не видать.
С икон на двоих людей смотрели двое архангелов, стражей врат: не лица — простор, не руки — воздух. Но Илья отвёл внимание, вновь размышляя о своих вопросах. Тут же закралось непривычное: понимают ли эти высшие существа, каково бродить по земле, когда на город ложатся хлопья смысловой сажи?
Далеко не все люди, вон, понимают, хотя их это прямо касается...
Может, наивно было спрашивать о тайном, почти мистическом действе — у человека? Что оно мистическое — сомнений нет: нежный неслышимый звон оставался выше материи, как бы прошивая её по законам вне людского познания.
Возведя глаза к лучистому солнцу над вратами, в чьём свете купалась посеребрённая фигурка голубя, Илья с тоской помыслил:
«Чем я такой особенный, Утешителю мой, что лемминги слушают меня? Отчего другие не могут того, что могу я? Почему хищники так настойчиво зовут меня, держа за своего?»
Но потолок не разверзся, не раздались громовые слова ответа. Тихие тоже не раздались. На что он вообще рассчитывал — непонятно. На приятное ощущение серебристой чистоты на душе, простора, свободы? Ну есть оно, толку-то...
А ведь он просил ответа столь крепко, что сердце саднило, как от горя.
Ну и ладно.
Илья наскоро помянул всех, о ком беспокоился, и отправился на выход.
В дверях он ещё раз оглянулся. На всех этих, в платочках, со свечами, с кружечками-стаканчиками, над записочками. Пусть у них будет ещё один безмятежный воскресный день. Ему же, особенному, стоять на страже в звонких серебряных латах — груз, какого не носил никто из них, но и красота, недоступная их пониманию. Вот так вот. Пусть держатся символов... Если им дела нет, что другой символ, похожий на череп, наводняет город.
Тяжёлая дверь с трудом подалась, выпуская Илью в небольшой дворик, мощёный свежей плиткой.
Тут он увидел, куда, оказывается, перешла большая часть прихожан. Они собрались вокруг некоего человека в чёрном клобуке. Женщины, мужчины, старики... А малышни-то сколько! Это что, воскресной школы ученики? Да уж, тут собственная жизнь кипит.
Не в силах оторвать взгляд от клобука, Илья подошёл поближе.
Схимонах казался ненамного выше обступивших его детей. Неясно было: то ли он сгорблен годами, то ли застыл в вечном полупоклоне. Протискиваясь между взрослыми, к нему выбирались девочки-подростки, а отходили — на цыпочках, с ошеломлёнными лицами. Родители подносили на руках младенцев. Илья понаблюдал за этим немного, а потом сам шагнул в медленный людской поток.
Его пихнули локтем, толкнули сзади, пухлый мальчишка наступил ему на ногу — так Илья довольно быстро оказался рядом с центром всеобщего внимания.
Он попытался разглядеть схимонаха получше, однако чёрная ткань надёжно укрывала лицо. Из-под накидки виднелся только нос да рот в обрамлении сизо-белой клочковатой бороды. Казалось, знаки на клобуке этими седыми волосками и вышиты.
— Чадо, — приглашал старик, и очередная девочка в газовом платочке протягивала ладони. — Принцессой станешь, — говорил, перекрестив. Голос надорванный, как осенняя паутинка. Подходила другая, старец сообщал: — Чадо, а ты профессор, — и та, смущённо опустив глаза, покидала толпу так быстро, будто ей вручили тайное письмо.
О чём это он?
С каждым отошедшим Илья делал шажок вперёд, потому что за спиной и по бокам продолжали толкаться. Вот отошёл мужчина с ребёнком на руках — Илья оказался прямо перед иеромонахом. Как так вышло? Он вроде бы собирался только со стороны посмотреть, послушать... Старец поднял голову. Глаза у него оказались совсем прозрачные, но сосредоточенные, как у юного послушника перед постригом. Однако фокусировался взгляд не на Илье, а словно глубже и дальше.
— Керигма, — отчётливо проговорил схимонах. Кивнул пару раз, словно утверждал очевидное. Скрюченные пальцы вывели в воздухе стремительный высокий крест — благословение. Илья растерялся, а старец сразу развернулся в другую сторону, где собралось точно такое же беспорядочное подобие очереди. Илью оттеснили, выдавили наружу, и больше он, как ни старался, ничего не мог разглядеть за спинами прихожанок.
Вечером, добравшись до квартиры, Илья не улёгся отдыхать, а стал копаться в книжном шкафу.
Икону он на сей раз не трогал. Вместо этого с большим трудом вытащил из глубины шкафа толстенный энциклопедический словарь. Пришлось выложить на пол сборники советской фантастики и Александра Грина, но всё равно книга подавалась туго. От неосторожного движения хрустнул зелёный корешок, из которого и так лезли переплётные нитки.
В нетерпении Илья уселся прямо на остальные книги, уложил словарь на колени — ух, тяжёлый. Раскрыл наугад. «О», областной комитет, «Н», наяда — личинка стрекозы... Не то. Буква «К» должна быть куда ближе к началу.
Он долго терзал словарь, но во всей толстенной книге не нашлось ничего похожего на «керигму».
Сложив книги, он попробовал было встать на вечернюю молитву, но внутри воспротивилось: сколько можно рвать себе грудь за одних и тех же людей? Не глядя на икону, один вид которой тормошил все чувства, Илья выговаривал привычные слова, не проживая их. Осторожничал. Как будто из недоумения этих дней проросла колючая ветка усталости: шевельнись — оцарапаешься.
«Молиться — это кровь проливать», так сказал отец Ферапонт. Он ещё какую-то цитату приводил, но её не вспомнить, а эти слова впеклись, как ожог.
Вот ещё новости. Эдак можно совсем опустошиться. Кому тогда отлавливать леммингов? Нет, мысль о такой жертве побуждала оттолкнуться двумя руками, оградиться... Проще говоря, выводила из равновесия.
В общем, тем вечером Илья опять не позвонил Титареву и не рассказал о значке и новом хищнике. Не то, чтобы ему боязно было признаться... Но сегодня одна беседа уже пошла совершенно не туда. Теперь вообще ни с кем общаться не хотелось, ну разве что с Полиной, но она так и не дала свой номер.
Пока Илья раздумывал, стоит ли связываться с профессором сейчас или уже слишком поздно беспокоить его, телефон зазвонил сам.
Илья с некоторой опаской взял трубку, но услышал не голос Титарева и даже не милицейское сухое приветствие. Он еле вспомнил обладателя голоса, но когда узнал-таки его — с трудом подавил тягостный вздох.
— Кто?.. Да, здравствуйте. А... Значит, квартал уже закончился? Да, могу. Хорошо, подъеду послезавтра.
Вот, возникло оправдание: послезавтра Илья будет занят делом, ради которого нужно морально собраться. И Евгению Витальевичу сейчас нужно готовиться — у него конференция. Разволнуется, а что пользы? Нет, не в колебаниях было дело, не в сомнениях — кому теперь следовать и чему принадлежать. Возникла масса поводов отложить разговор. Всего лишь на два дня. Ничего, бывает.
Так и вышло, что Илья тем вечером ни с кем больше не созвонился.
-
Погуглил. Википедия говорит следующее:
Ке́ригма (греч. κήρυγμα — «объявление, провозглашение, призыв, проповедь») — термин новозаветной герменевтики. В Септуагинте он почти не встречается. Близок по смыслу к понятию греч. εὐαγγέλιον — в буквальном значении «благая весть».
Этимологически слово керигма восходит к глаголу κηρύσσω (κηρύττω), который означает «быть глашатаем, извещать, созывать или приказывать через глашатая, публично проповедовать, учить чему-то важному». В Септуагинте глашатай керигмы понимался обычно как светское лицо, вестник царской воли (напр. Прит. 1:21)[1], хотя там встречаются и исключения (Ион. 1:2; Ион. 3:2-4; Мих. 2:11).
Яснее не стало:)
-
-
-