Кожапузыридзе

Когда Катька приперлась в гостиную, Петька уже успел хватить горя. У его самолета отломалось крыло. Досадно щелкнув, пластмассовое крыло советского истребителя четвертого поколения Су-27 звякнуло по игрушкам и без вести пропало под ёлкой. Под ней Петька и ползал, выдумывая различные варианты расшифровок текста черного ящика. А эта самая Катька выстроилась посреди авиакатастрофы и такая:

— Петька!

Прямо так и сказала. Говорит: «Петька!» Ничего святого у человека. Естественно, реагировать на всяких дур он не стал. Первым делом — самолеты. Разгребал снежную вату, шевеля губами причитания, и бесконечно жалея пилотов, которым, наверняка, конец.

— Петька! — не унималась эта.

К комбинезончику спасателя клочками налепилась вата, кошачья шерсть, блестки, рвань опавшей мишуры и лохмотья недовольства.

— Еслиф еще хоть разочек Петькнешь, то будешь вонючка и рыбий жир, — пробубнило сквозь хвою.

— А ты тогда будешь дурак, олень, свинья и дебил. И дурак.

— Было уже про дурак. Иди и жри там эти свои тети Зинины булочки. Мне некогда тута с тобой. — Петька вылез из-под праздничного дерева с физиономией полной забот.

Катька обстоятельно хватанула воздуха:

— Так-то я их не жру, а помогаю стряпаться! Понял?

Петька понял и потянулся к сетевому фильтру, чтобы вонзить в него вилку гирлянды. Получилось с первого раза. Стало умиротворенней. Но в его голове подобного слова не было. Не в голове, не в обиходе. Мысли его были переполнены словами, подслушанными у дяди Андрея, когда тот жарко ими дышал за взрослым столом. Дядя Андрей тогда пил с папкой водку и сделался дураком. Ну, или пьяным. Зато слова дышал мощные. Была в них какая-то сила, параметры которой Петька еще соизмерить не умел. Но он понимал, когда их можно было бы применить. Например, если треснуть Пашку Афанасьева чем-нибудь по голове, когда тот важничает во дворе своими новыми одежками — говорить такие слова. Когда на заброшенной стройке перепачкал гудроном новенькие кеды — говорить такие слова. Солдатик сгинул в песочнице, и не хочет себя обнаруживать, потеря потерь — говорить такие слова. Или, как сейчас, когда самолет обронил крыло.

— Есть апельсин? — шмыгнул он в никуда, но Катьке, конечно же.

Она тут же выпрыгнула из гостиной, не растрачивая времени разъяснениями. Петька уселся на пол и скорбно уставился на елку. Все на ней было ладно. Наряжали целой оравой: мама, папа, сам Петька, Катька и даже ее родители, и даже тетя Зина, и даже со звездой наверху, и даже новыми игрушками, и даже бабушка. Она принесла какую-то свою игрушку. Из ее, бабушкиного детства. Это была снегурочка усыпанная блестками. У нее не было даже ниточки — железная прищепка вместо ног, чтобы укрепить на веточке. Сидела снегурка на елке криво. Будто вот-вот грохнется. Но нет. Не грохнется. Петька проверял.

Красивая елка. Большая и пушистая. Пахнет торжественным. Нарядная. Как надо! Но не радовала Петьку. Он сидел на полу и ждал. Когда она уже начнет радовать.

Вновь ворвалась Катька и подсела к Петьке. Без лишних лирических отступлений она принялась чистить крепкий, мясистый апельсин, иногда посапывая от стараний. Запахи цитруса и елки ухнули по гостиной, охотливо сочетаясь и принимая друг друга. Бегущие огни гирлянды приветливо завиляли кабелем, постукивая впрессованными в его ответвления лампами сверхмалых габаритов. С кожурой покончено и апельсин, липким, кислым нектаром сочась сквозь детские пальчики, был разодран напополам.

— На.

Зачавкали, созерцая елку уже вдвоем. Внимательные огоньки глаз. Остановившееся время. Очарование беззаботности. Честное ожидание чуда. Которое не пойми, как выглядит. Попробуй вот узнай его, когда оно заявится. Еще чтобы и не перепутать с чем-нибудь другим. Со счастьем там или просто хорошим расположением духа. С верным расположением звезд. С чем-то таким попроще, нежели чудо.

— А Дедушка Мороз это папка мой, — непрожеванно всхлипнуло из Петьки.

— И мой, — кивнула Катька.

Пучеглазие Петьки обрело вселенские масштабы, качнув маятник возмущения:

— Твой-то не Дедушка Мороз, а сварщик!

— Это не обидная работа! — пискнула Катька.

Петька развел руками. Он видел в кино, как дядьки разводят руками, прежде чем донести очевидное до собеседника. Так еще делают киношные злодеи, когда треплются с главным героем перед финальной схваткой. Злодеи вообще мастаки чесать языками.

— Я и не сказал тошто это обидная работа. Я сказал тошто это разная работа. Про другое.

— Дед Мороз это, так-то, не работа, а про наряжаться. Это в свободное время Дед Морозами одеваются папы.

— И дядя Вася надевался Дед Морозом? — подозрительно сощурился Петька.

— Надевался! Надевался! И я к нему на работу ходила. На елку! Он там тоже надевался Дедом. Я как будто не узнала, что это он. А то вдруг бы его уволили, за тошто он разоблачился.

— Ага. Он же тебе не шпионом работает, — заливисто взялся смеяться Петька.

Катька тоже захохотала. Она всегда смеялась громко. Чтобы быть похоже на свою мать. Громко и беззаботно. Будто после этого смеха уже никогда ничего не произойдет. Никаких событий.

А дядя Витя смеется беззвучно. А Петька, как папа — заразительно. А мама смеется коротко. Хохотнет и отмахнется от шутника. А бабушка, когда смеется, всегда начинает следом плакать. Будто бы не к добру просто так ржать — к слезам. Поэтому она, заранее, делает подстраховку. Как бы ни накликать беды имеет она в виду. А тетя Зина вообще не смеется. Стряпает булочки со злым лицом. Наверное, в рецептах булочек есть пункт, что готовить их нужно со злым лицом. Как это влияет на вкус?

— А ты знаешь улицу Орджоникидзе? — заинтересованно ткнула пальцем в Петьку Катька.

Тот совсем повалился на пол от хохота.

— Ну, чего-о? — тоже хотела кататься по полу Катька, но пока не понимала повода.

— Что ли такая есть улка? — аж хрипел от смеха Петька.

— Дурак? Я на ней если живу.

— Катька с Орджоникидзе! Улидзе Орджоникидзе! — Петька заходился. — Катидзе! А, Катидзе? Ты что ли с Орджоникидзе?

Катька охотно заразилась беспричинным весельем:

— Петидзе с улицы Пушкинидзе.

— Не с улицы, а с улидзе, — стонал Петька.

Квартира мгновенно преобразилась. И хотя этого нельзя было увидеть, но детский смех из гостиной заставлял задыхаться счастьем каждый квадратный метр жилища. Оживленно бил сердца взрослых. Выходил слезой из глаз одиноких пенсионеров, которых так много в панельках туманной страны с великим прошлым, еще более великим будущим и никаким настоящим. Детский смех заглушал «Иронию судьбы». Предопределял салюты. Обозначал детство, как единственно искренний период человеческой жизни.

— Катидзе с Орджоникидзе принесла апельсинидзе!

— И сожридзе его с Петидзе!

— Раскидав везде кожуридзе.

— А вечером будем уплетать салатидзе, и запивать лимонадзе.

— Уплетадзе и запивадзе!

— Смотреть голубидзе огонидзе.

— Голубидзе огонидзе! А-а-а!!! Я помираю!

— Николадзе Баскидзе будет бабкам петь!

— Филиппидзе Киркоридзе!

— Всякие старидзе развалидзе!

— Дряхлидзе юморидзе будут шутидзе!

— Молодых всех слушать запретидзе!

— Пьянидзе плясидзе будут у взрослых. Взрослидзе.

— Отста-а-ань!

— Все будут танцевадзе, а тетя Зина станет вертеть своей огромной жопидзе.

— Жопидзе у Зинаидзе!

— Сракидзе!

— Потом Зинаидзе обожридзе и будет пердидзе!

— Ахаха-а-а-а!!

— Зинаидзе пердидзе сракидзей!

— Ажно трусидзе пузыридзе!

— Я больше... Я больше не могу!

— Ахаха-а-а-а!

— У Зинаидзе от пердидзе в трусидзе кожа пузыридзе!

— Кожапузыридзе!

— Ажно туман стоидзе!

— Стоядзе!

— Ажно дымидзе!

— Ахаха-а-а-а!

— Ахаха-а-а-а!!

Катька замахала рукой на окно:

— Глянь! Смотри, смотри!

Петька коротко вытянулся в оконный пейзаж, но тут же, поменявшись в лице, полез на подоконник, хватаясь руками за невидимые поручни.

— Мои. Это мои. Мои.

За окном, обозначаясь черной линией копоти и огненным хвостом, падал самолет. Уверенно пер свою смертельную диагональ прямиком в выстроившийся заиндевевший бор. Конец эры воздухоплавания одной конкретной машины. Авиационное происшествие про смерть.

— Из-за крыла, — шептал Петька. — Из-за крыла это. Пушто я его не нашел. Не нашел, дяденьки пилоты.

Он видел стальные, непроницаемые лица пилотов. К тому же, первым пилотом был сам Петька. Сплавившись со штурвалом, стиснув зубы намертво, до скрежета, до треска — каждой мышцей он выравнивал безысходность падения. Сшибая звезды, отбрасывая искры, покидая головокружительное небо, Петька падал в безропотную податливость крон деревьев. В безмятежный, посеребренный лунным светом снег.

Кабина вспыхнула высушенной печным жаром хворостиной, обдав дыханием невыносимой боли.

— Кожа, кожа! Одежда плавится в кожу! В кожу! Пузырится, пузырится! — хотелась кричать, жаловаться, умолять пространство словами. Но вместо слов, сквозь пламя слышался только утробный рев и визг ужаса мечущейся по гостиной Катьки.

Огоньки гирлянды сливались единым сполохом красного языка, размазывали собою повсюду и уходили на дно темноты, выжигая глаза. Вместо мелькания в памяти всей жизни, выплывала лишь одна предновогодняя ночь из детства, торжественная елка, запахи фруктов, оглушительный детский смех и игрушечная копия советского истребителя четвертого поколения Су-27. И еще самый добрый Дедушка Мороз, усадивший на колени Катьку и внимательно слушающий заготовленные детьми стишки, песенки и целые концертные номера. Большой и настоящий Дедушка Мороз. Папа. Или дядя Витя. Кто-то из них.

<2019>