Винни-Пух и царевна-лягушка
Странное это было лето - жаркое, но невообразимо дождливое, как будто тропическое… Когда я просыпался на старом диване в новой, только что снятой на окраине квартирке, то солнце из неудачно расположенного голого окна настолько сильно тяготило меня, что я накладывал на глаза слегка скрученную, напоминающую повязку майку, иногда даже намоченную, а потом и вовсе полюбил спать под столом на кухне… Всё совсем то же, как и всегда: та же сотово-бетонная ячейка, давящая своей пустотой и прямоугольностью, те же до болезненности привычные зрению и слуху расцветочка-поклейка обшарпанных обоев и скрипящие в определённых местах полы – особо не забалуешь. Даже газету, чтоб заклеить окна, негде взять, да и возьмёшь – тут же донесут, примчится хозяйка: «Не надо, соседи скажут: алкаши живут, баптисты!». Впрочем, по молодости это всё не так ещё нестерпимо тяготило психику – разве что утром солнце. А когда, вспоминаю, куда-то направлялся, выходя из дому, то почти всегда был дождь, иногда солнцепёк совсем неприличный, но чаще всё вместе – духотища, влага и парилка… Чудовищные, не уходящие в землю и асфальт лужи, чёрная, подсыхающая корочкой грязь – только наступи; блестящая на солнце, а вообще мутно-серая, тепловатая вода, непоправимо разросшиеся растения, какие-нибудь обычные лопухи, лебеда или крапива – в рост человека, несуразно зелёные, неоправданно сочные…
Много у нас было алко-приключений… Но вершиной нашего сказочного инобытия стало, конечно же, обретение О’Фроловым Великим своей мифологической супруги – Царевны Лягушки. Сия была с виду обычная земляная лягушечка, которую он нашёл в луже подле ларька…
Потом он стал, как и с «бадиком», таскаться с сей «легушкой» повсюду. Пока все в ларьке и чуть не все во дворе не стали нас осознавать ещё радикальней!.. Заходим в ларёк, я сознательно толкусь в хвосте очереди (вечером здесь всегда толчея), чтобы избегнуть самодемонстрации в причастности к этому ходячему цирку, а Великий, поглаживая в ладони лягушечку, что-то успокоительное пришёптывает ей в кулачок:
– Оть-оть, потерпи маленечко, малюточка, щас мы с тобой прибаснём…
Терпеливо стоит, изредка гневно-призывно озираясь на прислушивающегося издалека меня… Очередь как-то расступается, молоденькая продавщица улыбается… О’Фролов, пытаясь достать и подсчитать финансы, а ещё держа пакет, как-то упускает крошечное земноводное, которое прыгает на прилавок, дальше на маленький прозрачный ларчик с жувачками, пластиковыми фигурками, в особенности с зелёными лягушечками (я всё клянчил ОФ достать мне именно маленькую зелёненькую «легужечку», но туда – вот беда – надо было сначала сунуть два рубля!), а с него – на пол!..
– Не беспокойтесь: это моя легушка, – бормочет вежливый чудик, зачем-то нарочито выговаривая через «е», – она вам ничего не будет стоить! – и прытко спускается на пол, кидаясь за прыгучей, пытаясь поймать ея по всему заведению…
Начинаются явления.
– Это моя жена, – как бы между делом – между пересчётом мелочи – сообщает он, – только она заколдованная… Сорок семь… Сорок восемь? – Продавщица лишь молчит и улыбается – типичная реакция всех нормальных людей на всё что угодно, что их лично не касается; если бы он вздумал прямо здесь произвести на своей болотной жёнушке вивисекцию, но делал бы сие не на прилавке, а у себя на ладони – реакция была бы такая же, дай бог, может, без улыбки!..
Впрочем, в следующий наш приход (а О’Фролова сам-друг с «женой», наверное, уже седьмой иль тридевятый!) нас встретили с теплом и участием: когда я, не зная куда деться, столбенел и мялся рядом, сказочный жених али супруг опять вынужден был совершать рутинную покупку самостоятельно и весь замешкался…
– Давайте я лягушечку подержу! – сама предложила продавщица, шутя, призвав даже напарницу, и все, кто был в многолюдном «Бумеранге», загоготали.
– Не-эт, – по-простецки хитровато ответил артист-аутист О’Фролов, – это же жена моя!.. Подержите вот… пакет!
Впоследствии, пользуясь популярностью, он даже списывал на «семейные нужды» небольшие суммы недостачи при покупке.
И вот сидим мы как-то за столиком во дворе, выпиваем, как и заведено, пиввоо… Беседуем о жизни сей и даже немного об иной, и квакушка тоже участвует: подквакивает, попрыгивая по столу, о чём-то своём, сказочном… жалко что только не подквашивает – непьющая попалась животина, правильная!.. Ражки [1] уже давно проклюнулись (с утра), но не такие ещё кустистые, чтоб совсем склонить к долу… к дому… пока надо только клонировать глотки да слова… можно клоунировать, а можно серьёзно, без разницы – главное воспроизводить самовоспроизводящийся процесс… да и время ещё детское – ровно полночь… одна минута первого… Благодать!..
И вдруг под эту вот возвышенную беседу из темноты, давно в ней как-то помаленьку маяча, выступает тёмный силуэт!.. И говорит. Говорит нам!
Если кто-то подходил спросить закурить или просто присесть рядом, мы, можно сказать, нервничали: на коряжке шкурой чувствуешь, что общение с незнакомыми субъектами, всякими тёмными, едва различимыми в полутьме силуэтами, – это всегда вступление на terra incognita, а скорее всего, так и прямо в зыбучие пески. А вообще похмельные страхи – самое невыразимо тошное: то невыносимо сидеть в четырёх стенах и надо выйти, то невозможно и десяти минут просидеть на лавочке в своём привычном тихом дворе!.. а самое худшее – когда всё вместе!.. в особенности когда нужно куда-нибудь идти, находиться в общественном месте.
«Падцаны, извините, – не очень бойко говорит кто-то, – меня только что из ментуры выпустили…» Лично у меня знакомства, начинающиеся с таких фраз, всегда вызывают некоторое неудовольствие и отторжение, а вот ОФ, а тем более св. Ундиний могут, находясь в ражки, довольно плодотворно общаться – правда, чаще всего до той поры, пока само разжирание не подведёт их к своему логическому завершению – мордобою.
Я инстинктивно полез в карман, с удовольствием ощупывая, наматывая на кисть бусы – тоже хозяйские, почти метровая нить, тяжёленькие стеклоягодки, компактно помещающиеся в кулаке или кармане – что-то вроде чёток или цепочки – тоже, сняв пример с ОФ, взял себе фетиш, только не показной, а наоборот потаённый. Обычно я в таких случаях могу всю дорогу сидеть и скованно молчать, поддакивать, отвечать односложно (один раз только попался нам в рыгаловке человече – тот, начав с обычного, не продолжил бычным, но Гегелем и Ницше, коих изучал самостоятельно; при расставании он по пьяной лавочке шепнул ОФ: «Всё, что говорит твой друг, золото», после чего тот обиделся и предложил расшибить меня – еле отбили!), а когда уж дойдёт до заершения, а вскоре после оного и до завершения, выступить с самой что ни на есть прямолинейной логикой, лучше заведомо весомой.
– Извините, пожалуйста, пацаны… – произносит теперешний незнакомец вроде бы и каноническую вторую фразу, но уж каким-то странным тоном и голосом, и выступает на свет, как ёжик из тумана – и выглядит, хоть и плохо видно, и не дюже мы могли разглядывать, примерно как ёжик сей приблудный иль Винни-Пух какой-то. А уж третью фразу он произносит так, что даже резко не нацеленный на общение я уловил что-то не то.
ОФ ответствует тоже по обычаю, и Володя садится к нам.
– Целый день держали, суки… целые сутки… целый день… – гундосит он дрожащим голосом, затягивая канон.
– Да, – соглашается ОФ и, проявляя большую раскованность, чем собеседник, добавляет (впрочем, всё из того же канона): – Да, менты козлы, к ним лучше не попадай…
– Все почки отбили, сучары… все, все… А я говорю: а хули – за што?.. а они – опять затащили и давай!.. Целый день, цельный весь день… токо ща отпустили… так и весь день…
Небольшое молчание, робкие взгляды – на нас, на лягушку (ОФ берёт ея в кулак), на пиво на столе – три бутылки, две открытых-отпитых и одна полная.
– Да вот Леонид тоже у них бывал не раз, тоже ночевал… – говорит ОФ за меня, кивая на меня, поняв, что инициативы от меня не дождёшься.
Володя опять повторяет, но более жалобно, жадно смотрит на пиво.
– Н-да… принимался по полной, на сутках зависал… – повторяет и ОФ. Становится тяжко…
– Да уж… – отозвался со вздохом я, решаясь наконец отхлебнуть пива.
– …Бр-ратаны, не обессудьте… целый день с похмелья… во рте маковую… – почитай кристально ясно формулирует свою требу наш гость, и смотрю: О’Фролов, запнувшись на привычном «да мы сами-то вот…», внезапно погнал в наступление.
С извинениями, что не водку, протягивает ему непочатую бутылку.
– Мать у меня умерла… квартира пустая… ни х…ра нету… – в ответ пускается в избыточность Володенька, судорожно скрындая пробкой о мягкую лавку.
Наконец-то взрыв «шампанского», и жаждущий, весь улившись, трясясь, жадно-жалостливо всасывает пену.
– Поправиться… – лопочет Винни-Пух, но тут же, смирив жажду, пристойно замирает, и для по традиции подобающего приличия испрашивает:
– А-а сами-тъ вы откуда, падцаны, тутъшные?..
– Да мы, Володь, как тебе сказать, промышляем тут кой-чем… – сообщает О’Фролов уклончиво, уже несколько театрально-завирально, чуть с хрипотцой, чуть-чуть с креном в сторону образа тюремного авторитета – загадочно даже для меня!.. – Ты думаешь, вот Леонид – молчит-то он молчит – ты думаешь: он просто так здесь сидит?!
Володя встрепенулся, сглотнул, пробурчал что-то невнятное, украдкой поглядывая на меня.
Ну, думаю, сейчас он Иваном представится, «очень приятно, царь!», или, вернее, царевич покамест…
– Да ты пей пиво-то, Володь, что ж ты!.. – заметил гостеприимный ОФ, заметив, что за разговорами он так и не пригубил толком.
Облагодетельствованный кое-как отхлебнул, громко и тяжко сглотнув… О’Фролов передвинул лягушку, чтоб она не упала и прыгала по освещённой явившейся луной столешнице в обратную сторону.
– Это, скажу тебе, Володь, по секрету (ды я поэт!), гений филфака и всего мира, аспирант, кандидат в доктора наук, Цезарь, что называется Каэзар… – тут он запнулся, и решил пойти ва-банк: – Титан мысли, отец новой русской демократии… аристократии!..
Я начал немного давиться и покашливать. Володя схавал и, чуть поколебавшись, начал снова подносить сосуд ко рту…
– Да ты пей, Володь, ну что ты!.. – одобрил его радушный таинственный незнакомец с лягушкой. И как только Володя, всё же решившись, влил себе в рот большую порцию, простодушно-весомо пояснил: – Ну, или если просто по-нашему сказать, полевой командир.
Володя, бросив дебиловатый пугливый взгляд на мою бороду и камуфляж, с особенной тяжестью продавил угощение.
Я сам еле проглотил и как мог медленно отвернулся от света. Лягушечка потихонечку прыг да скок, урчит что-то…
– Да ты, Володь, пей не стесняйся… Мы люди простые, хоть и занимаемся сам понимаешь чем, а так – нормальные… – И ведущий, привстав с бутылкой, пригласил нового знакомца чокнуться. – За новую, так сказать, демократию! – (Я был вынужден тоже.)
Под тост робкий ёжик сделал максимально обильный глоток и как мог протолкнул его. Я выронил бусы и долго поднимал их… Бутылка его явно закончилась…
– Эх, Владимир, знал бы ты, сколько у нас денег!.. – вздохнул ОФ, теребя в руке свою бутылку, показывая, что и она пуста. – Не у меня лично, конечно же, а у организации. Только делами мы займаемся, честно тебе скажу, Володь, тёмными. Иногда так душу прям как тисками сожмёт и думаешь: нахрена же я всё это?.. И некуда, Володь, бежать, не к кому пойти! Одно вот только утешение – вот она, родимая… (Лягушка вдруг внятно сказала «квак», блеснула глазами и прыгнула по направленью к гостю – он дёрнулся.) А то вот Леонид Алексеевич (ой, зря я назвал, да ты, точняк, Володь, забудешь… если придётся…) – это он пока пьяный такой добрый и тихий сидит!.. Да и я, честно сказать, тоже… Мы, Володь, такими делищами пробавляемся, что потом не спишь всю ночь… Семь килограммов пластилина и кранты!.. А что поделаешь – хорошо плотют!.. Честно говоря, Володь, у меня у самого бабла тоже – зажрись! Рестораны уж все эти, бары, казино да сауны с реституцией надоели уже мочи нет – хоть по-простому вот так посидеть во дворике… Да ты этъ, Володь, не переживай, пиво-то щас возьмём ещё, хочешь и водки, денег я тебе дам тоже – только всё это, дорогой мой, фигня – когда кровавые мальчики в глазах, и тоска, одиночество, тощища такая зелёная… Только вот один Леонид своим титаническим подвижничеством меня вдохновляет!
Я ещё раз, как мог, изобразил Кису Воробьянинова и попытался сделать лицедею знак: мол, хорош, Саша, завершай колобродить, ведь и пиво кончилось и игра завела уж далече, и даже как-то не по себе становится: Володя что-то урчит, отрывисто бормочет, кажется, чуть не плачет – мол, и мне одиноко, бедному, и мне! – а вы знай себе потешаетесь! Свои-то башмаки далеко от того же Башмачкина ушли?!.
ОФ пошарил по карманам, осведомился у меня, нет ли денег. После чего хоть и вежливо, но как-то совсем уж не логично попросил «главаря» сходить на квартиру («Здесь у нас, штаб, Володь, ты только никому ни-ни…») и принести. Для наглядности конкретизировал: «Там на столе на кухне пачка с полтинниками лежит – возьми сверху три штуки».
Когда я вернулся, лягушка, как и ожидалось, уже излучала ослепительный ореол. ОФ пояснил для меня, что это тотемное (не путать с тем тёмным) животное, что она всё осознаёт, и даже побольше, чем некоторые, что она жена его настоящая и будущая, и гладил ея и целовал. Заради той же наглядности я догадался принести не три верхних, а весь остаток пачки – двенадцать или тринадцать купюр. Это было весомо – особенно учитывая то, что я еле мог ходить, и хотел спровадить идти в ларь наследника престола, мифического сказителя и мужа, а тот, поднявшись со скамьи, тоже оказался не гож… В итоге вновь обращённому в культ Царевны Лягушки пришлось с двумя бумажками отправиться одному.
Я увещевал прекратить, но он начал уж обижаться: для тебя ж стараюсь – вот мне бы кто-нибудь что-нибудь подобное явил! К тому же, колоссальнейшие ражки были уже на волоске от головной коры, и очень уж хотелось с ними сродниться до полноты наполнения пустоты.
Гонец был точен как часы – принёс шесть бутылок «ТВ», аккуратно сдал сдачу. Как только чокнулись и отхлебнули, О’Фролов, слегка петрушничая, выкрикивая-кланяясь, провозгласил Владимира нашим новым братом и, заорав «Троекратно!», полез к нему обниматься-целоваться! По знаку ОФ я был вынужден проделать то же самое – впрочем, я исполнил сие весьма формально, что немного подозадачило неофита, а ОФ вроде и «не заметил» –после чего каждый должен был поцеловать лягушку.
– Осторожно, не повреди! – острастил инициатор Володю, – видишь, она хрупкая, нежная, почти прозрачная… в ней вся жись моя! Из моих рук!..
Двадцатипятилетний сегрегат, почти наш ровесник, очень почтительно поцеловал священную лягушечку.
– Всё Володь, отходим! – тебе больше нельзя, ты какой-то грубый, – пояснил приюроженный фасилитатор [2], – к тому же, она моя жена. Ищи себе свою – вон их сколько по лужам понатыкано – и целуй сколько хочешь! Только все они не такие – одна только волшебная!
О да, мелькнуло у меня, от фасцинации до фасциации [3] иногда один шаг.
– Пей, Володь, пиво! – приказал жрец, а когда тот глотнул, зачем-то добавил: – Кстати, за мой счёт.
Володя поперхнулся.
– Да ты что, Володь, – паясничал факир и маг, – это я так, пей-пей, жалко, что ли? Как говаривал мой дед, всяк выпьет, да не всяк крякнет! Что это значит? (Володя на миг уставил пустоватенькие, как у котика-подростка, глазки, и тут же жалобно опустил взгляд.) Хлебнуть оно должно быть в удовольствие, в кайф, а не так что б уж вынужденно, в тягость. Пивца-то оно попить самое то!..
Приглашённый жестом, подопытный довольно бодро втянул в себя приличествующий объём жидкости, но на последовавших словах «А вообще крякнуть – это сдохнуть на х…» подавился пуще прежнего и долго каржил [4]. Модератор под шумок завёл новую тему:
– Скажи-ка ты мне, мой Володя, лучше вот что: нельзя ли где-нибудь тут пластилин достать? А то надо семь килограммов, а у нас только шесть.
Тень, как показалось, посмотрела на него непонимающе, даже отважилась проявить глазки – как в мультфильмах, когда выключают свет, – поднять их на миг на меня.
– Да, пластилин, Володь, мы так пластид зовём, чтоб непонятно было – для конспирации, понимаешь ли…
Володя, чтобы что-то сделать, рефлекторно взялся за бутылку.
– Правильно, пей, Володь, нас не жди – выпивай, пожалуйста! А то мы пьяные, а ты трезвый сидишь, грустный!
И конечно же, как только он пригубил, было как бы между делом добавлено: «За мой счёт!..»
Туманный медвежонок, помявшись, тем не менее человечьим голосом промямлил, что «пластилин» достать не сможет, но поспрашивает, и что вот у одного его знакомого есть «наган» – ментовский, надо только попросить, предложить деньги – за две «копюры» пожалуй что не продаст, а за 150 – «уйдёт»!
– Сдаётся мне, Володь, ни м…ды ты не сочувствуешь демократическим преобразованиям в обществе, – с добродушной иронией сплюнул ОФ, а после вскочил, начал что-то петь, но, осознав своё состояние, ночь и лень, передумал и сразу перешёл к лобзаниям.
Дальше так и неслось: «Почеломкаться!» – «По обычаю!» – «Троекратно!» – раздавалось после каждого глотка пива – и воспроизводилось! – я даже удыхать не поспевал…
Бедный послушник, то ободряемый новым братом, наставником и благодетелем, не в силах ослушаться, брался за бутылку, но не успев, а то и не решившись хлебнуть, тут же и всё равно без разбору был оговорен… то… Ему было неудобно и стыдно, но выпить хотелось (тем более, что сидели уж часа три, мы уже надуплетились как тварьё, а он за это время не напил и литра!), поэтому попытки, сначала благословляемые и тут же пресекаемые всё более развязными замечаниями, не прекращались…
О’Фролову так тонко удалось выстроить ситуацию, что вся человеческая суть определённой категории граждан была представлена как на ладони: вежетабль сей изо всех сил старался соблюсти новый, навязанный извне этикет и в то же время не мог не нарушить его! Фасци(н)ация. Вот в чём, подумалось мне, смысл популярности тоталитарных («харизматических») сект – почему людей, абсолютно нормальных и приличных, подчас даже и солидных, вдруг прямо в зале забирает, они начинают барахтаться и бесноваться, как на концерте Slayer’а, а после оного дионисического действа несут туда, деньги и ценности, уходят из семьи и с работы. Потому что им единственный раз в жизни – здесь и сейчас – «в прямом эфире»! – даётся мгновение непосредственной – к тому же Оправданной Окружающими и Лидерами, Нормой и «Прозрением»! – свободы.
Новый аристократизм – как звучит! – само сочетание слов как будто молнией весь этот дурман-туман просверкивает… Только откель его взять, кругом настоль всё неаристократично – во всех смыслах!.. Пусть и Володенька – тот же кот (хоть и не настоль эстетически), он тоже «не трогал и козявки» – пока ему «пластилин» не подсунут. А придай ему сейчас работу, должность, телефон, машину – так он, подойдя к такому полуночному банкету на лавочке, только бычку прогонит, если не пинком всё сшибёт – и никакая царевна-легушка не поможет!
А тут весь «флешмоб» – лягушка да Володя!.. Неожиданно и до оскорбительности резко, как только он может делать, прервав перформанс, О’Фролов Великий встал и заявил:
– Всё, Володь, извини: тебе в одну сторону, нам – в другую, – скинул свою бутылку (пустую), взял своё в карман, взял бутылку (тоже свою) и рывково-решительно последовал прочь-домой. Я за ним…
Бедный наш сосед, собутыльник, собеседник и солягушечник настолько растерялся, что не мог вымолвить ни слова, не мог двинуться с места.
– Скажи-ка мне лучче, вот что, Олёша. Как, например, ты осознаешь почём жизень (что-либо про неё изнутри неё), если не жрёшь по-тёмному, не поддаёшь прям по-нашенскому?! Профаноция: существуешь, как вся попса и ягель, как надиванный дряблоид, в обычной текучести, где всё ровно, всё равно, «каждый день одно и то же – словно ртом по гладкой коже» (помнишь мой стих?! – осознай!), все стремятся к одному – к телеящеру да нахлобучиться по праздникам! Как, скажи мне, Олёша, как?!. Что ты испытаешь за конторкой, в нарукавниках, блять, в воротничках, за счётами, за арифмометром, в очках?! На тренажёре, на «чёртовом колесе», за стойкой бара, на фоллосе и на шесте, на борту с пропеллером, на Лазурном, в рот мне накомпотить, берегу?!.
Скрытый тенью, слегка овеянный ветром и светом, я немного ухмыляюсь от удовольствия: пылкий оратор говорит приятно (ды я поэт), а сам-то ведь в дуплет полнейший – шарман, шардам! – и я в дуплет! Щас вот ещё одно его «осознай», «пойми» или «согласись», и я всё же зайдусь от смеха.
– Согласись, – тут же расхлябанно начинает царевич-паяц, – если и ощущения, то без осознания, без смысла (мне слышится «без мыла», и я выплёвываю пиво) – осознай! – вяло переминающийся калейдоскоп… Бухьгальтер, милый мой бюстгалтер!.. Тьфу! А то – альтернатива века! –Квартирка пустая с железячной кроваткой, легушечка и братья-холики!..
В прямоугольнике света у подъезда оказалось, что Володенька, как и ожидалось, но уж забылось, плёлся за нами.
– Всё, Володь, ступай, на хрен тебя, – отрезал шут или пагад ещё более категорично.
Я запнулся: как-то жалко… Хотел было подарить ему бусы, но передумал.
Володя вдруг неожиданно рванулся к нам и человеческим голосом – с неподдельной интонацией смиренной слёзности! – взмолился:
– А можно легушку ещё раз поцеловать?..
Такого импринтинга я уж никак не ожидал и едва успел закусить кулак, а профанат ОФ в то время что-то изрёк надменно-снисходительное – и подал ему её – из своих рук!.. Воистину от буфонофилии [5] до буффоно…
[1] «Ражки» и «коряжка» – в «диалекте «ОЗ» так именуются два базовых алкосостояния: «от прийти на рогах» (эйфория опьянения) и «сесть на корягу» (с глобального похмелья).
[2] Фасилитатор – специалист, стимулирующий работу группы в процессе психологического тренинга – человек, балансирующий на тонкой грани между острой включенностью в процесс и абсолютной невовлечённостью, отстранённостью от него.
[3] Фасцинация (англ. fascination – очарование) – общее название для эффектов поведения, вызванного специально организованным вербальным воздействием. Примером семантической фасцинации является «феномен 30 октября 1938 г.», когда радиоинсценировка «Войны миров» Уэллса вызвала в США массовую панику. Фасцинация лежит в основе гипнотического воздействия, включаемого в некоторые психотерапевтические методики.
Фасциация – уродливая деформация побегов растений, при которой они становятся плоскими, лентовидными, ребристыми и т.д.
[4] Каржить (диал.) – болеть; здесь в значении «кашлять».
[5] Существует термин «буфонофобия» – боязнь лягушек и жаб.
