Конченый

— Кто?

— Свои. Открывай, братан. Кончаюсь.

Максон скинул щеколду, толкнул дверь. Рубануло сыростью, лесом, тиной. Передернуло осенней зябью.

— Время — ночь.

— Да днем как-то... Есть?

— Тебе есть. Только это. На лавке обожди, возле бани. Вынесу. А то от тебя болотиной херачит — спасу нет.

— Да какой разговор, братуха.

Максон тихонько прикрыл дверь и шагнул в кладовую. Под ногами тревожно тренькнула кошка. Учуяла рыбу и надеялась на немедленное угощение.

— Мурка! — шепотом застрожился Максон. — Чуть не раздавил тебя. Заметалась, звезда.

Отчаянно ударившись с ласками об ногу хозяина, Мурка мелькнула к входной двери. Выжидать.

Самогон Максон хранил в стеллаже, специально для этого дела слаженном. С деревом возиться любил. Плюс порядок в кладовке: ничего по полу не бренчит, не катается, не мешает. Не спотыкаться. Зашел — взял. Красота и порядок.

Выгонка была, что называется «по дедовскому рецепту». Никакой халтуры. За качество отвечал. Оттого и держал напиток исключительно в бутылках из зеленого стекла. И выдержка дольше, и вкусовые качества в сохранности. Контингент был невелик, сплошь — ценители. Тару возвращали, относились с особой бережностью. Многозначительно воздевали кверху перст указующий: не скрывали уважения. Оно и не столько подзаработать, сколько из традиций. Запросила душа — к Стрельниченковым. Мол, и деды были люди настоящие, и Максон человек — человеком.

Так молвили односельчане. Есть и есть такие разговорчики. Ничего. Нормально.

Снял две бутылки, обернул каждую газетой. Как-то же ведь нужно использовать прессу, раз уж выписывают. Печку растопить да завернуть жаждущему в путь-дорогу. Сдвинул с кадушки крышку, выловил несколько соленых помидорин.

Тут же, в кладовой, старенький холодильник «Бирюса». Когда люди доживаются до накопления на новенький холодильничек — грозные предшественники с кряхтом перемещаются в подсобные помещения. Чтобы хранить в них невыносимое на запах, но пожираемое, несмотря ни на что: селедку с лучком, початую банку квашеной капусты, ополовиненную за ужином и обреченную дованивать свой век консервированную сайру, салатик с редькой. И лекарства.

Дополнительные полки, с внутренней стороны двери холодильника, обязательно завалены лекарствами — от активированного угля до металлической шайбы с чудодейственной мазью вьетнамского производства — «Звездочка».

Содержимым подобных схронов можно долго сдерживать вражеский натиск. Ароматический отпор.

Подсобный холодильник Стрельниченковых не претендовал на оригинальность наполнения. Однако, вонь была тактичной, умеренной. В морозильном отсеке, вместо рыжего, завалящего бруска сала — сало копченое. Тоненько нарезанное и, с сытой небрежностью, брошенное на тарелку. Гостевое. Опережение ситуации «на быструю руку».

Подложив к салу помидоры, Максон извлек тарелку. Также, дернул с дверной полки начатую бутылку, с болтающимся на горлышке дежурным стаканом. Разместив на согнутой в локте руке охапку бутылок, толкнул входную дверь ногой. Зашагал к бане.

— Есть пакет какой? — полушепотом окликнул ожидающего.

Тот утвердительно зашуршал чем-то в ответ:

— С собой.

— На вот, — налил полный стакан и поставил его на лавку, рядом с тарелкой. — Поправь здоровье маленько.

— О-ох! — лихорадочно скрипнул влажной ладонью по стакану, дал внутрь. Замер на мгновение и засопел, задышал. Брызнул помидориной. — Щас оклемает... У-у-ух. Благодарочка, братка. Ф-ф-ух-х!

Максон оглядел двор, подсвеченный лунным мерцанием. Потянулся. Ночь бодрила, покалывала свежестью. Гнала прочь сон и желание укутаться в одеяло.

— Там это... На калитку повесил. В сетке. Карпиков да щучек. Хорошенькие.

— Да ты плохих и не таскаешь, — ухмыляясь, зевнул Максон. — Давно забухал опять?

— С Ильина дня. Сначала же на Купалу зафестивалил шибко...

— Помню. Зачастил тогда ходить.

— Ну! Только угомонился — пацаны с Задонска. На рыбалочку там, хуё-моё. Пошла возня. Оклематься толком не успел и по новой.

— Считай, полтора месяца кувыркаешься, — усмехнулся.

— Спасибо, хоть это... Не отказал. А то...

— Да куда тебя девать, паразита. Еще, вон, начисляй.

Незамедлительно звякнуло, булькнуло, бахнулось в похмельную пасть, как на нетерпеливую каменку в бане, с жаром поддается ковш воды.

— Ху-у-а-а... Есть. Сальцем закинуться.

— Хлеба забыл, — спохватился Максон.

— Завязывай! Не хватало еще. И так, вон, всего наприносил.

— Без хлеба как-то не то.

— Самое то. Бывало, рыбиной сырой занюхаю и ничего. Твою вообще можно не занюхивать, ни это самое... Исключительная.

— А как ты хотел? Знак качества, — оценил лесть.

— Это. А кто у вас на улице помер?

Максон посерьезнел. Налил себе немного. Выпил. Коротко занюхал рукавом.

— Помидориной...

— Да не. Нормально, — кашлянул. — Баб Тоня. Леху Чернова знаешь?

— Ну!

— Бабка его. В петлю.

— Да ты что! Повесилась? А почему?

— Да хрен ее знает. Нормально, вроде, жила. Со всеми в ладу. Черт его... Чего их всех туда гонит. По сентябрю — Мишка Смолин. Тоже в петельку. Одноклассничек.

— Это который?

— Дядь Колин. Смолиных что ли не знаешь?

— Комбайн возле ограды старый?

— Они самые.

— Ты смотри... Кольку-то знаю, конечно. Сидели, выпивали с ним сколько раз. Он когда на рыбалку, когда просто, ага. А чтоб сын. Смотри как, понял...

В темноте улицы спохватился орать чей-то кот. Взвыл недовольно, приготавливаясь к своим песням ненависти, но, словно получив физическое замечание, мякнул и притих.

— А спросил-то чего? Покойника учуял? — Максон присел на пень, вытащив топор из его середины и вонзив ближе к краю.

— Не. Крышку увидал у порога, когда шел. Не знал, чей домишко. Чую я только утопленников. Тогда и температура сразу, и в жар, и в холод. И кошмары эти. Лица свои пялят разбухшие, шары пучат. Лезут, хватаются. Имя свое всё сказать мне хотят. А изо рта — вода да водоросли. Ряска, сука. Трясутся. Сразу за бутылочкой. Только за ней. Иначе, сон — не сон. Не дадут спать. Заморят. Изведут. Ох, тонет народу.

— Это да. Есть...

В унисон разговору, сразу как-то потянуло стылым, сырым. Будто взялся подступать туман, намереваясь затянуть все своей слепой сетью, откуда и сыпанут бесчисленно утонувшие рыбачки и хмельные ныряльщики. Скользкие, раскисшие, неживые. Пучеглазыми рыбами заглядывать в когда-то родные окна. Бездумно хлопать немыми губами. Рвать в клочья окраинную оседлость и размеренность.

— Надо хлюпать восвояси. Кончаюсь. Пересыхаю, тошно прямо, — сглотнул со щелчком.

— Из колодца-то окатись водой. Всё легче. Дотянешь.

— А в натуре.

Максон поднялся и пошел к калитке. Снял сетку. Попробовал на вес рукой. Приятная тяжесть. Взглянул на рыбу — все крупные. Каждая достойна отдельного блюда. В лимонном соке, в сметане, в кляре. Как угодно.

Скрипел колодец. Извлекалось ведро. Опрокидывалось на измученную фигуру:

— Кара-а-амба! — восторженно и быстро, чтобы не разбудить скучающих по отчаянному лаю собачат. Лаять всё чаще приходилось впустую: чужих — никого, нигде.

— Набери мне с ведро. Рыбу вывалю.

— Ага.

Возле колодца врыт небольшой разделочный стол. Обрабатывать овощи, чистить рыбешку, разделывать птицу. Поставил на него таз, вывалил туда рыбу, залил водой из переданного ведра. Накрыл куском фанеры.

— Как оно? Полегче?

— Дотащусь потихоньку. Спасибо.

— Давай.

Едва слышно скрипнул калиткой и, осторожно, зашлепал вдоль улицы, мгновенно растворив силуэт в черных пятнах ночных подворотен. Максон, постояв еще какое-то время во дворе, словно спохватившись, заспешил в дом. На кухне зачерпнул ковшом воды из ведра, принялся жадно пить.

— Кто там, Сим? — глуховато-сонный голос жены.

— Водяной. — Максон зачерпнул еще.

— За выпить?

— Ага. Мается. От запоя отходит.

— Нечисть поважаешь.

— Нормально. Наши же, местные рыбаки и споили. Может, деды. Может, прадеды еще. Кто знает.

Жажда жгла. Казалось, вода, попадая внутрь, шипела и извивалась затравленной змеей. Третий ковш немного утолил этот припадок.

— Ложись иди. Блукаешь.

— Да я ножишко взять зашел. Рыбы притащил. Сразу почистить.

— Крупной хоть?

— Ну. — Зачерпнул ковш с собой, взял нож и соль, вышел во двор.

Ввернув лампочку в патрон, осветил стол возле колодца. Мурка уже сидела там, твердо зная, что этот праздник исключительно в честь нее. Ночь, по-прежнему, стояла тихой, изредка щекоча затылок ледью болотной сырости.

<2019>