Имаго

( в соавторстве с Юлией Михайловой )

 

Хрущ барражировал на предельно малой. Вертелся вокруг единственной в парке сливы. Чёрт знает, откуда она здесь. Я видел, как дерево цвело. А хруща не видел. Он тяжёлый, как летающий танк. Грузно жужжит, на шмеля похожий. Летний вестник.

Читает мысли, сучок. Юзом пошёл в мою сторону. Посадка мягкая на седло велосипеда. Сидит и дрожит своей хрущёвской сущностью. 

Я отложил планшет. Главу дочитал, еще три в запасе. Шестая книга за отпуск. Ещё неделю продержаться. Всё можно измерить цифрами. Один, три, шесть, один.

Хрущ тоже один. Мне тридцать пять. Раз, два, раз. Одна собака плюс две кошки — равняются тридцати пяти. Плюс один хрущ. Нужно выпить.

Я катался почти каждый день. Иногда и в дождь. На роже очки. За спиной рюкзак. В рюкзаке насос, набор шестигранников, вэдэшка, планшет, водка пополам с сэвенап. Полтора литра в двух термосах.

Крона надо мной хоть и густая, а солнце, как водится, слепит. Вода в фонтане, как водится, водится. Струи резвятся пьяными матросами и слепят в два голоса с солнышком. Пахнет почему-то мёдом.

Я поднимаю кружку-крышку и... Не выпиваю. Передо мной вырастает источник мёда. Рыжая женщина. Серьезная, со средней такой красотой. Не вызывающей, а полускрытой, как убийца в детективе.

— Вы глотните, я подожду, — голос странный, будто с акцентом. И акает заметно.

Я киваю на лавочку и делаю интеллигентный глоток, рыжая придерживает зеленый сарафан и садится. Молча достает из пакета папку, вынимает листок и ручку.

— Соцопрос, если позволите. Пару минут буквально.

Я таким женщинам обычно позволяю. Хрущ, опять же. Доброжелательно киваю.

— Сколько полных лет?

— Тридцать пять, — отвечаю, а сам думаю — не такие они и полные, как хотелось бы.

— На территории Российской Федерации проживаете постоянно?

— Постоянно.

— Родной язык?

— Русский.

— Последний вопрос. Сколько бумажных писем вы за свою жизнь написали и отправили кому-либо и сколько бумажных писем за свою жизнь вы получили от кого-либо? Прошу учитывать, нас интересуют только личные послания. Деловую, официальную переписку нужно исключить.

Хрущ взлетел и, спирально набирая высоту, скрылся за вязами. Почти сразу же на нагретое седло приземлился второй. Прямо аэродром базирования, надо же.

Я посмотрел на старое дворянское кладбище, видневшееся за низкой кованой оградой через лужайку от нас. Каменные надгробия серели, обветренные десятками лет. Много детских, маленьких. Короткие мраморные гробики на невысоких постаментах. Почти все обосраны воронами. На счастье.

— Вы вот у тех спросите. Они всяко больше строчили. И не только на родном.

Рыжая не смутилась, а только строго ударила тяжёлой ручкой о папку.

— Тех мы уже опросили. Остались вы. Всего два числа. Как можно точнее. Понимаю, что память уже не та.

Она выразительно посмотрела на термос.

— Примерно десять и пятнадцать. Соответственно.

Это моё «соответственно» было очень к месту. А то если рыжесреднекрасивая, то все можно, что ли?

— Получается, примерно пять писем остались без ответа?

Я открыл рот, но сказать в своё оправдание ничего не успел. Опросчица встала и засунула папку обратно.

— Вот и спасибо. Вот и хорошо. Вы нам очень помогли, гражданин.

— А для какой организации опрос, любопытно?

— Не секрет. Для Всемирного фонда сохранения эпистолярного жанра. Всего доброго.

Я хотел ещё что-то спросить, но вырвалось глупое:

— А почему мёдом от вас пахнет?

— Так шмели же.

Рыжая улыбнулась и пошла по дорожке. Я видел, как мелькают коричневые подошвы её босоножек. Как два подпрыгивающих хруща. И то верно, шмели.

Беспокойство спустились с кроны, когтистой белкой зашевелилось под футболкой. Я достал телефон и попытался найти сайт любопытного фонда. Полчаса пытался. Тщетно. Русский интернет о таком не слышал.

Зашёл на почту и проверил входящие. Одно новое. Отправитель — проект «Xrush». Во вложении фото с подписью — «Имаго западного майского жука». На фото — взрослая половозрелая особь на седле велосипеда. На лице очки. За спиной рюкзак. В рюкзаке — бутерброды на двоих, пачка печенья и термос. В термосе чай, я точно помню. Я улыбаюсь — на фото. Рыжей, которая фотографирует. В тот день мы встретили белку — серо-бурую, с облезлым хвостом, изголодавшуюся. Рыжая захотела её покормить. Отломила кусок печенья и протянула белке. Та деловито, без сантиментов благодарности, ела. Захотелось взять дань за свой жест. Мы попытались её погладить. Белка не давалась: не кусалась и не убегала, а просто опускала голову, будто втягивала в плечи. Терпеливо давала понять, что с ней этот фокус не пройдёт. Тот факт, что мы накормили белку, не давал нам права нарушать неприкосновенность.

Фонтан зашумел как-то особенно слезливо, будто сдерживал рыдания. Ненавижу фонтаны, ванны и бассейны. Терпеть не могу долго находиться рядом с водой и в воде. Уверен, именно поэтому я родился на два месяца раньше срока — не мог больше выносить этих булькающих звуков.

Но тогда, десять лет назад, врач прописал бассейн — суставам нужна была щадящая нагрузка после аварии. Там мы и познакомились. Она стояла на середине лестнички бассейна, наполовину погрузившись в воду, и хмурилась, как хмурятся новорожденные, — будто забыла собственное имя.

— Вы почему без шапочки?

— А у меня индульгенция.

Я, помолчал, переваривая.

— Это болезнь такая?

Она вскинула руки, завязала волосы в узел на макушке и бесшумно поплыла. Я поплыл за ней, по-сухопутному, след в след, просто чтобы иметь к ней хотя бы опосредованное отношение.

Рыжая... Я снимал её слой за слоем: жёсткие надкрылья, прозрачные, хрупкие крылья. Её откровенность не давала мне ни малейшего преимущества перед ней, наоборот — обезоруживала. Казалось бы, в ней не оставалось потайных мест. Ан нет. Я гладил ее по голове, а она втягивала голову в плечи, не хотела позволить мне одержать верх в этой последней битве.

Ещё помню, как неожиданно оборвалась майская ночь. Ночь многоразовая, хоть и малогабаритная. Оставила привкус утомленности, но неутолённости. И недосказанности. Следовало вернуться, договорить. Но я улетал. Должен был улететь.

На последние пять писем я не ответил. Тогда казалось, всё ещё впереди, а таких рыжих откровенных будет хоть отбавляй. Было, и не только рыжих.

Я имаго — не линяю и не расту. В стадии имаго хрущ живёт до двух месяцев. Где-то в конце тех двух месяцев с ней я случайно умер, но почему-то не понял сразу. Следовало бы понять, когда перестал летать. Подбитый хрущ — не жилец.

Я нажал reply и набрал:

«Ответ на письмо номер одиннадцать...»

Хрущ уютно пригрелся на седле. Я прицелился и сбил его щелчком. Хрущ ушёл в плоский штопор и лёг в свежескошенную траву среди отрубленных седых голов одуванчиков. Неудачников.

Наступало время шмелей.