Я справлюсь

Герой Кинга был дурак дураком. Несмотря на то, что был врачом. Распухшее от крови колено можно привести в порядок за каких-то пять минут. Не то чтобы прямо совсем, но на время. Просто взять шприц, надеть на него иглу и откачать собравшуюся вокруг сустава жидкость. Кровь, это ведь жидкость. Он не мог до этого не додуматься. Старый, еще «совковый» стеклянный шприц, подобранный здесь же, с такой же совковой иглой, больше похожей на шило. Сжимаю пальцами кожу, пытаясь отвоевать от раздувшегося, как накачанный футбольный мяч, колена хотя бы немного, чтобы сделать подобие складки. Игла шприца толстая, чуть согнутая, а через складку прокол будет ощущаться не так болезненно.

 

Ха! Да кого я обманываю? Очень болезненно! Только у меня выбора нет. Мне нужно начать ходить на своих двоих до того, как луна начнёт подниматься над горизонтом.

 

Я чувствую, как трещит кожа, сопротивляясь под натиском тупой иглы, и закусываю губу. Я прямо-таки ощущаю, как на лбу выступают капли пота. Я вижу разноцветных мошек, хаотично мельтешащих перед глазами, но продолжаю давить.

 

Говорят, это нужно делать резко. Р-раз и игла на нужной глубине. Но я боюсь не рассчитать силу нажатия и почувствовать скрежет тупой иголки по кости. Не услышать, а именно почувствовать. Как если взять прутик и ткнуть им в какой-то предмет. Пальцы ведь почувствуют касание, хотя и сами не коснутся того, чего коснулся прутик.

 

Больно.

 

Давлю сильнее и игла, продравшись сквозь кожу, будто гигантское жало комара, входит в распухшее колено наполовину. Вдыхаю через нос. Выдыхаю сквозь стиснутые зубы, прикусившие губу до медного привкуса во рту. Давлю на шприц снова. Чувствую, как сталь скользит сквозь кожу — игла вошла на две трети. Хорош. Зацепить мышцу или нерв — тоже никакой радости.

 

Перехватываюсь рукой. Тяну поршень шприца на себя. Шприц наполняется вязкой буро-красной жидкостью. Чувствую тепло собственной крови сквозь стекло шприца. Полный. Придерживая иглу одной рукой, проворачиваю шприц второй. Отсоединяю. Игла торчит из плоти, наводя на мысль о ручке переключения скоростей в автомобиле.

Больно. Как же больно.

 

Давлю на поршень, выпрыскивая кровь прямо на закопченную кафельную стену, изобилующую пятнами цемента, проглядывающими в тех местах, где плитки отвалились под гнетом времени и огня. Вдеваю носик шприца в канюлю иглы. Тяну поршень на себя.

 

Пульсация в распухшем суставе начинает стихать после того, как я повторяю это действо трижды. Шестьдесят кубиков. Мало. Надо продолжать. На вид колено ничуть не уменьшилось. Еще одна струя остается на покрытом копотью кафеле, стекая тонкими полосами. Восемьдесят кубиков. Затем сто. Полстакана.

 

Опухоль спадает прямо на глазах. Чувствую, как колено под пальцами становится мягким, будто сдувающийся воздушный шарик. Пальцы правой руки измазаны кровью, под давлением выливавшейся через иглу, торчащую в ноге, когда я выплескивал наполненный шприц. Герой «Кладбища домашних любимцев» определенно был дураком, раз не додумался до такого, хотя был врачом.

 

Я не помню, когда Она появилась впервые. Помню только ледяные пальцы, гладящие меня по щеке и бархатный, успокаивающий шепот, от которого становилось легко и спокойно. Если ночью я долго не мог заснуть, принимая тени ветвей за окном за когтистую ладонь монстра, если просыпался в поту от детского кошмара и раскрывал рот чтобы закричать, Она тут же появлялась возле моей кровати. Гладила своими ледяными ладонями, едва слышно нашептывая успокаивающие слова. Тогда с Ней было спокойно.

 

Я никогда не плакал и не испытывал страха, если случалось плохое. Я знал, что ночью, придет Она. И все мои беды и неприятности станут незначительными, уйдут так далеко, что не будут способны меня тревожить. Я не плакал, глядя на два гроба, которые опускали в ямы и засыпали землей. Не потому что был маленьким и не понимал сути происходящего. Она сказала, что нет смысла плакать над тем, что я не могу исправить. Это нужно или принять или забыть. И я принял.

Однажды Она сказала, что совсем скоро не сможет приходить по первому моему зову, потому что так бывает со всеми, кто обречен взрослеть. Она объяснила, что сознание, взрослея, теряет гибкость. И что теперь она сможет приходить ко мне только тогда, когда я буду открыт. И что степень открытости моего сознания зависит от фазы луны. И что я уже взрослый и сам смогу справиться со своими страхами и проблемами. Не сразу. Но если буду стараться — обязательно научусь.

— Ты справишься. — Сказала Она тогда.

 

Первая возможность убедиться в этом представилась очень скоро. Столовая детдома всегда была священным местом, в котором нельзя унижать тех, кто слабее, в котором сильный не должен демонстрировать свое превосходство над слабым. Так повелось задолго до моего появления здесь, и так должно было быть после меня. Можно избивать в туалете, можно связать шнурки чужой обуви в узел, тугой настолько, что развязать можно только зубами, и помочиться на него. Можно поставить на колени и заставить жевать окурки, поднятые с пола. Можно сделать еще сотню вещей, до которых способен додуматься только ожесточенный детдомовец, но в столовой можно только кушать. И все беспрекословно подчинялись этому правилу. А он — нарушил.

Это был больше чем плевок в мою тарелку с жижей, отдаленно напоминающей суп. Это был плевок в святой обычай.

 

Я только услышал бархатный шепот: «Ты справишься», зажал ложку в кулак, будто это нож, встал, чуть наклонился через стол и ударил в лицо. Я не целился в глаз. Просто ударил того, кто преступил табу. Так получилось.

 

Месяц в узком, темном чулане, на хлебе и воде. С ведром для испражнений, которое под надзором воспитателя раз в три дня выносил кто-либо менее провинившийся. Длинный месяц. И всего пять ночей, когда она смогла прийти, чтобы коснуться моей щеки своей ледяной рукой. Пять ночей, когда меня убаюкивал едва слышный бархат Ее голоса. Истории, которые я не помню и губы, шепчущие: «Ты справишься».

 

Нет ничего, чем можно было бы наложить на колено тугую повязку. Значит, внутри сустава снова будет собираться кровь. Ну что ж, буду решать проблемы по мере их поступления. А сейчас нужно идти. Встаю, пританцовывая на здоровой ноге. Опираюсь ладонями на забрызганную остывающей кровью стену. Аккуратно наступаю на больную ногу. Ощущение просунутой меж костями коленного сустава стамески сменилось тупой болью. Будто эту стамеску только что вытащили.

Не так больно, как было, но все же больно.

 

Ковыляю вдоль стены к оконному проему. Испачканные в крови ладони оставляют на щербатом кафеле следы. Темно. Но луна начнет карабкаться на небосвод очень, очень скоро.

 

Я не спрашивал, почему Она приходит ко мне. Я просто радовался Ее шепоту, Ее холодным ладоням и покою, который Она дарила. Я радовался полнолунию и ненавидел, когда луна начинала таять, словно каждую ночь кто-то проводил гигантским ластиком по ее краю, отнимая у меня частичку счастья. Этот кто-то знал, что помешать ему я не в силах. Поэтому растягивл мое мучение на долгие ночи.

 

Я уже был взрослым, когда догадался спросить, откуда Она приходит. И Она показала. Это было то самое место, где Ее жизнь закончилась и началась моя.

 

Я одновременно видел, как принимают мои роды и как врач в соседней операционной фиксирует время Ее смерти. Она очень хотела родить сына, но умерла, также как и не появившийся на свет ребенок. Но не ушла, как уходит большинство — осталась, потому что хотела дарить материнскую любовь, пусть даже и после смерти. Пусть даже чужому.

А мне как раз только-только перерезали пуповину.

 

И Она приходила ко мне. Пела колыбельные, рассказывала сказки. Гладила по голове, проводила по щеке холодными пальцами. И иногда говорила: «Ты справишься». И я справлялся.

 

Когда я стал немного взрослее, и устроился на первую в моей жизни работу, окружающие считали, что я не умею испытывать эмоции. Наверное, так и было. Я не испытывал ни злобы, ни ненависти, ни жалости, когда столкнул нашего бригадира на рельсы подземки. Я даже не боялся быть пойманным. В конце концов, он был мерзким.

 

Когда в душевой он погладил меня по спине и чуть ниже, я не сопротивлялся. Просто попросил делать это не здесь, а, например, у меня дома.

 

Я слышал, что до меня уже были похожие случаи. И отказавшие молодые мальчишки вылетали с работы по надуманным причинам. А мне, после детдома, была нужна работа. Я ведь должен был что-то есть.

На эскалаторе, он несколько раз украдкой касался моего зада через джинсы. Предвкушал. Фантазировал. Говорил грязные вещи, когда мы стояли на перроне. А я молчал. И ждал потока воздуха из тоннеля, оповещавшего о приближающемся поезде. А когда почувствовал на своем лице этот поток — напрягся. Он заметил это.

 

— Да не бойся, — сказал бригадир, ухмыльнувшись. — Тебе понравится.

— Я не боюсь. Я справлюсь, — ответил я и дернул его за рукав рубахи.

В следующий миг вылетающая из тоннеля электричка пнула своим тупым лбом начавшее падать тело и, протащив под собой, превратила его в кровавый кусок плоти. Люди как один ахнули. Какая-то женщина завизжала. А я пошел сквозь толпу обратно к эскалатору.

 

В чью голову пришла идея разместить родильное отделение на девятом? Мне остаётся один этаж вверх. Или восемь вниз. Под ногами хрустят крошки. Девять ступеней, пролет и еще девять. Едва касаясь больной ногой пола, подпрыгиваю на каждой. Опираюсь на стену. К перилам лучше не прикасаться. Перила не внушают доверия. Первая. Вторая. Третья. Несколько глубоких вдохов. Четвертая. Пятая. Шестая. Именно по этим ступенькам я нес канистру, когда в голове звучал бархатный шепот: «Ты справишься». Те, кто тушил это здание, не знают, что это был не поджог. А попытка освободить Ее огнем. Неудачная. Когда делаешь что-то без подготовки, будь готов к тому, что результат не оправдает ожиданий. Это была Ее просьба. Но мне это было нужно так же сильно, как и Ей. Огонь должен был разорвать связь с местом Ее смерти.

 

Инквизиция заблуждалась, утверждая, что огонь изгоняет потустороннее.

 

Но я справился. А пожарные — нет. Они не успели спасти всех живых. А я выяснил, что огонь не очищает, не изгоняет, не разрывает связей. Он просто съедает то, что попадается на пути. Сначала облизывает множеством своих языков, пробуя на вкус, а затем с треском жрет.

Я познакомился с Линой за два дня до полнолуния. Смешливая, курносая, с волосами собранными в два хвостика, на детский манер. Тараторящая без умолку. И реальная.

 

Я готов был слушать эту болтовню бесконечно. Рядом с Линой было легко. Не нужно было подбирать слова, следить за своими жестами, думать о том, потеет ли моя ладонь, когда я держу ее руку в своей. Лина понимала, что я хочу сказать, даже если я запинался и путался в собственных мыслях. Рядом с Линой я чувствовал радость — чувство, для меня новое и от того еще более восхитительное. И мне хотелось, чтобы так было всегда.

 

Седьмая. Восьмая. Девятая. Пролет.

 

Как обычно Она пришла вместе с луной. Я ждал Ее больше чем когда-либо в жизни. А потом с упоением рассказывал, как я счастлив. Рассказывал о том, как Лина смеется, какие у нее веснушки. Я хотел разделить с Ней радость. Но Она слушала меня и впервые не гладила по голове. А когда я замолчал — просила забыть Лину, бросить, оставить, уйти. Называла меня предателем. Но разве встретить человека, который дорог тебе, предательство по отношению к тому, кому дорог ты? Предупреждения сыпались на меня вперемешку с проклятиями и угрозами. А когда Она замолчала, я сказал, что Она не оставляет мне выбора.

 

Она протянула руку к моему лицу, провела ледяным пальцем по моей щеке и прошептала бархатным голосом: «Ты не справишься».

Десятая. Одиннадцатая. Двенадцатая. Чтобы измениться, нужно пожертвовать чем-то привычным. Чтобы остаться таким, каким был, когда пришло время меняться, нужно пожертвовать чем-то дорогим.

 

Тринадцатая. Четырнадцатая. Пятнадцатая. Если не знаешь, как поступить, значит, не можешь решить, что принести в жертву. Шестнадцатая. Семнадцатая. Восемнадцатая — девятый. Жертвовать чем-то небезразличным — больно. Привычным — жалко. Жизнь — череда совершаемых выборов между дорогим и небезразличным.

 

Боль возвращается. Между хрящами коленного сустава снова застряла невидимая стамеска. Но я уже на месте. Я уже сползаю по стене, глядя на дыру в полу — именно там я стоял, собираясь начать обряд. Да, здание разрушено пожаром, но я не уверен, что пол проломился от этого, а не Она приложила усилие, чтобы проломить его подо мной.

Человек борется за жизнь любыми доступными способами. Что мешает призраку бороться за... жизнь?

 

Интернет переполнен информацией, как помойка мусором. В поисках необходимых знаний все мы уподобляемся бомжу, роющемуся в мусорных баках в надежде найти съестное. И питаться, в конце концов, приходится только тем, что найдешь. Потрепанная книга с непронумерованными страницами. Крест, фляга, свеча. И нет ни каких гарантий, что выбор оказался верным и все сработает. Эра неуверенных в завтрашнем дне информационных бомжей.

 

Чиркаю зажигалкой. Огонек цепляется за фитиль, давая немного света. Открываю книгу на странице с закладкой. Я мог бы и не открывать ее. Я знаю наизусть весь необходимый мне фрагмент.

 

— Мой глаз болит.

Напротив меня стоит мальчишка с ложкой в глазнице. Я сижу на полу. И поэтому он смотрит на меня сверху вниз.

— Ты ведь не знаешь, что я умер? — продолжает он, пока я откручиваю крышку фляги. — Ты тогда от души мне врезал. Рана у меня тогда загноилась. Что они только не делали, как ни чистили, все без толку.

Я смотрю на него. Когда он говорит, ложка, торчащая в глазнице, подрагивает.

— Не рассказывай о том, как тебе плохо, — говорю я. — Если бы я этого не сделал, ты бы обязательно повторил. Разве нет?

Мальчишка молчит некоторое время, а потом исчезает так же внезапно, как и появился.

 

Скольжу глазами по буквам, пытаюсь сосредоточиться. Но со мной заговаривает бригадир.

— Я думаю, что ты согласился, потому что хотел, — говорит он. — А потом, на перроне, испугался признаться самому себе в том, какой ты на самом деле. Поэтому и столкнул меня.

— Думай, как хочешь, — я улыбаюсь, глядя в его изодранное лицо. Очень странно, что с развороченной челюстью он говорит так четко. — Ты только выдвигаешь теории, пытаясь объяснить самому себе, почему я сбросил тебя под поезд. Теории, которые могут утешить твой больной разум. А я знаю, почему сделал это.

 

Поднявшаяся в небо луна, уже не таясь, заглядывает в окно, а они все идут и идут, неся с собой свои упреки и обвинения. И все они смотрят на меня сверху вниз. Но у меня есть ответ для каждого. И каждый, выслушав ответ, исчезает.

 

А когда появляется Она, то кроме любви обвинять меня уже не в чем. А Она знает, что, обвинив меня в желании любить, подпишется в том, что зря осталась рядом со мной, вместо того, чтобы уйти на ту сторону реальности. И поэтому, замерев в ожидании неизбежного, Она говорит мне:

— Ты справишься.

 

Я молча киваю. Делаю обжигающий глоток из фляги и, закрыв книгу, начинаю читать по памяти:

— Отче наш, иже еси на небесах...