Никольский оборотень

м. Войковская, парк имени Воровского

Чем дольше служил Иван Никифорович околоточным надзирателем в Никольском, тем больше начинал любить зиму. В это время прекращались работы на торфозаготовках и сброд, нанятый приказчиками промышленника Туманова, возвращался по московским ночлежкам. Сходили на нет удалые гульбища, заканчивающиеся драками между работниками суконной фабрики и кирпичного завода. Многострадальное село Никольское погружалось в морозную тишину. Лишь иногда вьюга доносила до околотка унылое пение пациентов Коровинской лечебницы для алкоголиков.

В такие вечера, как сегодняшний, Иван Никифорович расчищал от бумаг стол, раскрывал том «La Reine Margot» и принимался за изучение французского языка. Неспешно, старясь внятно выговаривать слова, он вслух читал предложение, а столкнувшись с незнакомым словом, находил его в словаре и заносил в тетрадь. За спиной, истекая жаром, чуть слышно гудела печь, за черными стёклами плавали снежинки, а Иван Никифорович с наслаждением произносил: Генрих Анжуйский, Лувр, Клош-Персе...

Крики на улице и отблески света за окнами заставили околоточного вздрогнуть. Он досадливо отодвинул книгу, захлопнул словарь и, застегнув мундир, встал из-за стола. Дверь участка распахнулась, и в неё ввалился городовой Семён, держа в охапке тщедушного длинноволосого юношу в тулупе, надетом прямо на голое тело. Отпустив задержанного, Семён тотчас выскочил на крыльцо.

— Расходись! — взревел он. — Молчать! Чтоб духу вашего тут не было!

Пока городовой отгонял народ от околотка, Иван Никифорович, столь бесцеремонно вырванный из мира дворцовых интриг, удивлённо рассматривал гостя. Тот, если не брать в расчёт полушубок Семёна, был совершенно наг и не имел даже сапог. Прижавшись к печи и стуча зубами, он с животным страхом глядел на дверь, словно боясь, что городовой не сможет удержать разгневанную толпу и та ворвётся внутрь. Вид задержанного был столь нелеп, а, главное, дик, что околоточный невольно отступил к столу.

— Насилу унял, — вернулся Семён, утирая разгорячённый лоб форменной мерлушковой шапкой.

— Беглец из Коровинской? — начиная догадываться в чём дело, осторожно поинтересовался Иван Никифорович.

— Никак нет! — гаркнул городовой и, усмехаясь, доложил. — Оборотень. Фабричные на торфяниках изловили.

У околоточного отвалилась челюсть.

— Что за вздор, Семён? — околоточный даже шагнул к нему, принюхиваясь, не пьян ли.

— Ва-ва-ва, — пробормотал от печи гость.

— Прошу прощения? — нахмурился Иван Никифорович.

— Варвары, — наконец смог выговорить тот.

Городовой, прыснул в кулак, но смолчал. Однако Иван Никифорович уже взял себя в руки и принялся действовать. Молодому человеку были найдены старые брюки, байковая исподняя рубаха и валенки. Загудел, растопленный Семёном самовар, а за папками с делами вдруг обнаружилась початая бутылка «красноголовки». Не прошло и четверти часа, как задержанный прекратил стучать зубами, порозовел и стал выглядеть вполне сносно, хотя продолжал испуганно коситься на двери.

— Нуте-с, — Иван Никифорович обмакнул перо в чернильницу и придвинул лист бумаги, — давайте перейдём к делу. Имя, возраст, место жительства, вероисповедание?

Оказалось, что молодого человека зовут Эдуард Константинович Взвейский, проживает он в Москве на Царицынской улице, из мещан, по профессии геодезист. В Никольское прибыл согласно договору с конторой фабриканта П. Н. Туманова, дабы провести «пространственно-геометрическое исследование и составить подробнейший план торфяных болот». Приехав сегодня днём, решил, не теряя времени, ознакомиться с местом своих работ. Посему, оставив в отведённой квартире инструмент и бумаги, налегке отправился на торфяники. Возвращаясь обратно, уже затемно, был замечен группой рабочих, изловлен и нещадно бит.

— Но где же ваше платье? — недоумённо нахмурился Иван Никифорович. — Нагим изволили гулять?

— Мужичьё всё изорвало, — встрял Семён. — Вбили себе в головы, что на полную луну по замёрзшим болотам оборотень гуляет. Вот и искали на господине инженере бесовские метки, иначе говоря, особые пятна родимые.

— Пьяные, поди?

— Не без того, — оскалился городовой.

— Двадцатый век на дворе, — всхлипнул г-н Взвейский. — Подумать только, просвещённый двадцатый век.

— Такой уж народ, — развёл руками Иван Никифорович. — Другого Бог не дал. Завтра приступим к расследованию, и смею уверить, Эдуард Константинович, что виновные будут наказаны, а понесённые убытки полностью возмещены.

— Премного благодарен, — кисло улыбнулся тот.

— Сейчас же, — продолжал околоточный, — разумнее всего бы Вам заночевать здесь в участке. Подождать пока страсти улягутся, а поутру с Семёном проследуете к себе на квартиру.

Геодезист с видимым облегчением немедленно согласился.

— Спать господину инженеру в арестантской придётся, — посетовал городовой. — Больше негде.

Против этого г-н Взвейский возражать не стал, и немедленно удалился, пожелав всем «спокойной ночи».

Утром, как только начало светать, Иван Никифорович отправил Семёна на квартиру геодезиста принести платье и бумаги. Каково же было его удивление, когда городовой, вернувшись, доложил, что там ни о каком г-не Взвейском слыхом не слыхивали. В заводской конторе также открестились от московского инженера, сочтя расспросы Семёна за розыгрыш.

Зайдя в арестантскую камеру, околоточный обнаружил там лишь аккуратно сложенную одежду и свои валенки. Ночью г-н Взвейский, проявив нечеловеческую силу, разогнул прутья решётки, выдавил стекло и нагишом покинул участок. Обежав здание вокруг, Иван Никифорович нашёл отчётливые следы босых ног, уходящие в сторону торфяных болот...

Как ни старалось полицейское начальство замять эту историю, слухи о Никольском оборотне дошли до Москвы. Там сгоряча хотели уволить Ивана Никифоровича, но, изрядно попортив ему нервы, передумали.

***

Сегодня Никольское стало частью столицы. Болота исчезли, кирпичные заводы фабриканта Туманова и суконная фабрика разрушены. Осталось лишь здание Коровинской лечебницы для алкоголиков, превращённое в детский центр дополнительного образования.