Запах греха

Нет шовинизму! Повторяю: нет мужскому шовинизму! Не только Он, но и Она всегда имеет право на любовь и на любовь счастливую, хоть и нельзя никак. 

Просто подруга лучшая, Галка... Зараза — пусть ей будет, чего хочется, три раза! С утра звонит, и в ящик, говорит, спуститься почтовый. Спускаюсь, там газетка с объявлениями, кто с кем познакомиться желает. Исчитала вдоль-поперек — никакой пакости не сыскала. Тут она снова радостно с первым апреля и про пятое сверху в третьей колонке объявление на четвертой странице. Читаю... Там про женщину какую-то, мол, красивая, старше двадцати желает познакомиться с настоящим мужчиной для совершенно равноправных, глубоких и очень интенсивных взаимоотношений, но брак и совместное проживание не предполагаются. Номер телефона мой, хорошо — не домашний. Конечно, сразу ей все-все сказала: и про первое апреля, и про юмор убогий некоторых, и про гнусный их характер, и про трубку новую придется выбрасывать, про мошенников и психопатов, от которых... Она едучим своим голосом, мол, с головкой у меня ничего, не ударилась, сколько мошенников уже отметилось, что на них, на метелок вытертых, даже психопаты не позарятся, и вообще номер спроста сменить, а не на подругу наезжать.

Уставилась я в газету и разрыдалась, потому права подруга: «красивых» женщин тут легион, а мужики — все сидельцы «без вредных привычек», и они по телефону не звонят. И лились слезы мои за жизнь мою опустелую, в какую никакой мужик не позвонит, не то что там что, лились прямо на газету, пока не смыли ее со стола и из жизни, а я пошла на кухню кофе пить. 

Он позвонил вечером назавтра. Не поняла сначала, но про объявление когда, я крикнула: «Уже не надо. Нашлась пропажа!» — и на кнопочку. Через пять минут тот же голос, мол, его пропажа пока не нашлась, однако есть надежда, и он будет стараться. Я бы снова отключилась, если б не голос. Ну, вы знаете, такой настоящий мужской голос, о каком только мечтать и в кино редко-редко старых, про такой в бабских книжках, каких я не читаю, но там он «низкий, бархатистый, обволакивающий», и меня обволок и унес, где я услышала тревожное: «Вы что пропали? Почему молчите? Вы меня слышите?» Да, сказала, слышу, еще как слышу, но не понимаю, что ему от меня... Если б он сразу про «глубокие и интенсивные» пусть своим этим голосом, я б его тут и направила, но он про поговорить нужно, просто услышать и поговорить, если я не против. Я была не против, если б вы знали, как я была не против! Но ответила скромно и с достоинством. 

«Всю-то ноченьку мне спать было невмочь...» Разбередил голос этот навсегда застылое, на что и надежды никакой. Он не в ушах звучал, а там где-то, совсем во мне, откуда не достать, не выковырнуть. По-честному, и не хотелось. Я — девушка большая — себе сказала: «Натуральный это мошенник, как будто... С такими голосами только мошенники бывают. У меня ни одного пока не было. Психопаты были, а мошенников нет. Психопаты что? Мужики все психопаты... и еще козлы вонючие. Интересно, он тоже козел? Или козлов с таким голосом не бывает?..» Запуталась совсем, Галке звоню — она у нас все про всех, про мужиков особо. Та зашипела, что охрендела, что на часы надо иногда, ей на работу с раннего самого, но про голос когда, она сразу врубилась и за час из меня все в деталях выспросила, в подробностях. Потом постановила, что не мошенник он вовсе, а сексуально припадочный. Я не поняла, как это? Она говорит, такие отклонения появились у теперешних мужиков, она статью недавно читала, очень научную, кстати: мол, у них, у мужиков, вследствие неудачи, срыва в раннем сексуальном опыте образуется лакуна, пустота в сексуальной энергии ихней, для ее заполнения они должны припадать к женщинам периодически. Я говорю, это как вампир энергетический? А она, нет, вампир целиком опустошает, до смерти, а такой лишнего не берет, строго по потребности, потому для нас, для баб, они безобидные — у нас этой сексэнергии до хрениной мамы, на целый лазарет. Я бы за себя так не говорила, у меня вообще в последнее время сомнения есть, будто у меня там что-то еще есть, но тут Галка сказала, что они все, как один, исключительно платонические любовники, и которой женщине удастся такого в нормальные превратить, та научное открытие совершит, почти подвиг, за что Нобелевку — не Нобелевку, но чего-нибудь дадут. 

Как у нас непременно чего-нибудь дадут, я не сомневалась и наутро документы квартирные Галке отнесла и две тысячи долларов, на всякий случай которые, потому один процент всего, что мошенник, а есть, и они, говорят, начисто себе женщину подчиняют так, что себя не помнит. С голосом этим со мной все можно, на следующий вечер я убедилась, когда он «Незнакомку» читал и Пушкина. Мне стихов сто лет никто, а по телефону и вообще. Я б ему за стихи за эти все отдала, но он ничего, кроме соизволения почитать еще, и справился, каких бы я хотела. Сдуру ляпнула, что Бродского, а ни одной строчки вспомнить не могу: я последние годы стихов стараюсь не читать — я от них плачу. Но вывернулась, мол, пусть сам выбирает, я его всего обожаю. Сказала «обожаю» и потом мучилась. Ну, никак сюда не лезло это «обожаю»! Я его терпеть не могу, и людей сторонюсь, которые твердят: «круто», «супер», «обожаю», а тут сама. В общем, в эту ноченьку «мне спать было невмочь, раскрасавец барин...»

Так шло у нас все неплохо две недели почти: он мне стихи, а потом и рассказики малюсенькие, я ему междометия в ответ и дышала со значением, глубоко, чтоб энергию почувствовал. Дура дурой! Когда мы с Галкой точно решили, что он «припадывает» только по телефону или просто прикалывается, встречи спросил у метро. Я до утра проревела, представляла, как он увидит меня, калошу старую, так и все: их вон сколько по улице круглокрепкозаденьких. У меня еще ничего в этом месте, но не то. Утром в руки себя взяла в заботливые так, что к вечеру в зеркале увидала, как не пропало все совсем, и вообще не хуже, чем двадцать лет тому, даже интересней где-то.

Опоздала ровно на пять минут, чтоб прилично и удрать не успел. Оглядываюсь: он должен был для простоты опознания с букетом белых кал, но никого. Правда, и народу у метро понасыпано. Звонок почти сразу и голос его, какой я не спутаю во всю оставшуюся жизнь, что сразу он меня узнал, хотя и намного красивее, «в десять тысяч раз», подойти стесняется, а стоит за спиной у ограды. У ограды у этой несколько мужиков с цветами, но с белыми калами только один парнишка лет двадцати. Я мимо, мимо ограды чуть не бегом. Только парнишка этот догоняет, останавливает, цветы протягивает: «Это Вам! Я счастлив Вас видеть! Если б Вы только знали как!» — говорит. Говорит тем самым голосом, каким полмесяца стихи читал. Я смотрю на него, и в голове у меня полный аут: ну никак у этого мальчика, который моего сыночка родненького лет на пять или шесть юнее, не может быть голоса каленого мужика, какой мне, тетке старой, всю душу разворошил да так и оставил. Не может, а вот. Вот он стоит передо мной, покраснел весь и лепечет теперь совсем по-детски, как он сразу без меня не смог жить и очень боялся, что мне неинтересно с ним станет, и прятался за стихи. И теперь боится: вдруг я уйду и оставлю его не жить.

Я смотрела на букет, на него, снова на букет и больше всего мне хотелось зареветь, сесть тут прямо у ограды и зареветь. А он снова тем самым своим голосом: «Зря вы так. Ничего не случилось. Ничего ужасного. Пока. И если мы будем внимательны, ничего не случится. А мы будем очень внимательны друг к другу. Теперь зайдем, выпьем кофе и коньяку. Вам это нужно сейчас! Очень!» Я изо всех сил зажмурилась: со мной говорил взрослый и мудрый по жизни человек, я ему верила, как могла не верить? Он привел меня в кафе, где сказал другим, совсем юношеским голосом, что студент, но на коньяк и кофе хватит, чтоб я не пыталась доставать деньги, потому обижу. Мне было все равно, мне казалось, будто умерла: без этого голоса по телефону, без стихов этих мне не надо жить, и тогда что?..

Он позвонил на другой день, как обычно, вечером. Хотела бросить трубку, только сказать, что все, но не успела, он попросил послушать стих — нашел очень проникновенный. Я послушала и разревелась. Ревела пусть, но девушка я большая и сумела сказать, что кончено все: и стихи, и звонки, и встречи. Потому во времени мы с ним разбежались давно, до его рожденья, и это навсегда. А навсегда, значит, навсегда: со временем не спорят. Трубку отключила и поклялась не брать. Сыном поклялась.

Он не звонил три дня — я умерла. На четвертый позвонил в дверь. Если б я знала?.. Нет, вру! Знала. Знала, что это он там за дверью с цветами — и в глазок не гляди! Но открыла сказать только, чтоб никогда он... Клянусь! Он попросил: прежде, чем гнать, накормить бы, и посмотрел на меня, как сыночек мой когда-то, когда натворит.

Никак не могла его голодного прогнать и впустила с условием, что первый и последний раз и звать меня с этой минуты будет «тетей Леной». Он кивал своей мальчишеской совсем головой, и глаза были совсем счастливые, и улыбка. Улыбка, как у сына моего, когда все-все прошло, и мы с ним опять «друзья за гробом». Почему «за гробом»? Просто маленьким он путал предлоги, и стала его перепутаница нашей формулой примирения. 

Последние дни не готовила совсем — ни к чему. Стыд полный, но только пельмени в холодильнике. Он сказал, что замечательно и «пельменики» может семь дней в неделю, особенно мамины, самолепные, и осекся. Я не стала спрашивать, сколько лет его маме, смотрела, как истребляет он пакетные пельменики, непрерывно трещит про институт свой, про вчерашнего препода, которому он вопрос задал на семинаре, а тот скиксовал, понес бог знает, потом совсем растерялся и на него накричал, теперь проблемы будут с допуском. Спросил: были в мое время такие бестолковые преподы — и опять осекся. В третий раз, когда рассказывать стал про подругу лепшую свою Машку, которая, вот хохма... Тут совсем замолчал, покраснел, подошел ко мне, стал говорить, что у них с Машкой ничего, пусть я не думаю, что они просто друзья, что любит он только меня, как никогда и никого больше... И глаза его растерянные молили не сердиться. Я не сердилась, я счастлива была, как никогда и ни с кем во всю мою жизнь. Он «взял» меня прямо тут, на кухне... или я его? Кто теперь разберет, только «сгорела» я сразу, почти мгновенно, потом перебирала его ставшие мокрыми волосики, пока он пыхтел и сопел, демонстрируя, как все мужики, силу свою и усердие, и знала, что не могла я никак умереть без этого внезапно свалившегося на меня счастья. Было бы совсем несправедливо в их небесном порядке, если б этого не было, тогда и у них бы там что-нибудь непоправимо испортилось, я это точно знала... 

Потом лежала рядом с ним на ковре в комнате, а он снова заговорил тем самым своим невозможным голосом, что счастлив, впервые в жизни счастлив, и хочет быть со мной всегда, что если б сегодня не было, то и жизни его — как не было... Я слушала и верила ему, верила, а что мне было еще?

Сказала, пусть поесть приходит, хоть и с Машкой своей, только звать будет меня «тетей Леной», как договорились. А этого больше не будет, потому что... потому что грех! Это я сказала «грех», которая ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Я сказала «грех» и поняла, что права, что это грех, и он сладок! Что за него я бы всю жизнь свою, кроме сына, конечно. Спроста всю жизнь свою и не задумалась. 

Он звонил по-прежнему вечерами, только теперь двумя голосами: про свою жизнь — мальчишеским, а стихи и про любовь — тем самым, нашим с ним, настоящим. Правда, какой из них теперь настоящий? 

Целую неделю была непреклонна, но тут он заканючил, что не может больше, и деньги кончились совсем, а кушать каждый день хочется. Очень хочется! Я, конечно, позвала его, пельмениками самолепными накормила и собою так, что он никаким голосом говорить не мог, только дышал. Лежал рядом и дышал. А мне легко было, я себя, наполненную, куда угодно могла в пространстве перенести, и везде мне было замечательно, везде это было мое место. Вдруг поняла, как неправильно там, в этой Книге, где сперва он был, а потом меня из ребра его для полноты комплекта. Это я всегда была, и была полной, завершенной, а его потом из себя, только не из ребра, а откуда положено отпускать научилась. Как часть свою побродить где-нибудь, пока мне и ему нестерпимо не станет, тогда слиться и в восторге до небес взлететь во вновь обретенной цельности. Потому нам без мужиков никак, но только когда они иногда, чтоб ждать их, а когда они тут всегда толкутся, то остобрыднут скоро.

Нет, с ним не скучно совсем, со студентом моим. Понял, что меж пельмениками всегда стихи должны быть, слова сладкие и голос тот самый. Наш с ним голос. Про деньги и еду больше ни разу не канючил, причины свежие выдумывал для встречи, чтоб не могла отказать. Я клялась, что этот раз точно последний и ждала... его ждала...

Сколько прошло? Ничего не прошло, просто время сменилось вечностью из двух половинок: в одной были стихи, голос, меня вороживший, слова, что прямо в душеньку кап-кап-кап, в другой — восторженная мука ожидания и обретенье цельности снова и снова, после чего легче перышка и лететь, куда хочу. 

Нет, и остальное было, за скобками как сопутствующие события. В них, в событиях этих изменения проступали осторожно, но отчетливо. На работе обнаружилось, как вхожу, мужики разговоры свои бросают и стойку делают на меня. Раньше никогда: «Здравствуй!» — «Здравствуй!» — «Как дела?» — «Лучше всех!» — и взглядом мимо, будто меня и нет. Теперь тоже: «Как дела?» — но со значением и с головы до ног, а про себя будто причмокивают и сказать что силятся, и не найдут сказать. Потом в троллейбусе, что совсем никак. В троллейбусе на меня двадцать лет назад стойку делали, а после только пьяные для общения и куражу. С Галкой, наконец, встретились, та оглядела всю, обнюхала и:

— Что с тобой стряслось, девушка? От тебя за версту разит пороком.

Я — девушка, но взрослая и с достоинством ответила:

— Нет, не разит, а пахнет, и не пороком, а грехом... Что? Правда, заметно?

— Правда, правда! Еще как! Ты гляди, когда изнасилуют, судья решит, что это ты сама.

— А я думаю, чего на меня мужики головы воротят? Двадцать лет не видели, а теперь: «Девушка, мы с вами раньше не встречались! Вам так идет этот шарфик. У вас лицо в нем романтическое!» Козлы! Этот шарфик ты мне пять лет, как подарила, и я его ношу, потому что люблю, а теперь лицо романтическое обнаружилось. Козлы и есть. 

Потом время вновь возникло, и оно называлось: «Так получилось». Именно это он говорил извиняющимся голосом, когда задерживался, как сыночек мой когда-то, и также я гнала время, подгоняла, также пугалась, вдруг там что, и также легко вздыхала, когда ясно становилось, что просто «так получилось». Однако стихи-слова всегда были, нашим с ним, тем самым голосом были.

Я поняла: все кончилось, когда он пришел ко мне с Машкой. Нет, он опять говорил, что у него с ней ничего, подруга и все, просто по дороге зашли, она столько слышала про «тетю Лену» и хочет познакомиться, но глаза ее твердили: «Он — мой!» — а его — «Ну как она, по-твоему? Подходит?» Я не стала бороться, сдалась: не отвечала на звонки, когда пришел он, не открыла. Я умерла, но не открыла. Да, да, я умерла! Что мне осталось без звонков, без стихов, без рук его, без голоса этого, без игрушки той внутри, что вновь создавала меня целой и позволяла летать. 

Так я ходила мертвая, мертвая и увидала ее на скамейке у дома своего. Ее, Машку. Спросила: чего надо?

— Вас, тетя Лена, — какая я ей «тетя». — Поговорить надо, очень нужно поговорить. 

Что делать? Взяла с собой кофе пить, чтоб успокоить. Но она не волновалась: молодые теперь такие — чего им волноваться, когда они знают. Все знают. Она мне и говорит, что я снова принять его должна, и почему, растолковала. Будто переживает он очень и ничего не может делать, а он талантливый — даже представить нельзя, какой талантливый. Со мной он невероятно вырос, потому ему полезно со мной общаться. Тут я не выдержала и спросила: она хоть понимает, какое это общение? Она — что понимает, еще как понимает, но тут ничего нельзя поделать — за все надо платить, зато рост у него творческий значительный очень, такого никогда не было — ей ли не знать. Я спрашиваю: как часто она с ним спит? А она — что только один раз и было: больше не могла, потому запах от него мой, вот она не могла и не может. Я усмехнулась: какой запах греха въедливый, и про других мужчин интересуюсь. Она — мол, приходится иногда, но только с опытными, хоть и противно это. Я говорю: зачем, если противно? А она — что должна совершенствоваться и уметь все на потом, она еще и стриптизу учится. Я хотела и здесь свое возмущенное «зачем?» вставить, но осеклась — и так ясно. Она помолчала немного и снова стала уговаривать принять его назад, потому он не просто в росте остановился, но и вообще сломаться может, а это преступление — он талантливый чересчур, может быть, гений. Она с ним третий год и точно знает. Я спросила: когда он ей про любовь говорит, то каким голосом? Она не поняла — каким таким голосом? Обыкновенным, говорит, голосом. У меня на душе легко стало, значит, наш с ним голос только для нас и есть. Тут я прибавила, что он и мне про любовь говорит, и стихи про эту любовь читает. Она покраснела, пятнами пошла, руки задрожали. Какие мы женщины: пусть объятья там где-то с кем-то, а слова любви только мне и никому больше. Стыдно стало за пакость свою, но молодые, они другие — не мы. Вот и она пошептала про себя, собралась и говорит, что стихов не читает, он ей песни сочиняет и поет: «Вы же знаете, как он поет! Но это неважно: человек он такой, играющий — homo ludens! Вы, — говорит, — конечно, Хёйзингу читали?» Это она мне про Хёйзингу. Мне этого Хёйзинги единственно теперь не хватает. А он-то, каков игрунец: одной — стихи, другой — песенки, третьей, небось, танцами объясняется. Ну, мужики! Даже лучшие из них — козлы! Тут я ей говорю, пусть забирает себе всего, детей нарожает, чтоб он ей и стихи, и песни и танцы — все ей одной! Она, что нельзя так, что он, может быть, всего человечества достояние, и нас в следующем веке знать будут только потому, что рядом с ним были. А я ей: «Что тебе следующий век? Счастье всегда «здесь и теперь», там, за гробом его точно нет!» Она — что может и попыталась бы, да не удержать его, все одно выскользнет и тогда насовсем, а так, когда ему воля, он вернется, непременно вернется. Я ей: «Откуда уверенность, будто именно к тебе вернется?» Она ничего не сказала, просто глянула на меня так, что и я совершенно уверилась. 

В общем, уговорила меня, согласилась. Думаете, легко было? Еще как легко, я и без ее просьбы готовая была дверь открыть, только бы он пришел. Потом пусть уходит, но я открою. 

Он пришел, и я открыла. Сам пришел, не знал ничего о нашем разговоре. Я бы почуяла и тогда точно выгнала навсегда... Или не выгнала? Кто нас, баб разберет? Все вернулось, но как-то не так. Он больше не говорил виновато: «Так получилось», — просто не опаздывал, но не в этом дело. Машка теперь всегда была тут, с нами: я видела ее всепонимающие глаза, они смотрели на меня и говорили: «Ничего, так надо, придется потерпеть, потому для него это важно, очень важно!» И еще что-то там про народное достояние. Вернулось все, только больше я после «этого» не летала. Нет, мне было хорошо лежать и слушать его бормотанье, но не летала больше. Так и стала жить без полетов.

Однажды на остановке стою, дождик моросит, а я без зонта, потому стою, мокну, злюсь. Машина тормозит, дверь распахивается, я сажусь, адрес называю и спрашиваю: сколько? Он оглядел меня, улыбнулся и промолчал. Как-то так оглядел и промолчал, что я взвилась:

— Тоже на запах греха потянуло? Запомни — тебе здесь ничего не будет, не отвалится, можешь не облизываться. Говори лучше, сколько платить? 

Он не ответил. Едет себе и молчит, я киплю вся, вот-вот лопну, а он молчит. Потом тормозит, дверь открыл и мне на выход показывает, я думаю: «Ну, гад, сейчас завез куда, не выберусь!» Из машины гордо вышла, но как ни была зла, сообразила, что мой дом, и ехать никуда не надо. Визитку его дома обнаружила — когда подсунул? Написано, что эксперт какой-то по строительству, но я зашвырнула ее сразу — на фиг мне глухонемые, хоть и эксперты. 

Через неделю выхожу из дома, он стоит у машины у своей. Я бы не узнала, если б дверь не распахнул. Также молча. Села и говорю, мне сегодня в сто мест, и машина в самый раз, но пусть скажет, сколько ему за день, нет, за полдня платить, может, в цене не сойдемся? Он спросил опять жестом, куда, я сказала, потом передумала, потом еще раз... и еще... а он блокнотик подает, симпатичный такой, и ручку, при этом улыбочка на лице со снисходительностью к нашей бабской бестолковости. Я ему тут прямо и врезала, сказала, как жена морду ему не бьет за высокомерие, я бы не сдержалась. Он, наконец, ответил: 

— Пыталась. 

— А теперь?

— Не пытается.

Вот и пойми: то ли жены этой больше нет, то ли есть, но руки ей на фиг поотрубали. Нет, мужики удивительно неприспособленные к человеческим отношениям. В человеке что главное? Способность к членораздельной и осмысленной речи, а этого у мужиков совсем нет! Разве только мой любимый-единственный, когда он тем самым голосом говорит. Из-за него, кстати, и в машину сегодня села не глядя, потому он мне допрос устроил, где я всю ночь «блудила» — прямо так и сказал и еще нашим с ним голосом, который совсем не для этого, не для разборок. А я у Галки на кухне почти до утра, но не объяснять ему. Я теперь в каждом втором прохожем его вижу, как сыночка моего, а он мне «блудила». В общем, послала и велела дверь мою забыть. Запечатана для него! И я тоже. 

Записала нужные адреса в блокнотик — дня на два вышло. Он посмотрел, губами пошевелил минутку, и за три часа обернулись. Три фразы произнес: в час по одной и в каждой по два слова, так что голос какой, не разобрала толком. А мне это теперь непременно важно, я мужиков по голосу делю на «козлов» и «не козлов». Во вторую попал пока только он, мой «любимый-единственный». Этот в неопределенности завис. 

Через неделю открыточку прислал по почте, где вежливо в театр столичный, и «форма одежды парадная». Ради нее, «формы» раскаталась в лепешку, но когда к театру подъехала, он меня сразу не узнал, рот разинул молча, и это было лучше слов всяких. Спектакль ничего совсем, но главное антракт. Тут меня все мужики взглядами облизали. Может, не совсем все, но мне хватило. И ему. Он прошептал, когда в такси усаживались:

— Вы сокрушительны! С вами опасно находиться! Еще пять минут и меня бы разорвали конкуренты. В куски!

Могут и они толково сказать иногда. За это я подняла его до «не козлов». Пока временно, с испытательным сроком. После ужина «в одном уютном месте», где я была не столь отмеченной по причине полумрака, а он предупредителен и небанален, я согласилась поехать к нему: интересно было посмотреть, как он там, да и «полетать» хотелось — засиделась я здесь, на земле. 

У него недурно было: вновь предупредителен и небанален, заботлив и внимателен, сама я в меру разговорчива и сговорчива. Все хорошо, но пресно — так, десерт к приятному вечеру. Нет, не летала я, но как девушка взрослая расстроилась не слишком. Утром, за кофе случилось главное. Сквозь предупредительность его пробилась вдруг, зазвучала нотка самодовольства. Я наугад почти:

— Обломилось, значит? Сколько их облизывалось, а обломилось тебе.

По тому, как откинулся он в улыбке, я все поняла: он меня как задачку себе поставил тогда еще, в первый раз, когда я ляпнула, что фиг ему, и решил ее, задачку эту быстро и изящно. Эксперт хренов! Оглядела комнату — нет, женщины здесь не задерживаются, никаких следов. И мой будет заботливо вытерт, искоренен, чтоб другую задачку мыслить. Гадко стало — какие они все-таки козлы!

Нет, я аккуратно кофе допила, сказала, мол, сама, потому к подруге прямо здесь, через два дома. Он не настаивал, я велела себе забыть, да и забыла: сыночек позвонил вечером, обещал скоро прибыть на недельку. За ним и Машка следом звонит:

— Тетя Леночка, я к вам приеду. Поговорить надо. Очень!

Входит красивая девка, загорелая. Такая... такая, у какой точно все-все получится. Повисла на мне с порога и завыла:

— Бросил он нас, тетя Леночка! Совсем бросил! Мне теперь не жить!

Я ее на диван сажаю, баюкаю, мол, наладится, непременно наладится. А она, что фига-с два, стерва та ни на шаг не отходит, в рот глядит, и ему нравится, козлу эдакому: «Ей семнадцать, тетя Леночка! Глазки голубенькие и кожа нежненькая. Вот стерва! Мне двадцать два целых — это ужас, ужас, какая я старая! Всему конец, тетя Леночка! Я на него всю жизнь свою — целых три года! И теперь мне куда? В гроб? В гроб — вот мне куда! И больше некуда!» — и ревет-заливается. Я с ней реву, обнимаю ее, реву и смеюсь про старух: какие они теперь пошли, куда мне, скоро и та, семнадцати, в старухах будет. Нет, мужики, козлы офигенные! И еще педофилы.

Я ей про педофилов сказала. Она не поняла сначала, удивилась: «Педофил? — говорит. — Так он же с вами?» А я ей, что одно другому не мешает, и так серьезно говорю, что они в обе стороны бывают вывихнутые, про это и в статьях написано, в научных. И еще в них написано, что он сексуально припадочный. Тут я ей Галкину теорию высказала, но будто сама читала и фамилию вспомнила иностранную. В общем, поговорили мы так про педофилов припадочных и пошли на кухню кофе пить. С коньяком. 

Коньяку чуть совсем было и пришлось ликеру. Через полчаса она учила меня песне любимой, что он ко дню рожденья ей написал. Хорошая песня! Мы так вопили ее, пусть негладко, но с чувством полного единения, что поняла я: дочки мне во всю мою жизнь не хватало! С сыном у меня так никогда и не было, не было такого полного родства душ. Потом и тел. Наш концерт донял соседку, и она в телефон вежливо, что заполночь, а уснуть не получается при наших «экзерсисах» музыкальных. Хотела послать, но она ничего в целом, пошли спать. Машка скоро переползла ко мне с дивана, потому что «страшно одной очень девочке маленькой». Мы, конечно, поревели снова, обнявшись крепко-накрепко, так что не разобрать, где она, где я, и какое тут мое тело, а какое ее... Застучало внутри где-то морзянкой про грех, но сладостный-пресладостный, и улетела я сразу и летала долго-долго, до утра до самого. Так с моим «любимым-единственным» не бывало, не то что с экспертом. И утра такого не было с самого детства, чтоб проснуться и слышать, как Машка на кухне поет и с посудой там что-то. Не было, чтоб встать и увидеть ее, красавицу веселую, которая тебе: «Тетя Леночка, поскорей умывайтесь, сейчас завтракать будем, я творожников напекла». А мне творожники наутро тридцать лет как мамочка моя, царствие ей небесное! Потом она обнимала меня, плачущую, и говорила, что права я, что все мужики козлы, как один, а у нас все еще будет, такие роскошные женщины не могут без счастья, оно обязательно будет и сегодня есть, что у нее, у Машки, никогда не было такого чудесного утра...

Она три дня пожила у меня, три дня мы с ней проговорили-пропели-проплакали «любимого-единственного» нашего, потом она к папе с мамой, а я сыночку своего стала готовиться встречать. Встретила. Его два года не было, не доезжал до мамки, а тут приехал. Раздался, омужиковател, на отца стал еще больше похож, которого я совсем забыла, и поделом. На лбу волосики чуть поредели — вырос, вырос совсем мой сыночек, без моего пригляда вырос. В городе у него друзья старые, подружки — домой под утро по обыкновению, но у меня свое время: когда спит, сидеть на него глядеть, шептать словечки про себя, озабоченные, и словечками этими и взглядом пеленать в покрывало его, окутывать, от всяких злых бед сберегающее. От макушки до пяточки до последней целое без щелочки без единой покрывало соткала я за неделю взорами своими да приговорами, а ему и уезжать пора. Он прощальную для друзей устроил, мое дело, ясно, кухня, салаты-малаты, и тут на кухне Машка из воздуха соткалась. Как-то очень зримо соткалась, в роскоши своего бьющего через край тела, не слишком прикрытого шортами и майкой, сыплющая смехом, движениями быстрыми, ловкими всю кухню заняла, меня в уголочек оттеснила кофе пить.

— Тетя Леночка, вы посидите, а я вам помогать буду. Вы не бойтесь, я только здесь, с вами, а потом уйду. Я так долго без вас не могу, я соскучилась. 

Я бы про себя этого не сказала, некогда, но рада была ее видеть — дочки-то мне не хватает. Тут сын возник, поглядел на нас, послушал:

— Ты, — говорит, — мам, откуда такую племянницу надыбала? Она мне, получается, кузина? Так? 

Я плечами пожала и не стала ничего объяснять. Никуда он ее не отпустил, сказал, что с родственницей должен поближе познакомиться. Только друзья его пришли припараденные, а Машка в майке, но мы с ней в шкафу моем поковырялись и тоже припаради