Любви безумие

Когда бы не время, когда бы не сила,

Что нежность со страстью сплетает упрямо,

Иные бы мысли в себе я носила,

Иное б искала всему оправданье.

Елена Фролова

 

    Проснулась она от грохота.

    Что за скрежет, откуда это бряцанье, что с ней?

    Ее всю трясло. Нет, это трясло вагон. К горлу подступила тошнота. Огляделась по сторонам.

    Зарешеченное окно, плацкартный вагон, за окном пробегали осенние леса, поля, луга, полустанки.

    Вспомнила! Да ведь она заключенная и направляется в места лишения свободы.

    Что ждет ее впереди? Так далеко от дома она никогда еще не отъезжала. Из глаз брызнули слезы.

    Стала перелистывать страницы своей жизни...

 

 ***

    Босоногое детство, отрочество – ни тревог, ни забот.

    Родительский дом на берегу реки – чистая, прозрачная искрящаяся гладь. Ступаешь в ласковую прохладу. Несколько взмахов руками, и ты на противоположном берегу.  Благодать – заливные луга, раздолье, звенящий от прозрачности воздух. Откидываешься на спину – небо синее-синее, облака клочьями ваты проплывают в вышине, а ласточки так высоко, что лишь далекие визгливые крики выдают их присутствие…

    – Надолго ль упекли? – вернул ее в реальность женский голос. Повернула голову. К ней обращалась подруга по несчастью, лежавшая на противоположной через проход полке.

    Не было желания возвращаться в суровую действительность, да той уж очень не терпелось выговориться:

    – Дура я, дура, это же надо было так залететь, ведь могла отделаться “условным”, за язык потянуло, понесло, наговорила лишнего! А все из-за сожителя! Ничего, вернусь – мало не покажется!

    Она вполуха слушала, но постепенно втянулась в нехитрую историю:

    – Работала я на рынке, купила место. Рядом за соседним прилавком торговал обувью симпатичный мужик. Понравились друг другу, стали жить вместе.

    Проворовался, падла, выгнали. Зарабатывала я неплохо – на двоих хватало. Детей у нас не было, “соскакивали” до срока.

    Так бы и жили – не тужили, кабы в одну из суббот на рынок не накатила налоговая. Пришлось закрыться, поспешила домой. Утром перед уходом на работу приготовила большую кастрюлю борща, оставила довариваться, попросила его выключить.

    Еще на лестнице почувствовала сильный запах борща. Ну конечно, кастрюля так и стоит на огне. Треть уже выкипела. Сейчас выдам бездельнику, дрыхнет, небось!

    Захожу в комнату. А на супружеском ложе колышется знакомая задница – сожитель старается.

    Меня как обухом по голове – бегу на кухню, хватаю кастрюлю, боли не чувствую, мчусь в спальню и выворачиваю кипящее варево на прыгающий зад!

    Ох, и визгу было! Он отделался легким испугом, больше досталось потаскушке – два месяца отлежала в больнице, кожа полезла с лица, шеи, груди, живота, досталось даже интимным местам. Вердикт – причинены увечья…

    Помолчали…

    – Ну а у тебя что?

    – Долгая история.

    – Ничего, времени у нас на сто твоих историй станет.

 

***

    Ей совершенно не хотелось выворачивать себя наизнанку.

    – Растлительница я! – буркнула нехотя.

    – Глядя на тебя не скажешь. – попутчица устроилась поудобней, приготовившись слушать.

    Пауза затягивалась.

    – Не тяни кота за хвост, давай рассказывай, я ведь все одно не отстану.

    В памяти сами по себе стали всплывать картины недавних событий.

    С чего все началось?

    Стала вспоминать... вслух:

    – Со свадьбы.

    – Что со свадьбы?

    – Началось все со свадьбы.

    – Твоей?

    – Нет, сестры…

    Весенние свадьбы в деревне редкость, да отступать было некуда – невеста заметно теряла стройность фигуры.

    Весна, конец мая, теплынь.

    Село неистово гудело – трезвых не сыскать.

    Свадьбу как всегда отправляли на специально построенной площадке с навесом, украшенной гирляндами разноцветных лампочек. Принадлежало строение деревенской бизнес-вумен Анне – главной распорядительнице всех празднеств на селе.

    Появилась она у нас года три назад, открыла магазин, купила в центре села участок, построила роскошный дом, стала скупать соседние участки – треть села уже под ней…

 

    Второй день свадьбы подходил к концу.

    Я обратилась к распорядительнице застолья Анне. Посетовала на усталость – бесконечные накрывания столов, уборка, мытье посуды, вновь накрывание, и не было тому конца и края. И не в радость было всеобщее пьяное веселье, поддерживаемое лившейся рекой водкой. Хотелось домой, скотина не кормлена, да и других дел накопилось.

    Анна согласилась отпустить, посоветовав заодно взять несколько ведер с объедками, переполнявшими чаны, чтобы специально не готовить скотине.

    Наполнили четыре больших ведра, осталось найти помощника.

    Подошла к мужу, тот промычал нечто невнятное, впору самого было волочь. До конца свадьбы его от стола не оторвать…

    – Алеша! – услышала я голос Анны, – хватит водку жрать, помоги! –  сын распорядительницы нехотя поднялся из-за стола.

    С сомнением глянула на хоть и рослого, но очень уж хрупкого юношу. Тот к моему удивлению легко поднял два тяжелых ведра и неторопливо потянулся к дороге. Взяв другие два ведра, последовала за ним.

    Не без удовольствия поглядывала на колеблющуюся впереди гибкую стройную фигурку.

    По пути все мои попытки разговорить юношу не имели успеха – тот молчал, лишь стрелял глазками.

    Дотащились, слава богу!

    Попросила Алешу наполнить из ведер корыто поросятам, сама же направилась в хлев. Стала разбрасывать корм телятам.

    Когда освободилась, моего помощника и след простыл. Жаль – не успела отблагодарить, чаем бы напоила с пирожками, милый юноша, но уж больно неразговорчивый…

 

    Весенняя ночь прочно завладела селом, лишь вдалеке была слышна гармошка – свадьба устало перевалила на третьи сутки.

    Можно, наконец, и самой улечься, да заснуть не получалось – то ли усталость, то ли томление, что весенними ночами все чаще охватывало мое тело, отзываясь неприятными ощущениями в паху.

    Муж редко радовал меня – толку от него вечно пьяного!

    Встала, подошла к колодцу. Выплеснула на себя, раздетую, полведра воды, дабы снять раздражение плоти; постояла, высыхая, зябко ежась.

    Надела ночную сорочку на не высохшее еще тело. Проходя мимо сарая, где хранилось сено, услышала шорох – не воры ли?

    Подкралась, заглянула в просвет двери – у разбросанного сена едва виднелся странно колеблющийся силуэт.

    Алеша? Что с ним? Лихорадка?

    Нашла выключатель. Застигнутый врасплох юноша, замер, хлопая ресницами, потянулся руками к приспущенным брюкам, стреножившим коленки, норовя прикрыться.

    Не даром мне мерещились чьи-то глаза – он не ушел, подсматривал, как бегала по двору, голым задом сверкала, не выдержал, бедняжка!

    Все мое женское естество взбунтовало – я маюсь тут, как мартовская кошка, а он...

    Его напуганные глазки не в силах были скрыть мужской интерес. Сделал судорожное глотательное движение, взгляд тревожно заметался по моему телу.

    Сделала шаг вперед.

    Руки юноши безвольными плетьми пали вдоль тела.

    Мамочка, не дай пропасть!

    Но уже не в силах была отвести глаз!..

    Дальнейшее происходило не со мной, с кем-то другим, вселившимся в мое тело, мне уже не принадлежавшее.

    Руки затеребили бретельки на плечах.

    Сорочка стала нехотя сползать, с трудом высвободила вырвавшиеся на волю груди, попыталась задержаться на нетерпеливо ерзающих бедрах, соскользнула к ногам.

    Неведомая сила приблизила к обездвиженному юноше, ухватила за плечи, опрокинула навзничь на сено, потянув за собой.

    Молодой вихрь ворвался в страждущие глубины, забился в безысходности. Спустя минуту юное тело уже содрогалось в объятиях, лишь слегка потешив плоть.

    Юноша пришел  в себя. Слезы восторга застилали его глаза.

    Зашептала:

    – Все хорошо, не плачь!

    Он лежал на спине, медленно приходя в себя. Еще недавно мутные от наслаждения его глазки очистились, лучась радостью первой победы над женщиной.

    Нет, не победы, лишь пригубил.

    До предела взведенная, не оставляя надежд на более успешную попытку, искусительница продолжила, увлекая юношу в неизведанный мир, который и сама-то толком не знала.

    Склонилась над ним, уронила на лицо тяжесть грудей, качая телом, водила набухшими бутонами по губам, по безволосой груди, животу, ниже, лаская, теребя…

    Непостижимая картина пробуждения!

    Раньше муж (единственный ее мужчина) направлял, наставлял, обучал ее, на самом деле сдерживал естественные порывы.

    Нынче же она исполняла главную партию.

    Встала на колени над распростертым юношей.

    Необычная наездница, да и седло – то еще!

    Пошла иноходью, только бы не сорваться в галоп! Да не совладала с собой, стала на стремена, понеслась…  Захлебнулась криком!..

 

    Медленно, нехотя я возвращалась в свое тело.

    Ног не чувствовала – что со мной? Такого никогда еще не испытывала! И с кем, с мальчишкой? Что же было до сих пор? Шесть лет замужества со зрелым мужчиной и ничего даже близкого!

    Мы лежали обессиленные, юноша бессвязно лопотал что-то.

    Прислушалась.

    – Спасибо, солнышко мое, радость моя, миленькая, любимая, несравненная...

    Таких слов мне никто никогда еще не говорил.

    – Какой подарок на день рождения! Спасибо, девочка моя!..

    Нашел девочку!

    – Ну и сколько же тебе стукнуло?

    – Пятнадцать.

    – Сколько?!!

    – Пятнадцать.

    Слетела с любовного ложе.

    Какой ужас! Обманулась внешней взрослостью!

    Бросилась в дом, в спальню, рухнула на кровать, меня всю трясло:

    – Что я натворила, наделала!

    Лежала в лихорадочных поисках оправдания, не находя его...

 

    Стало светать.

    В серой призрачности рассвета увидела тоненькую колеблющуюся фигурку. Это был Алеша.

    – Уходи! – зло велела я, – запомни, ничего не было, тебе приснилось, не подходи ко мне… близко… никогда! Слышишь, никогда!

    Он не уходил. Присел на краешек постели:

    – Я тебя люблю.

    – Убирайся, щенок!

    Я выкрикивала обидные злые слова, надеясь, что они его хоть как-то образумят.

    Несмелая рука коснулась плеча, обожгла. Плоть застыла, замерла в предвкушении, а глотка продолжала выбрасывать грубые слова.

    Тело уже внимало невыносимо ласковым рукам мальчика, а уста продолжали твердить:

    – Уходи, убирайся!

    Сухие от любовного жара губы опалили грудь.

    – Пожалей, не губи! – взмолилась я, чуть не плача, но его уже было не остановить.

    – Господи, за что мне такое наказание! – в отчаянии вырвалось из меня, руки же нетерпеливо притянули юное тело.

    Повержена, распята! На этот раз он оказался на удивление умелым, сумел сдержать себя, дождался сорвавшихся с моих губ стонов, содроганий плоти, горьких слов:

    – Сладкая ты моя погибель!..

 

***

    Так началась эта странная, невозможная любовь пятнадцатилетнего юноши и замужней двадцатипятилетней женщины.

    Лето не заставило себя ждать. Муж уехал на заработки – так он сказал. На самом деле отрывался там с такими же, как он, бездельниками, приезжая к осени без денег, черный от беспробудного загула и пьянства…

 

    Я же с утра до ночи управлялась на поле и по хозяйству, изводя себя работой, стараясь изжить это наваждение, помутнение рассудка.

    Без ног от усталости валилась в холодную супружескую постель, не в состоянии уснуть, страшась и ожидая робкого стука в окошко. Боролась с собой, терзаясь.

    Побеждена! Срывалась, отворяла двери и себя!

    И получала: чистоту и нежность, мед наслаждения и неистовость страсти, истому и негу.

    С беспечной благодарностью принимала Алешино семя – не беспокоилась, считая себя бесплодной. Шесть лет супружеской жизни не дали детей – знать не суждено…

 

***

    На Троицу убрала дом ветками березы, устелила пол травами, направилась в церковь замаливать грехи.

    Мужчин на улице мало, в основном девки и молодицы, они приглашали и меня “на складчину” с караваем в березовую рощу, где на берегу реки плели венки, завивали ветви берез, роняли венки в реку, гадали на суженного:

    “Ой, пущу стрелу вдоль по улице,

    Ты убей, стрела, добра молодца…”

    Мне не хотелось, чтобы стрела настигла моего Алешу, твердо решила извести в себе греховное наваждение.

    На ночь заперла дом на все засовы. Он неприкаянно бродил вокруг дома…

    Хоть к кровати вяжи! Сорвалась, не помня себя, птицей полетела, припала к нему и… пропала!

    Как от него пахло! Запах парного молока, скошенных трав, полей и лугов! Солнечный мальчик с золотыми кудрями – свет в окошке! Телом – мужчина, душой – ангел. Сколько в нем чистоты! Ни пошлости, ни грязи, ни злобы, ни пьяной требовательности. Отдавал, дарил все, что имел – нежность, ласку, доброту, любовь…

    К моим чувствам неосознанно примешивалось несостоявшееся материнство, хотелось укрыть его, защитить от невзгод и страданий, от грязи и мерзости.

    А он рвал и дарил мне букеты полевых цветов, выражая этим восторг и преклонение перед своей избранницей…

 

    На Ивана Купала затопила баньку, приготовила веники из березы с вплетенными цветами иван-да-марьи.

    Стемнело. Алеша не шел, загулял с дружками-подружками.

    Вышла из дому, спустилась к реке.

    Девушки опускали на воду березовые венки с горящими лучинами, некоторые купались нагишом. Когда еще такое увидишь!

    Молодые со смехом прыгали через костры, отгоняя нечисть, та улепетывала, пряталась в омуте.

    Неожиданно увидела мать Алеши:

    – Кого высматриваешь? – Анна нанизала меня на пристальный взгляд.

    – Никого.

    – Когда мужа ждешь?

    – К осени.

    – Алешу не видела?

    Пожала плечами. Дурные предчувствия холодком поползли по спине. Пошла к дому, из темени вышла тоненькая фигурка.

    Душа истерзана страхами сомнений, да не удержать себя!

    Нещадно хлестала милого березовым веником, затем вылила на него ковш ледяной воды, любуясь окрепшим за лето, загоревшим телом, целуя всего, лаская. Любовь переполняла меня, перехлестывала через край, хотелось побаловать моего ненаглядного чем-то совсем уж необыкновенным:

    – Хочешь поцелую тебя… там?

    Он не понял, опустилась на колени, еще сопротивляясь дикому неудержимому порыву!

    Голова поплыла, лишь успела подумать:  “Господи, что я творю!” – раньше и в мыслях себе такого не допускала! Возбудилась до исступления, мотая из стороны в сторону обезумевшей головой!..

    Потом уже он хлестал меня, остудил из ковша, легла на спину, приходя в себя, отдыхая.

    – Хочешь я поцелую тебя… там? – повторил мой вопрос.

    – Совсем рехнулся?!!

    Отвел внимание, обманул. Когда же почувствовала его губы, было уже поздно, затрепетала, сопротивляясь, охватила руками его голову, отдирая, а вместо того прижала и… тихо умерла…

    Пришла в себя от странного хихиканья. Да ведь это из меня из моей глотки исходило! Беспричинный смех перешел в плач, всхлипывания – такого взрыва эмоций я еще не знала, лишь причитала:

    – Развратница, распутница…

    Я неожиданно расцвела, засветилась любовью, на лице сама по себе появлялась странная, загадочная улыбка, точно знала нечто такое, что другим неведомо. Тело налилось, набухло, как почки на деревьях по весне, груди вздулись, обрывая пуговицы на блузке, походка стала раскованной, свободной, заставляя мужчин долгим тяжелым взглядом смотреть вслед.

    Не догадывалась, не понимала еще, чему обязана этим набуханием плоти…

 

***

    Когда же началась беда?

    На Медовый Спас вечером нежданно-негаданно нагрянула в гости Анна.

    Я удивилась, пришлось пригласить, чего ей надо? Пили чай с маковым пирогом. Сидела как на иголках – с минуты на минуту должен явиться Алеша. Анна не уходила, выдерживая мое терпение:

    – Кого-то ждешь?

    – Нет!

    Стук в окно. Что делать? Выкатила на крыльцо.

    – Алеша? – намеренно громко спросила я, что бы такое придумать? Нашлась. – Ты за матерью? Мы с ней пьем чай. Заходи!

    Анна вышла вслед за мной:

    – Как ты меня нашел? Я никому не говорила…

 

    Над нами сгустились тучи.

    Алеша не появлялся, не пришел он и на Яблочный Спас.

    К ночи громкий стук разбудил меня, легко выпорхнула на крылечко в надежде. Увы, это был не Алеша. Узнала старшего его брата, от того сильно тянуло перегаром, по лицу размазалась гаденькая ухмылка:

    – Алешу ждешь? Не жди, не придет, сегодня я вместо него.

    Пошла в дом.

    Вдруг почувствовала руки на своих бедрах. Резко развернулась. В противоположность брату он был ниже меня, но оказался цепким и сильным. Довелось потрудиться, покатился по склону – не расшибся бы.

    – Б…, ну погоди, доберусь еще до тебя!

    Поняла – жди беды!

 

    В этот вечер на Яблочный Спас закатилось мое солнышко, настали тяжкие времена…

    На следующий день явилась, не запылилась мать Алеши Анна.

    – Что ты с моим старшим сделала, на нем живого места нет.

    – Спроси у него самого!

    – Я все знаю про вас с Алешей, по судам тебя затаскаю, сука, за совращение малолетки…

 

    На неделе вечером приволокся сам Алеша с букетом цветов. Взгляд виноватый и вместе с тем злой.

    – Почему не приходил? Что случилось? Твоя мать все знает, откуда, кто ей наплел? – он угрюмо молчал.

    – Это правда, что брат говорит, будто ты была с ним?

    – Правда, правда, нешто не видел, как расцеловала, разукрасила? – осерчала, –  катись!

    Как же мне хотелось прижать его к себе, услышать ласковые слова, ощутить нежность рук, сладость губ, прорваться наслаждениями!..

 

    Вновь приперлась Анна. Сходу пошла в атаку:

    – Мы с Алешей написали на тебя заявление в милицию о совращении. Если не хочешь, чтобы дала ход заявлению, уговори мужа отдать нам его участок земли, что у пруда, иначе…

 

    Через день уже наведался отец мальчика. Он был пьян, недобро щерился:

    – Че, будущая родственница, нальешь?

    – Перебьешься.

    Подошел, похотливо глянул, облапил, и тотчас схлопотал! Утер щеку:

    – Я бы на твоем месте был поласковее, без моего согласия ход заявлению Алеши не дадут, так что от тебя все зависит.

    Стал теснить. Потянулась за плетью – он все понял…

 

    По селу гадюками поползли сплетни. Хоть в магазин не ходи, бабы шушукаются, косятся. Мужики стали цеплять по дороге, чего раньше не бывало. А некоторые наладились в гости – ан на самом деле что обломится? И чем решительней получали отпор, тем убедительней затем врали.

    Поняла – покоя мне уже не видать!

 

    На Воздвижение приехал благоверный, через час уже все знал.

    Пришел, едва держась на ногах. Не говоря лишних слов, ухватил меня за волосы, стал возить лицом по скамейке, затем снял ремень, задрал подол, приложился раз, другой. Вырвалась, схватила кочергу, испуганно захлопал зенками, отступил.

    Вечером, однако, подкатил. Довелось все же исполнить супружеский долг, только не я это была, моя оболочка. Перед глазами же стояли васильковые глазки, глядевшие с укоризной…

 

    Попыталась договориться с мужем по поводу участка его земли у пруда – пропадает ведь все одно, а иначе меня упекут. В ответ услышала:

    – Я буду даже рад, курва, коли тебя укатают!..

 

    В конце сентября получила повестку в районную прокуратуру. Поехала в район на перекладных.

    Следователь – здоровенный хряк – залоснился глазками, примериваясь к моим распинавшим блузку пышностям, сообщил, что им принято заявление от гражданки Н-ой, которая обвиняет меня в совращении ее пятнадцатилетнего сына, и “светит” мне до четырех лет тюрьмы. Что он может "войти в мое положение", если я буду более сговорчива, поможет сократить срок, сделать его условным, а то и вовсе не дать ход заявлению.

    Сделала вид, что не поняла намеков – я тогда еще не верила, что дело дойдет до суда…

 

***

    Суд над растлительницей решили провести выездным – показательным. Разместились в самом большом помещении села –  актовом зале школы, где учительствовала моя мать. Она устроилась на последней скамье у стенки, ссутулившись, прикрывшись платком. Вокруг сидели ее ученики, как смотреть им в глаза?

    Меня посадили на скамье на виду у всех – не поднять глаз.

    Зал был переполнен, мест на всех не хватило, приехали и из соседних деревень. Все ждали увлекательного зрелища – нехорошие лица, скабрезные ухмылки, ни намека на сочувствие, поддержку.

    Первыми вызвали родителей “пострадавшего”. Анна подробно описала совращение ее младшенького. Что тот не хотел, а растлительница его подпоила и соблазнила пьяного. Что “пользовала” его по всякому, а также выманивала деньги и драгоценности, заставляя тащить из дому. Что преступница также совратила и ее старшего сына, сделала ее мальчиков ущербными, ни на что не способными…

    Эти показания подтвердил и отец пострадавшего. Впрочем, кроме “угу” и согласного кивания головой не смог изобразить более ничего, слава богу, хоть стоять еще мог, громко отрыгивая, грозно выпучив зенки.

    Затем вызвали самого "пострадавшего".

    Горько и смешно было смотреть на рослого юношу, вытирающего слезы, судя по внешнему виду самого способного хоть кого совратить. Не поднимая головы, он односложно отвечал на вопросы обвинения и защиты, путался в ответах, но опровергнуть показания матери не решился.

    Широко раскрыв глаза, я с изумлением взирала на любимого, будто видела впервые:

    – Что за напраслину ты несешь, Алеша, взгляни мне в глаза!

    На уточняющие вопросы ко мне судьи, обвинения и защиты отвечать не стала, лишь причитала:

    – Как же так, что вы с ним сотворили?..

    Старший брат пострадавшего подтвердил ранее сказанное, дополнив небылицами о собственном совращении.

    Вызывали и других свидетелей. Они подтвердили, что неоднократно видели выходивших от меня мужиков, Алешу, его брата…

    Побеспокоили и муженька.

    Тот оказался настолько пьяным, что не смог ответить ни на один вопрос, мыча, отпустили с богом.

    Отправился неровной походкой на свое место, пьяно бубня:

    – Б…, курва, проститутка. Убью!

 

    Однажды зал все же развеселился. Это произошло, когда с места взял слово конюх, давно оставшийся без работы по причине отсутствия в селе лошадей, тот даже ровно стоять был не в состоянии, не то, что подойти к трибуне. Икая, он сообщил, что сам не раз не без успеха наведывался ко мне.

    Тут уж я не выдержала:

    – Да, он бывал у меня! – Зал удовлетворенно загудел.

    – Поднимите рубаху на нем! – попросила, что было тотчас исполнено его веселой соседкой.

    Зал рухнул от смеха – все увидели следы от плети, перемежавшиеся с грязными полосами на давно не видавшей мыла спине…

 

***

    Выступление защитника потрясло всех: и судью, и обвинителя, и зал, а больше всех меня.

    Это был немолодой невысокий мужчина с усталым лицом. Негромко начал:

    – Взгляните на этого рослого парубка! На вид ему все восемнадцать. Могла ли его полюбить женщина? Могла! Красивый юноша, вполне созревший для любви. Моя подопечная виновата лишь в том, что полюбила.

    Повернулся ко мне:

    – Обвиняемая признала свою вину, но виновата лишь по букве закона, не по справедливости, и очень надеюсь, что суд оправдает ее. С ней все ясно. Как быть с ”пострадавшим”?

    Умолк, пауза затягивалась.

    – Она его совратила, пусть так, не знаю, правда, чего здесь больше для него – вреда ли пользы?    Помолчал. Заговорил, вдруг неожиданно повысив голос:

    – Нет, не она его – мы растлеваем! Не сможет юноша, предавший свою женщину, свою любовь, стать полноценным мужчиной.

    – Что он несет? – Мать Алеши в гневе вскочила с места. Зал возбужденно загудел.

    Голос защитника уже с трудом пробивался сквозь шум:

    – Обвиняемая из него сделала мужчину, когда-то это случается со всеми юношами. Не удалось это ей, вмешались мы.

    Судья застучала молотком, возвращая тишину в зал, обратилась к защите:

    – Вы не забыли, что вы защитник, а не обвинитель?

    Тот уже не слышал ее замечаний:

    – Есть ли нам оправдание?

    – Прошу защиту говорить по сути дела!

    Защитник продолжил, в голосе его проступили нотки обреченности и горечи:

    – Вы считаете, что мы творим праведный суд над растлительницей? Нет, мы исполняем реквием по душе этого юноши.

    Защитника почти не стало слышно из-за шума. Судья, не переставая, стучала молотком.

    – И все же надеюсь, – завершил защитник, повернувшись к судье, – суд сумеет отыскать смягчающие вину обстоятельства и не осудит излишне строго женщину за любовь, нами поруганную!

 

    Последнее слово дали обвиняемой. Я обратилась не к суду, не к родственникам Алеши. К матери:

    – Мамочка, прости, лишь перед тобой я чувствую свою вину. Лишь ты имеешь право меня судить, тебе я нанесла самый тяжкий удар, надеюсь, ты выдержишь весь этот ужас, этот кошмар, прости, если сможешь!

    Тишина в зале, лишь негромкий голос:

    – Да простит тебя Господь…

    Обвела взглядом зал:

    – Да, я виновата, но оглянитесь вокруг, увидите ли вы что-либо светлое, святое? Беспробудная пьянь, рвань, похабщина и мерзость! Моя вина лишь в том, что я полюбила юношу – непорочного, чистого, светлого.

    Помолчала.

    – Господи, что вы с ним сделали, загубили душу, – говорить я больше не могла, поникла, опустилась на скамейку.

 

    Обвинитель, как положено, запросил два года тюрьмы, подразумевая, что судья скостит до “условного” срока.

    Судья (старая дева), не познавшая ни мужчин, ни любви, ни предательства, поступила по закону, не по совести. Оставила в силе срок, что запросил обвинитель.

 

    Когда я шла под конвоем по залу, односельчане виновато отворачивались, прятали глаза. Они не ожидали такого поворота событий, думали – ну, пожурят, попугают, да отпустят с миром. Ан, нет! Вдруг на пути стала помеха. Подняла голову – предавший меня любимый размазывал слезы:

    – Я не виноват, не хотел, меня заставили...

    Не сказала ни слова, лишь плюнула под ноги…

 

***

    Рассказчица лежала на полке, охваченная воспоминаниями, перед ее глазами как живой стоял Алеша, светло улыбался, отражая синеву неба лучистыми глазками…

    Вдруг ее сорвало с полки, согнулась над ведром, вывернула содержимое желудка.

    – И давно это у тебя? – спросила соседка.

    – Да нет, похоже, притравилась.

    – Знаю я твое отравление, давно приметила. Залетела ты, милашка, да не боись – это твое спасение. Сейчас с этим стало проще. Через пару месяцев тебе станет послабление, а когда опростаешься, тебя, скорее всего, выпустят на волю, так что благодари Бога!

    – Господи, что мне делать, я не хочу рожать!

    – Дура! Муж у тебя есть?

    – Есть, да дитя не про его честь! – она, наконец, поняла, кого следует винить в отсутствии у нее детей!

    – Ну, тогда радуйся! На аборт не соглашайся – изуродуют. А что, отец ребенка признает отцовство?

    Отрицательно мотнула головой.

    – Тем лучше, через полгода, а то и раньше, будешь на свободе. Завидую тебе, а у меня вот ни детей не предвидится, ни скорой воли!..