Две недели. Часть 3.

 

Дверь распахнулась от удара, в комнату вбежала Нина Григорьевна.

— Собирайтесь быстрее, там в детском отделении дитё помирает, машина у порога! Щас… Ага… Я

только детские инструменты и трубки возьму… Бегите к машине, я следом!

«Вот оно. Началось! — мелькнуло в голове, и я никак не мог попасть ногами в туфли. — А, черт!.. Дети. Что же, рано или поздно это должно было случиться. Не всю же жизнь одни операции, да роды с абортами...»

Детское отделение оказалось в двух километрах от хирургии, и скоро мы уже взбегали по крутой лестнице на второй этаж. Картина, представшая передо мной, напоминала детский чумной барак. В палате, рассчитанной на шесть коек, находилось около полутора десятка матерей в основном кавказской национальности с детьми от года до десяти. Дети лежали в койках по двое, рядом лежали и ходили матери, тут же готовили еду и кормили детей на руках. Одна мамаша курила в форточку. Трескотня, гомон, детский плач, вонь от сложенных на полу пеленок. Наш пациент — мальчик, лет около пяти, завернутый в застиранное белье лежал у матери на руках. Застывшее лицо серо-белого цвета. Он почти не дышал. Мать, с округлившимися мокрыми глазами, шептала на ломанном русском, что два часа назад были судороги, а вот теперь… Я выхватил детеныша из свертка, побежал с ним в коридор, разыскивая манипуляционную. Уже в ней, несколько раз вдохнув ребенку в легкие «изо-рта-в-рот», понял, что это уже глубокая кома. Ручки и ножки висели, как плети, рефлексов почти не было, зрачки расширялись, сердце еще стучало, но глухо, с перебоями… В коридоре были слышны крики сестер и вой матери, рвущейся в манипуляционную. Надо было интубировать и дышать за малыша. Получилось все быстро, только манжетка на трубке, вставленной в трахею не раздувалась. В груди закипело: «Дырявая! Не будет герметичности, черт! Стоит начаться рвоте, и аминь…»

Это не нами давно замечено. Лампочка в ларингоскопе будет гореть ярко, не мигая, манжетки на трубках будут целые, зажимы под рукой будут какие хочешь, дыхательный аппарат будет весело пыхтеть, кислород не кончится никогда, — но только, если вы будете спокойно проводить наркоз на плановой операции. Когда припрет к стене экстремальная минута, и будет стоять вопрос о жизни и смерти пациента, — половина этой «банды», как сговорившись, подложит вам огромную свинью. И вы горько пожалеете, что после наркозов пошли домой, а не перещупали, перезарядили, перепроверили все ваши инструменты, катетеры, иглы и аппараты. Трижды — в педиатрии.

Начав искусственное дыхание уже через трубку, я вызверился на анестезистку:

— Нина Григорьевна, зачем мне такие «подарки»?! Эта трубка — говно собачье! Вы же говорили, что

Михаил Михайлович все оставил в полном порядке… Где это?! Давайте мне теперь влажный бинт, буду

тампонировать глотку… Черт!..

— Извините, доктор, я в оперблоке все знаю. А тут он сам все делал, он говорил, что все есть, я и не

проверяла, надеялась, — она подала мне влажный бинт.

— Ладно. Некогда… Простите. Дышите мешком, пока… Где здесь кислород?

— Не знаю… — она сжалась под моим взглядом.

Побежал искать кислород. Маленькая врач педиатр показала баллон под лестницей, весь в паутине, заваленный носилками. Вместе с водителем притащили баллон на второй этаж, поставили в манипуляционной. Еще три минуты ушло на то, чтобы найти и прикрутить редуктор, будь он неладен. Пошел кислород в дыхательный мешок, детеныш порозовел. Пульс есть. Можно осмотреться… Спросил перепуганного врача педиатра:

— Что это у вас за эвакопункт такой в палате, а?

— Это беженцы из Нагорного Карабаха, армяне в основном, есть и азербайджанцы, и русские. Там

сейчас плохо у них. Вы же слышали… У всех детей ларингиты, трахеиты, пневмонии, — долго

добирались сюда по зиме.

— А с этим что?

— Вчера поступили с бронхитом, вроде. Обследовался. А сегодня вот — судороги… Может, менингит…

Что делать? Что матери сказать?

— Ладно, понял. Сейчас пока не важно, менингит, или что другое. Мне надо, чтобы он не помер от

кислородного голодания. Мне нужна полноценная вентиляция легких. Тащите сюда аппарат бегом.

Вызывайте детский реанимобиль по санавиации, будем транспортировать в детскую областную

реанимацию. Мамой занимайтесь сами. Нина Григорьевна, готовьтесь, будем «ставить» катетер в

подключичную вену, а я пока подышу мешком. Живее, пожалуйста...

Нина Григорьевна стояла у головы ребенка и делала ритмичные вдохи за него мешком «Амбу». Педиатр закатила аппарат и я, переключив кислород, подсоединил его к ребенку. Настроил параметры. Кожа малыша постепенно приобретала нормальный цвет. Давление поднялось. Уже легче. Я вышел в коридор, чтобы позвонить в область, доложить. Но вдруг свет погас в коридоре. Шум из переполненной палаты застыл на высоте крика.

«Аппарат!..» Я впрыгнул назад в манипуляционную, чиркнул зажигалкой. Нина Григорьевна уже отсоединила захлебнувшийся аппарат и перешла опять на мешок. Появился большой фонарь. С ребенком было все в порядке, только цвет кожи трудно определялся в тусклом мертвенном свете фонаря. Я бросился к телефону. С пятой попытки вызвонил электросеть. Заспанный голос ответил:

— РЭС слухае…

— Послушайте, РЭС, — когда будет свет в детской больнице?!

— А хто цэ?

— Дед Пихто!!! Я врач анестезиолог, и здесь у меня ребенок тяжелый… Включайте немедленно свет!

Что у вас там случилось?!

— Ликарю, - цэ в цэнтри, Колька пьяный на трактори йихав та опору звалыв… На всей улице…

Провода… Утром соберем бригаду и будэмо ставить. А сёгодни выхидный, — никого ж нэма…

— Сволочи! — я задохнулся, — если прямо сейчас не поставите столб, — у меня ребенок умрет…

Короче, я подниму на уши всю вашу администрацию сейчас. И у тебя лично, слышишь, РЭС, — будут

неприятности…

Бросив трубку, я, по-моему, сломал телефон. Меня била дрожь, пересохло во рту. Послал педиатра за главврачом, чтоб разбирался со столбом, а сам ушел к ребенку. Давление опять начало снижаться, и я почти плакал от бессилия и злости. Через час свет появился, аппарат затарахтел натужно. Потом ритмично задышал… Подсоединили… Ребенок стал дрожать, как-бы готовясь опять выдать судорогу. Пришлось вводить релаксанты, и многое другое. Под утро примчался красивый детский реанимобиль канареечного цвета с мигалками, и маленького беженца армянина забрали в область вместе с мамашей.

Тем же днем, не скрывая облегчения, я прощался с семейством Кузов, Ниной Григорьевной, Михаилом Юрьевичем, операционными сестрами и заснеженным городком. Мои новые сослуживцы стесняясь, и, как-бы извиняясь, благодарили за работу, поглядывали на командировочного немного ошалело. Для двух недель приключений было более чем достаточно. Через полчаса я уже засыпал на заднем сидении битком набитого «Икаруса». Рядом у окна трое колхозников похмелялись водкой, закусывая сухим печеньем из пачки со странным названием «Шахматное». Впереди меня ждал родной город.

 

***

 

— Добрый день. Это вы тело привезли? Вот, наш доктор говорит, что знал покойного, — судмедэксперт

кивнул в мою сторону.

Вошедший замешкался у дверей, потом положил на стол папку, спросил с вызовом:

— А что, может что-то не так? Документы в порядке.

Я успокоил его:

— Да, нет, все нормально. Просто, расскажите, пожалуйста, что там у вас произошло.

Он покосился на судмедэксперта, стал рассказывать:

— Ну, я не много знаю. Хороший мужик, справный хирург был… Отца моего после переломов на ноги

поставил. Только недавно вот они с заведующим прооперировали его двоюродную сестру, а

она потом в областной реанимации возьми и помри…

— Это та доярка? Анджела? Она что, сестрой его была? А он и не говорил…

Вспомнилось, как мне в конце зимы пришло приглашение на разбор этого случая в расширенный совет по гинекологии, и я не смог пойти, потому что валялся в это время с тяжелым гриппом.

Теперь приехавший чиновник косился на меня.

— Так вы знаете? А, ну вот, значит, — потом по городку слух пошел, что они ее вместе с Кузом как-то

там неправильно лечили, или некачественно прооперировали… Комиссия была, разборки шли

долго, но дело так не возбудили. В общем, после всех комиссий запил наш Михаил Юрьевич по-

черному. Городок маленький, а слухи такие, сами понимаете… Через месяц его жена сына забрала,

уехала к своим родителям. А его нашли в своем дворе на дереве, в петле… Записки не было

при нем.

— Ну, что же, все мы немощны, ибо человеци суть... Помянем коллегу, — судмедэксперт достал из шкафа пол литровый флакон спирта, разлил в мензурки. Все выпили молча.

Дорогой домой я вспоминал, как мы пили чай тем январским вечером с Михаилом Юрьевичем, его пламенную декламацию в уютной ординаторской. Как он жалел меня... Разное думалось: "Почему я не настоял на своем? Ошибка ли это, безразличие, малодушие? Молодость моя? Их косность? Но они ошибались, конечно, по-старому оперируя уже который год. Глушь. Не оправдание это. И вот, вроде сильный человек, а не выдержал молвы. И жена еще… Но, почему никто мне тогда не сказал, что она его родственница? А, что бы я делал? По-другому себя повел бы? И, все же. Никогда не стоит давать волю «праведному» гневу, когда дело касается врачебных ошибок, бросаться в суды за морально-ущербными компенсациями. Лучше вспомнить о другом суде, помолиться за себя и за тех, кто, уходя, не успел исповедаться. Так будет лучше всем..." И я молился.

… ослаби, остави, прости ми согрешения моя,

елика Ти согреших, аще словом, аще делом, аще помышлением,

волею или неволею, разумом или неразумием, вся ми прости,

яко Благ и человеколюбец...