Две недели. Часть 2.

На третьи сутки у нашей Анджелы начались осложнения. Вздулся живот, дренажи не функционировали, росла температура, ухудшались показатели в анализах, говорящие о том, что интоксикация усиливается, а печень и почки уже плохо справляются. Женщина угасала. Я боролся с интоксикацией, как мог помогал организму. Менял антибиотики на более мощные. Назначал много капельниц, переливал плазму и альбумин. Подбадривал больную, пропускал к ней родню. Тогда к тяжелобольным не пропускали, и я делал это вечером, когда заведующий уходил домой. Михаил Юрьевич, в отличие от Куза, почти не отходил от своей пациентки, что-то подолгу рассказывал родственникам в ординаторской. Девиз «не пущать» был, конечно, призван для того, чтоб здоровое население не смогло чего ненужного увидеть: грязи, бедности, скученности…  Второе — при посещении ведь нужно было обеспечивать халатами, масками и бахилами. Еще чего. Тут на самих не хватает. Сейчас люди, насмотревшись буржуйских сериалов, требуют посещений родственников в реанимации. И они конечно правы, за редкими исключениями. Вообще, вопрос должен решать лечащий врач, а не администратор. Вот мы и решали вместе с хирургом.

Но, похоже, перитонит развивался быстрее, чем мои антибиотики успевали его «придушить». Хирурги на третьи сутки удалили дренажи, опасаясь пролежней на кишке. Живот все равно постоянно вздувало, «скакала» температура. И я начал настаивать на повторной операции. Николаю Ивановичу явно не хотелось этого делать. Сейчас во всем мире при таких перитонитах живот окончательно не зашивают. Оставляют наводящие швы, чтобы выполнить еще несколько вхождений в него и, что называется, в буквальном смысле «помыть» кишки. Почему они тогда этого не сделали, не понимаю до сих пор. Может быть не хотели показаться перед городским врачом несостоятельными при первой операции, оперируя повторно. Это, по-моему, было глупо и я, как мог, с учетом разницы в возрасте и опыте, пытался им это выразить. Сейчас, наблюдая, как скандалят до крика наши интенсивисты с хирургами по таким случаям — я горько жалею, что тогда не проявил упорства, и не убедил их «взяться за нож» на третьи сутки… Я паниковал и хватался за монографии по интенсивной терапии перитонита, выискивал более эффективные методы лечения осложнений. Я перечитал все, что было доступно, по печеночной и почечной недостаточности, но это все была терапия, а больной требовалась хирургия.

Перебрался в комнату с диваном в оперблоке, чтобы быть поближе к больной. Было тяжело, но, я отмечал, про себя, что комфорта прибавилось. На пятые сутки стало совсем тревожно, у пациентки все-таки образовалась перфорация толстой кишки. Ночью я вызвал Куза и Михаила Юрьевича. Была срочная повторная операция, которая уже протекала не так гладко. После операции сразу связался с областной реанимацией, и утром на местной машине сам отвез больную в областную больницу. Мне пришлось проявить втрое больше изобретательности и убедительности, чем я это делал до операции, чтобы уговорить недоверчивую Анджелу ехать в область. Из реанимации позвонил домой и рассказал, что у меня все хорошо, но я заехать не смогу, ждет машина, а там город без анестезиолога. О женщине потом справлялся, она перенесла еще три операции. Дальнейшая судьба Анджелы мне тогда была неизвестна. Честно сказать, я впоследствии боялся звонить в реанимацию, потому что знал, — шансов очень мало. В общении с Кузом и Михаилом Юрьевичем стала иногда возникать какая-то натужность. Мы прятали глаза друг от друга, когда заходили разговоры о перитоните. А может, мне только так казалось...

В комнате с диваном и коврами начался ремонт, я опять ночевал в пустом обшарпанном КИЗе. Но теперь уже научился здесь спать, ценя каждый ночной час. Днем однажды вызвали в гинекологическое отделение обезболить аборты. В этот день их набралось больше десятка. Работали на два кресла одновременно, то есть, это я работал. Нину Григорьевну пожалел, она три ночи почти не спала, дежурила у Анджелы в палате бессменно. Просто приходилось самому набирать анестетик в шприц, и самому вводить женщине в вену. Гинекологов было двое, с Кузихой во главе. Я и сейчас предпочту провести наркозы на пяти перитонитах, и, чтобы меня еще облило кровью или гноем из живота, вместо того, чтобы провести один единственный наркоз на аборте. А их в день приходилось проводить до пятнадцати… «Почистить» — так это называлось у гинекологов. Какое мерзкое слово в применении к ситуации. Как будто делали вид, что вычищают из маток занесенную туда поганым способом грязь, а не убивают человека. Вот в дверную щель абортария просунулась женская, даже девчачья головка. Глаза расширены от ужаса, губы дрожат, сейчас ее очередь, но она не может сделать шаг в эту пыточную, вот-вот заплачет. Я подхожу.

— Тебе сколько лет?

— Симнадцять…

— Ты не хочешь?

— Так, ликарю… — и слезы потоком.

— Ну, иди, милая, домой, иди…

— А что, можно?! — она убегает, сбрасывая на ходу больничный халат.

Через полчаса ее впихивает в абортарий родная мать со словами:

— А ну иды, гадюко. Нэ зробыш, до дому нэ прыходь…

Аборты — второе, после эвтаназии, гнусное дело, которое может делать врач. Мне иногда приходилось в этом участвовать, как анестезиологу, и сейчас еще я изобретаю всякие предлоги, а иногда просто прячусь, чтобы не идти на это. Тогда спрятаться было некуда. Женщина лежала в кресле, анестезия была уже в вене, но гинеколога срочно позвали к телефону. Через три минуты женщина проснулась, а гинеколога все нет. Зато следом ушла и вторая. После получаса ожидания я понял, что меня бросили… Зашел в ординаторскую. Там сидел Куз с рыжеусым «ротмистром».

— Николай Иванович, а что это за фокусы? У меня пациентка на кресле в наркозе, а все гинекологи

ушли куда-то. В следующий раз меня на аборты не зовите, что хотите делайте…

— Та, нэ кипишуйтэ, доктор… Это Нине Николаевне з универмага звонили, - цэ ж дело святое! Вона

через час будэ. Пообидайтэ пока…

Оказалось, так заведено в райцентре. Когда в магазин приходил новый товар, продавцы обзванивали администрацию, школу, больницу, гараж, чтобы нужные люди пришли и выбрали, что получше, до того как остальное население хлынет после перерыва к прилавкам. Ну, и правильно, какая уж тут работа? Подождет…

— Анекдот, да? — засмеялась вошедшая Нина Григорьевна.

— Нет! — воскликнул, выдохнув дым, Михаил Юрьевич, — У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных

анекдотов состоит… У нас тут такие вещи…

И я смеялся, ярость ушла, оставив вместо себя какую-то странную смесь изумления и бессмысленности попыток понять простоту нравов здешних жителей. Весь последующий операционный день был посвящен обсуждению выгодных покупок.

В заиндевевшее окошко кто-то изо всей силы лупил кулаком. Я открыл глаза, подскочил к окну, отдернул минздравовские занавески. Там металась тревожная санитарка из роддома. Она кричала сипло, захлебнувшись ночной вьюгой:

— Ликарю, ликарю, скорише! Бижить у родилку, там жинку привезли…

«Ну вот, дождался и роддома...» Не найдя второпях выключатель, надев брюки наизнанку, кутаясь в пальто, в три прыжка я добежал до заснеженного флигеля. Свет ламп после ночной улицы резал глаза. В приемном стоял переполох, люди в халатах сгрудились у чего-то, лежащего на полу. Я раздвинул толпу и увидел, — в судорогах билась молодая беременная женщина. Ее серое лицо корчилось гримасами, губы посинели. Зубы намертво закусили почерневший уже язык, мимо которого из угла рта выдувался пузырь розовой от крови пены. В голове ухнуло, как в колокол: — Эклампсия! Надо освободить язык, не то задохнется… Нащупал в кармане большой ключ от КИЗа, вставил сбоку между зубов, пытаясь  разжать челюсти. Они поддались почти сразу, но указательный палец попал под резцы, и в этот момент женщину сотрясла новая судорога. Я взвыл от боли — палец был прокушен. Но язык я освободил. Женщина сделала глубокий вздох, обмякла, и губы начали розоветь.  Она была без сознания, снизу растекалась лужа мочи, крупная дрожь била ее. Дрожал и я. — Ну, соберись! Делай! Эклампсия — ведьма в ступе... Не дай ей убить бабу, — скрежетало в голове. Губы произнесли:

— Быстро наберите двадцать магнезии, ищите мигом вену, пока не начался новый приступ! Давление немедленно измерить… Дайте мне йод на палец. Кто она, откуда… Что?.. Анестезистку вызвали?!

Нину Григорьевну привезли как всегда быстро. Она нашла нитку вены и ввела магнезию. Беременная перестала дрожать, глаза закончили метаться  из стороны в сторону под веками, она зевнула и захрапела. Мы перенесли женщину в родзал на кресло для осмотра, укрыли одеялами. Пришла очередь поговорить с привезшим ее фельдшером.

— Где ты ее нашел такую на нашу голову? А, дружище?

— Та, дэ? У Мыхайливци! Она сёгодни приехала до матэри з Москвы, з мужем полаялысь… Голова

увэчэри заболила, так вони четыре часа чэкалы, может само пройдэ... А потим, колы вже зрение

пропало, — выклыкалы нас…

— Зрение пропало? Ты что-нибудь вводил?

— Рэланиум вколов, та повиз…

— Молодец! Чего же не магнезию?  Давление какое было?

— Так було двисти на сто дэсять.

— На сто дэсять! Теперь это приступ эклампсии, его могло бы не случиться, если б ты магнезию в

вену дома ввел перед тем, как везти.

— Ой, ликарю, звыняйтэ, я магнэзию у вену боюсь вводыть…

— Ладно, поезжай. Книжку бы какую прочитал, что-ли…

Беременная спала не слишком глубоко. Это была мозговая кома первой степени. По шкале ком Глазго она набирала достаточно баллов, еще не так все плохо. Только давление кошмарное — двести десять и сто двадцать. «Поставил» в родзале катетер в подключичную вену, потому что все это надолго. Дело и операцией может закончиться. Слава богу в роддоме был нитропруссид натрия. Когда я увидел знакомую красную коробочку с двумя коричневыми ампулками, на сердце потеплело. Это было спасение… Вот, сколько я его буду капать в вену, столько и смогу «держать» давление в нормальных пределах. Надо еще рассчитать дозу и скорость введения в минуту на килограмм веса… Мигом все вспомнилось из профессорской лекции. А увидел я своими глазами приступ эклампсии здесь впервые. "Как я с ней справлюсь? Эклампсия — опаснейшее осложнение беременности, когда начинается отек мозга, и в нем еще возникают кровоизлияния, вызывающие судороги, мозговую кому и смерть..." Меня зовут к беременной. Она очнулась и сказала, что ее зовут Зоя. Только, она ничего не видит. «Что же это? Вспоминай, хорошист! Ах, да! Это «корковая слепота», как говорил профессор. Кровоизлияния и отек затронули затылочные доли мозга, а там зрительный анализатор. Если она выживет, то зрение само восстановится… Нет. Когда выживет..."

Давление снизилось. Теперь черед акушеров. Кузиха выслушала деревянной акушерской трубочкой плод через живот Зои. Такие трубочки-стетоскопы лежали у всех врачей в саквояжах в прошлом веке. Теперь они остались только у акушеров. Почему? Надо будет узнать. А саквояж докторский я себе хотел, но они не продавались. Теперь их тоже трудно достать, раритет. Как там, у молодого врача Михаила Булгакова: «…сумка, в ней кофеин, камфара, морфий, адреналин, торзионные пинцеты, стерильный материал, шприц, зонд, браунинг, папиросы, спички, часы, стетоскоп...».

Привезли опытного акушера гинеколога из областной больницы, она осмотрела Зою и подтвердила, что роды начались. Под наркозом наложили акушерские щипцы и достали оглушительно орущего ребенка. Зоя вскоре проснулась. И уже зрячая, всем и себе на радость, обняла его.

Завтра кончалась командировка. Прошли мои две недели в завьюженном райцентре. Кому-то другому предстоит бороться в глуши. Завтра получу честно заработанные, и домой. Ремонт в «бунгало» при операционной был окончен, и я опять блаженствовал на диване перед телевизором. Слева от меня ждала запеченная курица, справа стоял чай с лимоном и пирог с абрикосами. Завтра… Зеркало возле холодильника отражало мое, какое-то новое, измененное лицо. Оно стало строже, над верхней губой недавно появилась полоска, похожая на жесткую щеточку. Щеки потеряли округлость и стали похожи на терку, так что удобно, если зачешется плечо во время работы, почесать его щекой. Так и происходит, если в суете забывать бриться хотя бы три раза в неделю.

Дверь распахнулась от удара, в комнату вбежала Нина Григорьевна.