Две недели. Часть 1.

 

Учи меня глушь! Учи меня тишина деревенского дома!

М. А. Булгаков. "Звездная сыпь"

Лампы секционного зала погасли к общему облегчению. Сегодняшнее вскрытие не обнаружило ни одной нашей ошибки, можно было спокойно возвращаться в отделение. Уже проходя мимо другого зала, я боковым зрением заметил знакомые черты у одного трупа, только что завезенного санитарами. Ближе разглядел странгуляционную борозду на шее и, содрогнувшись, понял, что знал этого человека прежде. Судмедэксперт, оторванный от только что накрытого обеда, раздраженно мотнул головой, приглашая садиться.

— Ты же не отстанешь. И, конечно, спешишь. Знавал, говоришь, покойника… Ладно, сейчас позову сопровождающего с документами, послушаем, посмотрим… Вообще, в последнее время нам не часто таких суицидников возят, а вот, помню, был период…

Он позвонил по местному телефону. Потом, прощально взглянув на свой обед, махнул рукой. Засуетившись у шкафа с мензурками, предложил:

— Может, пока по пятьдесят?

Я не успел ничего ответить. Вошел незнакомый человек с папкой для бумаг.

***

Утро тихо звенело морозными колокольчиками января. В окне автобуса мелькали покрытые изморозью березы, поземка перелетала через несущийся навстречу асфальт. В сумке остывали, заботливо уложенные женой, бутерброды. Уверения в том, что я никогда не ем в дороге не действовали.

— Ты же будешь приезжать к нам?

— Не знаю. Скорее всего, нет. Вообще, я там один, отлучаться нельзя.

— Как плохо. А почему предыдущий уехал?

— Нашел другую работу, наверное...

— Что же ты там будешь есть, а жить где?

— Не волнуйся, это богатый район. Столовка накормит до отвала. Я знаю, ездил по санавиации.

Поселят где-то, может быть в общаге.

— Я теплые носки и второй свитер в другую сумку положила.

— Хорошо. Пока. Не грусти. Всего две недели.

В этом городишке с родниковым названием я часто бывал в детстве. Проездом, по пути в деревню к бабушке на каникулы. Там мелькнет в окне автобуса старинная церковь. Потом — десятиминутная остановка на маленьком чистеньком вокзальчике. Вот и все. Теперь я здесь в командировке. Одинокий дед возле косого заборчика охотно показал направление к больнице. Дорога круто поднималась в гору, и я несколько раз упал, поскользнувшись на накатанном льду. Вообще, я сильно волновался. Первая командировка, опыт работы небольшой, хоть и в областном центре. Но там рядом коллеги, — подскажут, поддержат, заменят, если что. Заведующий заступится, решит проблемы с хирургами и пациентами. А здесь ты один-одинешенек. Сам за себя в ответе. Зато грели меня предчувствия чего-то нового, почти романтического, но связанного, конечно, с тяжелыми испытаниями. Пока карабкался по ледяной дороге, представлял себя молодым земским врачом, впервые после университета приехавшим из Санкт-Петербурга в захолустье на участок, совершать подвиги служения и самоотречения.

Больничка стояла на холме над городом. Несколько маленьких деревянных корпусов, один новый двухэтажный, кирпичный. Напротив него, через больничный дворик, ютился невысокий, старинный, одноэтажный флигель с крыльцом, сенями, ставнями и резным коньком. Подумалось: — Это точно когда-то была сельская больница. Как они тут жили, как лечили крестьян? Наверное, в комнатах деревянного флигелька горели лампы с жестяными абажурами. На постелях рваное бельишко. Жалостливая, занесенная снегом бедность. Интересно, что теперь здесь? Ага, — вот и вывеска: «Белокняжский родильный дом». Ординаторскую хирургии я нашел в новом здании. Пусто и тихо было в ней. Три стола, кресло у окна, холодильник. На стене прикнопленный плакат с Валерой Леонтьевым и календарем за прошлый год. На столе, только что заведенная, история болезни поступившей женщины тридцати восьми лет, местной доярки с тазовым перитонитом. Температура 38.9. Болеет три дня уже. «Ну, вот, и работа. С корабля на бал. Сейчас будем оперировать. А может это они ее… Нет, не может быть, анестезиолога же нет…»

— Ликарю, вы йисты будэтэ? — в приоткрытую дверь просунулось улыбающееся, красное лицо санитарки.

— Да нет, наверное. А, вообще, — давайте. Куда идти?

— Та ни, нэ трэба. Я зараз сюды прынэсу. Як що добавкы трэба, то кажить…

Обедом можно было накормить троих. На столе появилась огромная миска домашнего борща со сметаной, гора жареной картошки с тремя котлетами, винегрет, квашеные помидоры, кастрюля компота, мёд и духовые пирожки с печенкой, и вишней. После зябкого автобуса и последовавшего за ним обжорства я плюхнулся в продавленное кресло, веки сами сомкнулись. Тут мелькнул у меня перед глазами край снежно-белой палаты клиники, аудитория амфитеатром с громоздящимися студенческими головами, седая борода профессора. Но вспомнилось, что я в ста километрах от амфитеатра, в кресле чужой ординаторской. За окном неуклонно смеркалось, налетал мелкий снежок.

— Ну, слава Богу, приехали. Здравствуйте, доктор, мы вас уже заждались!

Надо мной стояли двое. Один — гораздо старше меня, седеющий великан. Судя по длинному, накрахмаленному до блеска, колпаку, явно завотделением. Другой ему по плечо, с густыми усами и дымящейся папиросой. Они сдержанно улыбались, с интересом меня разглядывая. В глазах читалась легкая ирония, она часто наблюдалась у бывалых хирургов, когда они меня видели впервые. Я был еще очень молод, да и выглядел младше своих лет.

— Здравствуйте, а я тут задремал с дороги… Что, будем перитонит оперировать?

— Какой? А, эта гинекология... Нет, доктор, — это завтра с утра решим.

— Да, как же? Перитонит ведь… Час, два на подготовку, и вперед?

— Так он тазовый, коллега, — они переглянулись, — сейчас посмотрите ее, может быть, что-то

назначите для подготовки. А завтра приедет моя жена, она заведующая гинекологией, так и пойдем

вместе на операцию. Вас накормили?

— Спасибо, все очень вкусно! Домашнее?

— Наши девчата постарались. Можете взглянуть на рабочее место.

И меня повели в операционную. Ничего особенного. Маленькая только. Наркозный аппарат старый, облупившийся, но работает. Закись азота и кислород есть. Инструменты в порядке. Средств для наркоза полным полно, у нас даже меньше. А в голове буря — седой профессор грозится пальцем и грохочет с трибуны: «Нельзя медлить с перитонитом, и у вас, коллеги, всего два золотых часа, чтобы стабилизировать пациента, а иногда и их не будет...»

— Я анестезистка, зовут меня Нина Григорьевна, — представилась крупная женщина лет пятидесяти с

голубыми глазами, пшеничными бровям и такими же ресницами. — Михаил Михайлович, наш

анестезиолог, все в порядке оставил, и инструменты и аппаратуру. А если что надо, вы мне и говорите.

Я всегда здесь, в операционной. Если что ночью — меня привезут, тут недалеко…

— Вы, что же, — здесь в единственном числе?

— Да, доктор, а вы как думали, — она горько улыбается, а потом вдруг объявляет гордо, — уже двадцать

лет. Родилась и живу здесь.

Комнатка через стену, рядом с операционной, меня поразила. Сестры сделали из нее семейное бунгало. Там было все, что нужно: холодильник, стол, кресла, большой диван с пледом, телевизор, шкаф, печь и мойка. Даже ковры на стенах, и полу. Уютно пахло жареным мясом и кофе.

— Здорово! Как это вам санстанция такое разрешила прямо в оперблоке?

— Та шо вы, доктор? Як же без этого? А санстанция нас любит. Куз с ними договорился. Он их

заведующую оперировал пять лет назад.

Николай Иванович Куз, завотделением хирургии, — тот великан в длинном колпаке. Казалось, он постоянно рискует зацепиться им за низкий потолок. Веселый, простой и подчеркнуто вежливый в общении со мной, Николай Иванович напускал на себя важность и излишнюю строгость, когда командовал медсестрами. Это был очень резкий, заметный и забавный контраст. Он, как-бы, хотел показать, как он устал здесь с ними, как надоели ему одни и те же лица, и сам от этого раздражался. Все это усиливалось и становилось комичным, когда Николай Иванович, обращаясь ко мне, пытался перейти со своего суржика на правильный русский, но получалось еще хуже. Жена его, Нина Николаевна, как ее за глаза здесь называли, — Кузиха, заведующая гинекологией на этом же этаже. Второй хирург — Михаил Юрьевич. Их всего двое на район. Ночью по очереди дежурили на дому по две недели. Если что серьезное, то вызывали обоих. Анестезиолог был один — вечный дежурный. Может, предыдущий потому и сбежал, проработав пять лет.

Николай Иванович ушел домой, а мы с Михаилом Юрьевичем остались в ординаторской выпить чаю и покурить. Стемнело за окнами, пошел крупный снег, в ординаторской стало уютнее. Чай в граненых стаканах со старинными подстаканниками был крепким, напомнив первую детскую поездку на поезде. Михаил Юрьевич, коренастый меланхоличный мужчина лет пятидесяти пяти. Закатанные рукава его застиранного хирургического халата открывали сильные, покрытые рыжими волосами, руки. Лицо типичного белогвардейского ротмистра, с зализанными наверх редкими полинявшими волосами, белесыми бровями и густыми рыжими усами носило печать какой-то давней тоски. Курил он «Беломор», говорил, что не из экономии, — просто нравится. С папиросой в зубах сходство с ротмистром было окончательное. За чаем как-то незаметно выяснилось, что он тоже большой любитель Булгакова. Тут же, на память, стал декламировать отрывки из «Собачьего сердца», но ни разу даже не улыбнувшись, а как-то трагически. Особенно ему удался монолог профессора о разрухе. Когда он переходил опять на свой хохляцкий говор, пытаясь объяснить в чем здесь сатира, мне стоило большого труда, чтобы не рассмеяться. Жалел, что не может меня угостить выпивкой, его неделя дежурств.

— Это что, — говорил Михаил Юрьевич, деликатно помешивая чай ложечкой, — это что... Мы-то

привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после института, после города очень тяжело будет у нас

поначалу. Глушь. Да…

Мне послышалось: «Да-с...»

После его ухода я пошел осматривать пациентку с перитонитом. Это была бабища килограмм на сто десять, розовощекая и бойкая доярка по имени Анджела. Брови и ресницы почти белые. Здесь у них, наверное, других и не бывает. Оказалось, она уже три дня ходила на дойки с высокой температурой и болями в животе. Ощупал живот — он реагировал, как при перитоните, — при резком отдергивании руки женщина вскрикивала от боли. В голове стучало: «Разве можно ждать до утра? Но, они же только что ее осматривали. Может, пойти позвать снова… Да, чего я лезу… Мое дело наркоз провести и не облажаться для начала… И ушли они уже...» Когда Анджела узнала от меня, что завтра операция, а я буду давать наркоз, удивилась и огорчилась ужасно, стала просить меня дать ей попить каких-нибудь таблеток от температуры, потому что и так три дойки уже пропустила.

Хирурги почти везде одинаковы. Нашим тоже лень и некогда объяснять и уговаривать. Придут в палату, «потыкают» в живот, бросят, уходя: — Готовьте в операционную через час. Иногда пациента в операционную после их «подготовки» привозят в таком состоянии, будто его только что ударили дубиной из-за угла. Долго все объяснял доярке, уговаривал и обещал, что все будет хорошо. А если без операции, то все будет очень плохо. Вроде, верила. Но плакала горько. Где-то в глубине души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх. Говорил, что ничего еще пока не известно и предаваться отчаянию нельзя. Что хирурги хорошие, опытные. Постепенно она стихла.

Нина Григорьевна отвела меня к месту ночлега. Извиняясь за временные неудобства, она открыла старую однокомнатную хатку рядом с роддомом. На побеленной стене обнаружилась странная вывеска: «КИЗ». Оказалось, это кабинет инфекционных заболеваний. Меня заверили, что последний заразный лежал здесь полгода назад, и уже много раз все дезинфицировалось. Было пусто, воняло хлоркой и углем. Печка гудела жарко в побеленной комнатке с умывальником, кроватью и тумбочкой. На крохотных окнах висели ситцевые больничные пеленки с игриво разбросанными надписями «Минздрав СССР». Наволочка и простыни были в том же духе. Вспомнил комнату сестер рядом с операционной, и мне захотелось туда. «Ну, да ладно, всего-то две недели…»

Заснуть не удавалось, как всегда бывало в дороге, или на новом месте. Много раз выходил покурить на крыльцо. Чистейший деревенский воздух казался сладким, как фруктовое мороженое. Да, надо было приехать в глушь, чтобы поднять голову и вспомнить, какие яркие звезды в январе. Терзали мысли о предстоящей операции: — А если там уже разлитой перитонит, как я ее здесь выхаживать стану? Ведь придется к нам в областную реанимацию везти, если осложнения начнутся. Ладно, поживем — увидим, нечего себя накручивать заранее.

Утром, после обильного завтрака, взяли доярку в операционную, и мои худшие опасения оправдались. Перитонит был уже диффузный — гной вышел из таза почти на всю брюшную полость. Это всегда чревато серьезными осложнениями, опасными для жизни. Но, к моему удивлению, факт этот никак не связывался хирургами с отсрочкой операции до утра. Ругали селянку на чем свет стоит за то, что не обратилась три дня назад. Она ничего не слышит в наркозе. Наши хирурги на операциях поосторожнее со словами, которые могут касаться состояния пациента. Были публикации о наблюдениях, где больные слово в слово повторяли то, что о них говорили хирурги на операции. Свойства подкорки «записывать» информацию, возможно, при медикаментозном сне сохраняется, мы не знаем. Но лучше «плохих» слов о больном в операционной не говорить. Здесь вообще много говорить нельзя — нас так учили. Я был поражен еще другим, у них не было положенного тонкого и длинного зонда.

— Николай Иванович, как плохо, что у вас длинного зонда нет… Не боитесь, что от этих толстых трубок в кишечнике пролежни будут, а потом и перфорация?

— Та ни, нэ будэ… Мы на третьи сутки удаляем, всегда так делаем…

Анджела проснулась быстро, и была этому очень рада, хотя улыбалась еще вяло. Я вывез ее в отдельную палату, настояв, к большому неудовольствию Нины Григорьевны, чтобы там был индивидуальный пост. Назначил интенсивную терапию по правилам, с почасовым контролем всех показателей. Это были еще совковые времена, когда шкафчики ломились от лекарств, бинтов и всего прочего, народного, а значит ничейного богатства. О, прекрасное и трижды проклятое, благословленное кем-то на погибель, время развитого застоя. Огромная страна сама у себя воровала, проедала, и раздавала «нефтяные» рубли разным голодранцам за приверженность к идеям социализма, не зная, что уже обречена. В получасе езды от этого городишки был другой, граничащий с Россией. И тогда и сейчас два, почти слившихся, города разделяла граница республик, проходившая по железнодорожной ветке. Российский город, будучи еще большей окраиной, почти голодал. Там на полках магазинов лежали только макароны да плавленые сырки. За варёнкой россияне регулярно ездили в эти украинские поселки городского типа, и забивали колбасой  багажники легковушек под завязку, отстояв по пять часов в очередях. Вырвавшийся за рубеж в тур от совхоза  работяга, падал в обморок в супермаркете, узнав, что на свете есть не два сорта колбасы, а сто два. И что это тебе упакуют красиво, и подадут с улыбкой, а не бросят с ненавистью на прилавок в сером, похожем на портянку, клочке бумаги. Зато все слышали, что «мы никому не отдадим наших завоеваний…» А они никому и не были нужны. Капитализм вокруг просто ждал, как варан с острова Комодо, который кусает жертву гнилыми зубами, и потом ходит за ней неделю, ожидая, когда та сама сдохнет от заражения крови.

И потянулись дни. Были очень редкие плановые операции, однажды делали плановое кесарево сечение, но почему-то не в роддоме, а все в той же операционной хирургии. Оказалось, что в роддоме вообще нет операционной. Я, ошарашенный, приставал к Кузихе:

— Нина Николаевна, как же быть, если экстренное кесарево?

— Та нияк! Тягнэмо бабу по двору у хирургию.

— А после операции?

— Тягнэмо назад. У родилку.

Меня прошиб пот, когда представил, как я тащу орущую роженицу на носилках ночью через заметенный снегом двор на второй этаж хирургии, а потом, после наркоза назад, «у родилку». Но для рожениц, как впоследствии оказалось, это было даже хорошо. Дело в том, что Нина Николаевна была, что называется, косоруким акушером-гинекологом. В момент, когда нужно было быстро и аккуратно извлечь ребенка из матки на кесаревом сечении, — у нее начиналась паника, и это за нее делал Куз, который всегда ассистировал. От него в свой адрес Нина Николаевна получала тут же у операционного стола довольно точную характеристику своим способностям. В выражениях супруг не стеснялся. Потом она резко бледнела, ее начинало пошатывать, и я уже было пытался поддерживать Кузиху сзади, чтоб не упала. Еле слышным голосом она сообщала Кузу новость:

— Коля, я пиду, шось мэни дурно…

— Иды гэть! – раздражался Николай Иванович, продолжая зашивать матку.

Через десять минут она, уже переодетая, розовая и веселая заглядывала в дверную щель операционной, советуя мужу:

— Коля, ты ж задренируй брюшную полость. Там выпот був…

— Сам знаю, иды гэть, я сказав! Оцэ послидний раз за тэбэ оперирую!

Она исчезала, и до конца операции сидела у сестер в комнатушке, пила кофе, сплетничала и смотрела телевизор. Операционные сестры, посмеиваясь, потом рассказали мне, что по этой программе проходят все кесарева сечении в исполнении Кузихи уже много лет.