Как я первый раз убил человека
Каждый раз разрезая хлеб, вонзая в корку, а затем и мякоть острие стали, я не могу отделаться от навязчивой ассоциации. Как я первый раз убил человека. Срабатывают всякие потайные механизмы символизма, примордиальных кодировок, что хлеб — это жизнь. При чём символизм этот представлен во всей свой красе. Чтобы выжить — надо хлеб убить. И съесть. Наверное посему, во многих традициях хлеб запрещено разрезать ножом. Только ломать руками. Чтобы скорее всего не задействовать механизм ассоциации, на крючок которого попалась моя психика.
Дело было по молодости. При чем молодости бесшабашной, остро-смертельной и в тоже время философски созерцательной. Как и сама полоска острой стали. Которой и убивают, и режут хлеб, и в тоже время ухоженным мечом/ножом можно лихо пускать солнечные зайчики в комнату к возлюбленной, или даже улавливать свое отражение. Так вот, однажды, сидел я за круглым столом в некой разухабистой компании. На столе лежали карты, и лежала финка, которой кстати, резали аккурат хлеб. Помнится, я всё старался занять такое положение головы, чтобы в полоске стали отразилась покоящаяся в абажуре лампочка. Размышляя о том, что мир, который мы приучены воспринимать как некое незыблемое и целое, если присмотреться и найти нужный угол обзора, мгновенно дробится, фрагментрируется, рассыпается как оброненная неуклюжей детской ручкой ёлочная игрушка. Размышления оные стимулировались привезенными с Памира липкими головками травы. В общем, вечер как вечер.
Так вот, когда я наконец-то зафиксировал голову так, что лампочка прочно вошла своим бытием в бытие ножа, в сенцах что-то грохнуло, закричало, дверь в комнату от удара ногой чуть не слетела с петель, и одновременно с выстрелом в комнату ворвался какой-то бык в синем спортивном костюме. Выстрелил он из обреза двустволки, не дуплетом, и у сидящего аккурат на линии огня Стёпы лицо превратилось в развороченный огрызками гвоздиков спелый арбуз. Адреналин мой тогда подпрыгнул так, что я не осознал как хватаю финку, как вскакиваю со стула, как оказываюсь рядом с быком — осознание вернули мне треск и лёгкость. Лёгкость, с которой лампочка вошла снизу вверх, зашла в том месте, где заканчиваются аккурат рёбра. Может дело было в том, что бил я разворотом, с бедром, и что моё тело состояло сплошь из адреналина, а треск скорее всего галлюцинаторная производная от него. В общем я не почувствовал никакого сопротивления. Как будто нож вошёл с треском в воду. И всадил я финку по самую рукоятку, навалился своим телом, да так, что глаза быка оказались вровень с моими, и я увидел в них отражение абажура.
В психологии есть такой термин — “якорь”. Когда какое-то особое событие и вызванные им переживания врезаются в хлеб нашей психики, и там застревают. Таким образом застревают, что любое последующее даже и не событие, а просто намёк — раздражитель, всякий раз выкорчевывает из мякиша переживания, которые опять же, на языке психологии называют ресурсом. И вот каждый раз я, разрезая хлеб, вызываю ресурс. По началу он меня несколько тревожил. Ну представьте — вы не можете нормально поесть. Любой ломоть хлеба сразу связывает вас актом убийства. При чем ладно бы убийства простого. Ан нет. Убийства в своей философской экзистенции. Где нож — это зеркало отражающее свет, и где глаза только что убийцы (он только что убил выстрелом в голову сидящего за столом Степана) но уже убитого отражают тот же самый свет, который за мгновения до этого отражал предмет его убийства. И который ловил своими глазами и размышлениями другой убийца. Сложно, да. Со временем якорь всё глубже увязал в дебрях хлебной мякине, и по истечении многих лет с того события раздражитель затупился.
Но все равно, по привычке уже, я стараюсь хлеб не резать. Но не всегда это удаётся. Вот и сегодня. Забылся, и только сталь коснулась плоти, коснулась хлебной кожи — корки, как в ноже отразилась семечка. Которая мгновенно превратилась в лампочку, всё вокруг закружилось, и я как в машине времени оказался в частном доме, на окраине города, на малине, разглядывая отражение лампочки в финке.